Текст книги "Непорочные в ликовании"

Автор книги: Станислав Шуляк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 25 страниц)

31

Наконец-то ему довелось слиться с народом или, если не до конца слиться, то хоть присоседиться к жмущимся и суетливым человечишкам, даже на бегу своем, даже в походках своих понурых ничтожным; брезгливость есть жизнь, подумал лишь Ф., но далее мысль свою распространять не стал. Хорошо, что нам послано такое испытание, сказал себе он. Вот по улице проехала военная машина с усталой пехотою в кузове; те из бойцов, что были видны, казались такими. И тотчас же из щелей и подворотен высыпали обыватели и пошагали кто куда, по своим делам. Ф. шел след в след за теткой в сером пальто с заляпанною спиной, он не знал, куда она направлялась, но здешние улицы ей были лучше известны, в этом сомневаться не приходилось. У аптеки она повернула направо и перешла дорогу, и перед тем недолго раздумывала, переходить ей или нет. Ф. терпеливо ждал ее решения. Он избрал ее своим мистическим поводырем и не собирался отступаться от нее даже в ее временной неуверенности.

Она перешла, и Ф. перешел, и оглянулся, переходя. И увидел, что и за ним тащится парень, костлявый, скуластый и с дурацким взглядом. Так же тащится, как и сам Ф. за теткой тащился. Так ходить, может, было спокойнее, но сейчас это взбесило Ф. Он обогнал тетку и теперь уж пошел непринужденным и презрительным своим шагом. Мозг его был генератором нечисти, пригодной в обращении, и он был не склонен отказываться ни от одной из своих мимолетных поделок. Возможно было учиться иным языкам сверхъестественным, слушая лишь звуки воды текущей и ветра дующего, хотя для того ему не доставало, разумеется, абсолютного слуха несчастий и неуверенности. Его обогнал кургузый велосипедист со шрамом надбровным, с иссохшей рукой и заплечным мешком.

Хорошо было бы изучать родной край, думал Ф., его историю, быт и нравы, хорошо было бы погрузиться в разнообразные духовные источники, отдаваться их соблазнительной наивности и необязательности, радоваться тонкому, скудному флеру, беда же была в том, что не было у него за душой никакого родного края, и даже собственные воспоминания его казались ему пасынками и падчерицами; никак было не пробудить в себе ощущения сродства и чувства приязни. Перемена мест, времен и участи определяло его истинное устройство, таков уж был Ф., и ничего с тем невозможно было поделать. Порою он сожалел о своей недостаточной приверженности к язычеству ли или иной еще какой-нибудь из скудных полузабытых традиций. А уж приверженность к самой приверженности казалась и вовсе чем-то из рода недосягаемого.

План созрел у него сам собой, Ш. с его машиной он искать не собирался, знал, что это было вполне бесполезно, хотя, возможно, что Ш. за ним теперь даже как-нибудь наблюдал; все же хотелось и дело сделать, и приятеля своего помучить. Он знал, что в арсенале им испытанного теперь существовало что-то не испытанное Ш., и это придавало ему странную уверенность и спокойствие. В случае чего, знал Ф., неудачу дней своих можно исправить простым движением пальца, а все, с тем сопряженное, вполне возможно и перетерпеть.

Он прошел почти целиком улицу, вполне себе сохранившуюся, он был уж где-то вблизи центра города, здесь движение было больше и свободнее. Люди сновали не такие пришибленные, хотя настороженность сквозила и в их ухватках, и чуть что все они готовы были броситься врассыпную. На углу торговали пирогами и даже мороженым, но не много находилось охотников до этой сомнительной снеди. Здесь из двух улиц дули два разных ветра, дерзких и напористых, и вот они толпились у перекрестка, не умеющие решить, кому из них уступать другому дорогу. Ф. свернул в подворотню, он не был уверен, что пришел не впустую, хотя место было то. В знакомых окнах в первом этаже он увидел что-то вроде плакатиков или картинок, значит какая-то жизнь здесь еще теплилась, хотя вполне возможно, что и не та, которую он ожидал.

– Здесь раньше, вроде, был театр… – сказал он толстой вахтерше, распластавшейся в кресле в своей картонной со стеклом будке. – Как его там?.. Театр Пластической Конвульсии, вроде.

Она смотрела на Ф. Он потоптался и тоже посмотрел по стенам беспокойным, воробьиным своим взглядом…

– Был да сплыл, – наконец вполне миролюбиво ответила она. – А мне третий месяц зарплату не плотят.

– Куда сплыл? – спросил Ф.

– А куда щас все сплывает? – ответила вахтерша всем своим жиром.

На это возразить было нечего. Утверждением человеческого своего возможно было организовать весь досуг и даже мимолетные мгновения его, но в видимостях такой цели Ф. даже сам для себя не был готов быть благодарным наблюдателем или слушателем.

В сущности, можно было уходить, можно было идти восвояси. Ф. задержался лишь на мгновение.

– А Ванда, не знаете?.. – зачем-то еще с замиранием сердца спросил он. – Раньше здесь была… Ванда Лебскина…

– Репетирует, – пожала плечами вахтерша.

– Как репетирует?.. – вздрогнул Ф.

– Как умеет. Репетирует она. В зале. Идти куда – знаете? А вы, собственно, кто будете-то? – говорила женщина ему вдогонку и закашлялась в мимолетном неустройстве ее немолодого горла.

– Так… знакомый, – буркнул тот.

Ф. знал куда идти, но, если бы и не знал, это было бы все равно. Он вдруг услышал музыку, с полутакта, играли на рояле, мелодия вроде опереточной, из тех, что услышишь, и привязываются после надолго. Ф. шагнул по коридору, не обращая больше внимания на вахтершу. Быть может, это еще ошибка, сказал себе он, не следовало позволять себе радости или волнения, он и не позволял.

Когда он вошел, музыка прервалась, но не из-за него; Ванду он сразу не приметил, пошел по проходу между рядами, и лишь когда подходил к какой-то женщине в десятом ряду, смотревшей на сцену, та обернулась, и он узнал Ванду.

Она, кажется, ничуть не удивилась, хотя и не знала, не могла знать ничего о его приходе.

– Не стой там. Садись рядом. Ты слышишь меня? – сказала она Ф. – Только говори тихо – мы работаем.

Это, впрочем, было и так ясно. Снова заиграла музыка, невозмутимая седая дама с плоским, будто безносым, лицом ударила по клавишам, на сцене побежали, как-то асимметрично и кособоко задвигались, отпрыгивали в сторону с комическим ужасом, будто бригада лесорубов от падающей сосны, потом, раскачиваясь, шли вперед, как пьяные матросы. Он сел рядом с Вандой и сразу почувствовал ее запах, учуял как зверь. Запах был другой, незнакомый, вроде, и не духи вовсе, может, какое-то дорогое мыло или туалетная вода, подумал он.

– Что это вы делаете? – спросил Ф.

Она покосилась на него с некоторым удивлением и не ответила ничего.

– Ты теперь ставишь? – спросил он.

– Стоп! Стоп! Стоп! – вдруг закричала она, вскидываясь. – Ребята, не умирайте! Давайте еще раз, поживее! Слушайте музыку!

– Это и есть ваш Театр Пластической Конвульсии? – спросил еще Ф.

– Если ты еще будешь говорить глупости, я остановлю репетицию. Хотя я понимаю, тебе только этого и хочется. Поэтому не дождешься, – говорила Ванда. И взгляд отвернула от Ф., будто уставшая от досадного, бесполезного разговора. Тот хотел было проследить ее взгляд (это было важно для него, это было существенно), но не мог.

– Значит можно продолжать? – уточнил он. – Впрочем, что я не так сказал?

– Ты сказал даже слишком все так. Это-то меня больше всего и угнетает, – ответила Ванда.

Ф. сидел нимало не смущенный; собственно, он знал каждое ее слово, знал всякое ее дыхание и недомолвки; она еще, быть может, могла его удивить, но он точно знал, чем могла и в какой пропорции с ожидаемым и известным.

– Давно ты ставишь? – еще раз спросил он.

Она вдруг подхватилась с места и побежала на сцену. Там, соединившись с труппою, стала показывать; вновь заиграла музыка, и Ванда пошла вместе со всеми, пусть не с тем размахом и не с тою энергией, с какими шли артисты, но лишь весьма скупо и точно обозначая необходимые движения. Ф. завороженно наблюдал за нею; она начала полнеть, заметил он, может, ей и нужно было давно уходить из танца, но все ж таки волю, опыт, точность, воображение она, несомненно, сумела приобрести и накопить за последние годы, и это нравилось Ф.

Она вернулась обратно.

– Говорят, тебя не было в городе, – сказала Ванда, присаживаясь рядом, и смахивая со лба капельки пота.

– Я сам не знаю, где я был, – буркнул Ф. – Но я не очень-то верю, что кто-то обсуждает мои перемещения, – сказал он еще.

– Почему ты всегда считаешь, что не представляешь интереса ни для кого? – укоризненно сказала она, горделивая и неприступная. – Ведь это же комплексы!.. Да ведь это же стыдно, наконец.

– Я знаю цену своим костям, своей коже, своему мясу, почкам, сердцу, легким, роговице…

– Но не знаешь цену всему вместе, – возразила она.

– Оптовая цена существенно ниже, – Ф. говорил.

– Ты спросил насчет Театра Пластической Конвульсии. Того театра нет. Наш главный пропал. И с ним вместе пропала двухмесячная выручка. Я его не осуждаю. Это была вообще какая-то странная история. Возможно, с ним что-то произошло. И тогда я взяла все в свои руки. Я сделала ремонт, он еще не закончен… Я подхватила остатки репертуара. Я буду ремонтировать декорации. Мы выпускаем новые спектакли, без этого тоже нельзя. По крайней мере, я не могу стоять на месте. Мы теперь называемся Школа Драматического Содрогания.

– Откуда у тебя деньги на все это? – перебил ее Ф.

– Ты спрашиваешь, откуда у женщины деньги? – усмехнулась Ванда. – Да-да, пусть это тебя не слишком беспокоит: денег у меня немного, но они есть. Моя задача – умело ими распорядиться. И за эти деньги с меня не требуют слишком многого. Так что у меня нет оснований себя осуждать. У тебя их нет тем более.

– Я вовсе никого не собираюсь осуждать, – пробормотал Ф.

– Ты сегодня ел что-нибудь? – внезапно спросила Ванда. – Хочешь сухари? Только не хрусти громко, а то я не смогу думать.

Она протянула ему пакет с сухарями, вытащила один и, глядя на сцену, захрустела сама довольно непринужденно.

Сухари были потрясающими, было много соли и высушенной беконовой стружки. Ф. впился зубами в сухарь, не рассуждая ни о чем. Он истекал слюной, он думал, что это, может, и есть счастье, просто им нужно всегда побольше мерзости для того, чтобы это понять.

– О тебе говорили, что ты связался с какой-то компанией. Еще я слышала, что ты даже убит.

– Сильно преувеличено, – откликнулся Ф.

– Говоря по правде, я этому ни на минуту не поверила, – говорила Ванда, не глядя на него.

– Ты серьезно считаешь меня бессмертным? – сказал он.

– Нет, просто это должно было произойти как-то по-другому.

– Ты права. В этот момент даже солнце пойдет в другую сторону.

– Как тебе наша новенькая? – внезапно спросила Ванда. Она все любила делать внезапно, она всегда хочет быть неожиданной – что поделаешь: ей тоже требуются какие-то подпорки. Если бы она согласилась, чтобы и он, Ф. стал бы одной из ее подпорок!.. Впрочем, это ведь невозможно!.. Это ведь немыслимо!..

– Которая? – уточнил Ф.

– В сиреневом полосатом трико.

Ф. напрягся; от него ждали не простого ответа. Ответь он просто – и тут же будет развенчан, тут же станет презираем; в сущности, от него и ожидали обманутых ожиданий.

– Ну что ж, она старательная… – тянул Ф. – Я имею в виду, что она старается не отставать от других…

– И что? – настаивала Ванда.

– В ней есть какая-то… не то, что бы тайна, но двойственность.

– То есть?..

– Она старается держать себя очень просто, она сознательно опрощается… Но у нее, возможно, есть какая-то другая жизнь, в которой она главенствует… нет, просто занимает место… может быть, какая-то серьезная связь… настолько серьезная, что она способна эту сторону своей жизни истребить, стереть в порошок. Возможно, вместе с вами со всеми. Возможно, она разрушительница. Как и ты, – добавил еще Ф. – Ну? Я прав?

Ванда старательно смотрела на сцену.

– Как ее зовут? – спросил еще Ф. Кто не рискует, тот не выигрывает, мог бы сказать себе Ф., если бы не знал прекрасно, что категории выигрыша или проигрыша ничего не значат, да и означать не могут. Он мог бы вообще сказать все, о чем бы ни спросили его или только спросить могли, он знал и вообще все, но слово временами заставляло его содрогнуться, а знание сводило душу его в тошнотворных спазмах, неотвратимых и изнурительных.

– Лиза, – ответила Ванда.

Музыка снова закончилась.

– Ребята! – захлопала в ладоши Ванда. – Еще раз пройдем всю сцену и двигаемся дальше!..

На сцене вновь все пришло в движение, и Ф. вдруг увидел некий смысл в происходящем, ему почудились характеры танцующих, ему показалось, что он присутствует при каком-то споре, наблюдает какое-то соперничество, ожесточенное, безнадежное. Он увидел, что на сцене не каждый за себя, но каждый – член одной из нескольких групп, каковым важно отстоять свое, каковым жизненно необходимо доказать свою правоту, возможно, не слишком очевидную.

– Как это будет называться? – спросил Ф.

– «Обручение в монастыре».

– По-моему, я уже где-то встречал это название, – пробормотал Ф.

– У Прокофьева есть такая опера, – с досадой возразила Ванда. – Но у нас все совершенно другое.

– Естественно, – Ф. говорил. Говорил, не вполне сознавая себя. Будто в прореху неизбывную свалились его давние детство и юность, даже в памяти ныне их нет. Быть может, он только очень устал, подумал он. Вся жизнь моя – изнурение, вся жизнь моя – усталость, сказал себе Ф.

– Просто названия совпадают.

– Понятно, – согласился покладистый Ф. Он хотел быть покладистым, он хотел быть лояльным, но что у него выходило в действительности – этого не знал он и сам. Этого не знал Ф.

– Я ведь, кажется, просила тебя грызть потише, – вспыхнула вдруг Ванда. Она выхватила пакет с сухарями из руки Ф., скомкала и бросила его обратно Ф. – На! Потом съешь! Извини, но так ты мне мешаешь.

Ф. посмотрел с сожалением на сухари, но спорить не стал и лишь спрятал пакет в карман.

– Хорошо, – буркнул он с усмешкою мгновенного и точного хладнокровия. – Ничего нет такого, чего бы я не сделал для тебя.

– Послушай, – сказала она, едва ли не в первый раз поворачивая голову к Ф. – Что ты, собственно, здесь делаешь?

– Во-первых, я очень хотел увидеть тебя. Во-вторых, я Ротанова ищу, – поспешно Ф. говорил.

– Не говори мне про этого мерзавца, – скривился рот Ванды.

– Что поделаешь, если он мне действительно нужен.

– Не вешай на меня свои проблемы.

– У меня и в мыслях этого нет, – Ф. говорил.

– Если хочешь, можешь спросить о нем у Феликса. Он знает. Он знает все. Даже то, чего нет и быть не может.

Ф. кивнул. В сущности, всего лишь подтверждалась его догадка, и не более того, но он и тем был доволен. Был доволен Ф.

– А кого еще из наших ты видишь? – спросил еще он.

– Я не знаю, кого ты называешь «нашими», – сказала, как отрезала, Ванда.

– Это, действительно, вопрос, – Ф. говорил. Без видимого размышления всякого Ф. говорил. Смысл еще мог иногда появляться в слове его, если б не возникал он всякий раз, на полдороге обезглавленный сарказмом.

– Ты бы сначала обдумал свой вопрос, а потом уже задавал его, – со скрытым торжеством говорила она. Ванда снова поднялась стремительно и помчалась к сцене, и, когда проходила мимо Ф., обдала его теплом своего потрясающего тела. Ф. поежился, оставшись один. Он будто остался вообще один на пустой и холодной земле, без всякой надежды возвращения в лоно привычного и сокровенного.

– Ребята, – тихо сказала она, когда артисты обступили ее, Ф., на своем месте сидя, голову вытягивал, будто гусь, силясь услышать слова Ванды, но услышать не мог. – Я вам сейчас скажу что-то, постарайтесь понять, я больше этого говорить не стану… У каждого из нас было в жизни унижение… знаете, такое, что жить невозможно, что дышать не хочется… У женщины, может быть, когда ее насилуют. У мужчин… унижения бывают и того страшнее. Мне нужно, чтобы каждый из вас сейчас вспомнил такое унижение… ну, то, которое у него было. У каждого оно было. Мне нужно, чтобы вы заново его прожили, чтобы те ощущения снова захватили вас. Мне нужно, чтобы вы снова жили своим унижением, пусть несколько мгновений… И еще мне нужно… чтобы вы простили своим обидчикам. Мне нужно, чтобы вы поняли, какой жест должен сопровождать этот ваш акт прощения. И тогда, может быть, возникнет то самое драматическое содрогание, которое мы ищем… Извините меня за то, что я говорю вам об этом… А потом останется лишь вспомнить свои ощущения; но уж память-то у каждого из нас есть. В идеале наш театр мог бы оказаться надхристианским. Жест выше идеи, выше веры, выше слова, выше всего… И неважно, что было раньше – курица или яйцо, – Ванда повернулась на месте и, больше ни слова сказав, в зал пошла со своею неподвижной, будто у оловянного солдатика, спиной.

– Ты еще здесь? – спросила она Ф., подходя. Он хотел было ответить, но не стал отвечать. Села рядом и после молчала довольно долго. Пока музыка играла, молчала Ванда; потом музыка смолкла и заиграла вновь, а Ванда все молчала. – Все это совершенно бесполезно, – наконец говорила еще.

– Что бесполезно? – поинтересовался тот.

– То, что я делаю.

– Мне нравится, – уклончиво Ф. говорил. Он мог бы без счета расточать свои остросюжетные фразы, но временная его саркастическая экзальтация ныне была без берегов уверенности.

– Значит – конец всему, – сказала Ванда с обреченностью.

– Где ты теперь живешь? – шепнул ей Ф.

– Зачем тебе? – удивленно взглянула она на него. – В этом доме, на втором этаже. Слева от арки. Я снимаю квартиру.

– Ничего. Просто я хотел знать.

Ванда снова промолчала.

– Почему все бесполезно? – едва слышно Ф. говорил.

– Мной не руководит дьявол. А только он дает настоящий талант, и он же губит за свой фальшивый подарок. Во мне нет солнечной удали, во мне нет подлинной приземистой тоски… А что есть во мне – я не знаю… Возможно, оно не поддается определению.

– В моем лексиконе не хватает глаголов для ответа тебе, – Ф. говорил. Избранный, рафинированный смысл отразился в его голосе, исторгающемся из глубины груди его со всею спонтанностью его внутренних проявлений.

– Ты – обезьяна всего существующего, Ф., – сказала Ванда. – А это ужасно. На самом деле – ужасно.

Сзади хлопнула дверь, Ф. и Ванда обернулись одновременно, с единодушием их поддельного сообщения, но это оказался Ш., всего лишь Ш. собственною своей омерзительной персоной, подумать успел Ф. Тот, нисколько не размеряя своего размашистого шага, подошел к десятому ряду.

Ф. стал подниматься.

– Я так тебя хочу, – жарко шепнул он Ванде в самое ухо ее.

– Ты такой дурак, Ф., – сказала она, потирая мочку. – Кстати, ты мог бы не таскать сюда кого попало.

– Собственно, не надо было никакой особенной прозорливости, чтобы рассчитать твой онтологический маршрут, – с безразмерной усмешкой своею Ш. говорил. – Здравствуй, Ванда, – добавил еще он.

– Перерыв, – хлопнув в ладоши, громко говорила Ванда. Музыка остановилась, как много раз уж останавливалась сегодня.

– Зачем перерыв? – поинтересовался Ш. – Мне бы тоже было любопытно взглянуть…

– Собственно, перерыв нужен мне только для того, чтобы выставить вас отсюда. Надеюсь, тебя устроит такой ответ? – сказала она.

– А вот это уже лишнее. Уйдем отсюда мы сами, и тебе не удастся устроить скандал, как ты это любишь, – Ш. говорил.

Артисты разбрелись по сцене, кто-то скрылся за кулисами, женщина в полосатом сиреневом трико спрыгнула со сцены, и Ф. наблюдал, как она подходила к ним, на ходу подтягивая и поправляя сползшие гетры.

– Пойдем и, если ты будешь сегодня пай-мальчиком, я скажу тебе кое-что, что тебя, пожалуй, обрадует, – Ф. говорил, обернувшись к приятелю своему. Мгновение смотрели они друг на друга с лисьим смыслом и хищной настороженностью; быть может, Ш. дисквалифицировался в своих сарказмах за битые полчаса их разлуки, или это ему лишь только почудилось, но он не стал возражать, кивнул остающимся и потянулся к выходу. Ф. потрусил за приятелем безо всякого мимолетного достоинства его избранного настоящего.

– Ванда, тебе можно сказать несколько слов? Ты сейчас свободна? – говорила Лиза, остановившись в проходе у десятого ряда. Мельчайший бисер пота был на лбу у нее и на висках. Скуластое лицо ее было немыслимо красивым, неописуемым, запоминающимся.

– Только не спрашивай меня, кто это сейчас приходил. Потому что я не буду знать, что тебе ответить, – отозвалась лишь Ванда, потирая пальцами сухие свои, изможденные веки.

– Хорошо, – говорила Лиза. – Я, собственно, и не собиралась тебя спрашивать об этом.

32

– Извини, может быть, у тебя были свои планы, а я их нарушила, – говорила Лиза, едва они вышли на улицу. Они немного вроде потоптались на месте, не зная, куда идти, и после, не сговариваясь, пошли наискось через проспект. – Наверное, мне раньше надо было спросить тебя, как ты меня находишь. Я этого не сделала сразу, а сейчас это уже, скорее всего, и не важно. Ты сама мне ничего не говоришь, но это, естественно, не значит ничего, как я понимаю. Ни то, что я хороша, ни то, что – отвратительна. Дело не во мне, а в тебе…

Ванда поморщилась.

– Надеюсь, ты… – начала она.

– Подожди, – перебила ее Лиза. – Не говори ничего.

Ванда поджала губы, и лишь старательней стала под ноги смотреть, вовсе не желая смыслом своим прирастать к их мимолетному самопроизвольному моциону.

– Я сегодня вдруг поняла, что ты готовишь себя к неудаче, и поэтому тебе не нужна не только я, тебе не нужен ни блистательный актер, ни великий танцовщик. И если бы тебе попались такие – они бы тебе только мешали, они бы тебя стали отвлекать. Разве не так?

Ванда промолчала, она не хотела теперь попусту на риторику распыляться, в душе ее было промозгло и шатко, она была будто одновременно на двух чашах весов, безо всякой надежды выбрать уверенно свое особое место.

– Я когда-то училась в балетной школе и даже закончила ее. Но сейчас я чувствую, что мне это только мешает. Нет, в плане профессиональном это дало очень много, и, может быть, если бы не та моя подготовка, ты меня просто не взяла бы. Но… мне кажется, у меня какие-то схемы, стереотипы, и это все ужасно, это все угнетает… Скажи, ты это видишь во мне?

– Послушай, – сказала Ванда. – Пойдем попьем пива. Деньги у меня есть, и я знаю поблизости одну дыру, где можно будет посидеть.

– Хорошо, – сказала Лиза. – Только платить буду я. Деньги у меня тоже есть.

– Ну ладно, посмотрим, – возразила Ванда. – У меня есть час. А потом я поеду по делам.

– Час – это немало, – говорила Лиза.

Они свернули в перпендикулярную улицу, довольно широкую, с развороченными трамвайными рельсами. Провод трамвайный метров на двести, до поворота, был уже срезан и украден. У обочины улицы сиротливо стояли несколько брошенных автомобилей, выгоревших и с выбитыми стеклами. Здесь женщины смешались с другими прохожими и прибавили шагу, говорить теперь так, чтобы не потерять нити и не расплескать настроение, было не слишком просто, и Ванда была даже рада вынужденной кратковременной паузе.

– Во всяком случае, ты у меня самая старательная из всех, – сказала только она Лизе.

Та усмехнулась и промолчала.

Вход в пивную был из-под арки, и женщины дошли довольно скоро, как и обещала Ванда. «Ковш антисемита» называлось заведение, о чем тут же сообщалось возле входа какими-то несерьезными, вертлявыми буквами. Лиза придержала дверь на пружине, пропуская Ванду вперед, и та прошла, ни на мгновение не промедлив.

– Как отвратительно мы говорим, двигаемся, едим, дышим, – сказала Лиза, едва только они вступили в полумрак прокуренного зала. – Читаем, думаем, пишем, спим… тоже отвратительно. Я училась двигаться, но двигаюсь отвратительно. Само совершенство отвратительно. Это как два полюса магнита, это как минус и плюс. Совершенству и отвращению нельзя быть рядом, нельзя сближаться…

– Нам нужно тогда искать пути, как сделать мизантропию созидательной, – тут же отозвалась Ванда. Она остановилась возле стола в углу и осмотрелась; она не нашла места лучше, и ничто здесь ее не беспокоило. – Два пива, – бросила она подошедшему официанту.

– Есть еще кальмары, – говорил тот.

– Неси и своих кальмаров, – сказала Лиза.

Ванда взглянула на нее с легким удивлением.

– Мальчиков не желаете? – шепнул Ванде официант, глядя на Лизу.

– Ты хочешь, чтобы мы сейчас встали и ушли? – осадила того Ванда.

Официант исчез. Женщины закурили, Лиза поднесла огня себе и Ванде и после несколько секунд смотрела на пламя зажигалки. Ванда смотрела в шершавую стену взглядом своим хладнокровным, бесцельным, рассеянным. Наконец огонек погас, и Лиза бросила зажигалку на стол.

– О чем мы говорили? – обернулась Ванда к своей молодой собеседнице.

– Разве мы о чем-то говорили?

– Ну, не молчали же мы, в самом деле!..

– Ты не хотела бы завтра выступить в одном месте? – спросила вдруг Лиза.

– В каком месте?

– Пока не могу сказать. В одно лишь я прошу тебя поверить: от людей, которые там соберутся, зависит очень многое в этом городе, и, может быть, в этой жизни.

– Там будет править бал Сатана? – спросила Ванда.

– Возможно, кто-то из его земных заместителей, – слегка нахмурившись, отвечала Лиза.

– И что же, по-твоему, мы должны показать этим заместителям? – говорила Ванда упруго.

– Ту композицию, которую вы прогоняли вчера. Я в ней не участвую, но это даже лучше.

– Ты не хочешь перед теми людьми обнаруживать свою другую жизнь? – спросила женщина.

– Ванда, – отвечала Лиза, с застывшей мимолетной гримасой отвечала Лиза, – давай мы с тобой договоримся, что у нашей обоюдной откровенности могут быть и, наверное даже, должны быть какие-то пределы.

– Нет ничего проще.

– Тем лучше.

– Твое предложение было шуткой?

– Для этого я слишком ценю и твое, и мое время.

– Тогда я говорю «нет», – говорила Ванда.

– Не сомневалась, что ты ответишь именно так. Самое смешное, что мне не хочется тебя уговаривать. Но мне еще отчего-то кажется, что ты переменишь свое решение. Через некоторое время.

– Это угроза?

– Нет, это печаль, – говорила Лиза.

Официант принес два пива на подносе и вяленых кальмаров на тарелке, порезанных тонкими полупрозрачными ломтиками.

– Посмей только сказать, что ты не осознал, какой ты мерзавец, – сказала Ванда официанту, расставлявшему перед женщинами кружки.

– Девчата, я осознал все по полной программе, – отвечал тот, склонив голову перед суровыми, непримиримыми женщинами.

– Последнее, чтобы только закрыть тему, – сказала Лиза, когда они остались одни. – Надеюсь, ты понимаешь, что оплата за ваше выступление не есть самый существенный компонент моего предложения.

– Давай действительно закроем тему, – ответила Ванда.

Женщины прильнули к кружкам, и несколько мгновений не смотрели друг на друга. – Ты бы могла убить кого-нибудь? – спросила вдруг Лиза, слизнув с верхней губы своей беловатую пену.

– Тебя? Нет.

– Нет, не меня. Вообще – кого-нибудь…

– Мне кажется, я каждый день отвечаю на этот вопрос. Когда репетирую, когда мы выступаем, когда я разговариваю с людьми. Когда я молчу, наконец. Имеющий уши, конечно, услышал бы; впрочем, это утратило смысл с тех пор, как мы сделались поголовьем оглохших.

– А предположим, если бы убили по твоему приказу? Ты бы могла приказывать? Ты хотела бы приказывать?

– Послушай. Кто ты такая? – спросила Ванда.

– Как было бы хорошо, – говорила Лиза, – чтобы ты сама могла ответить на этот вопрос.

Ванда молчала. Возможно, молчание мое должно быть творящим, молчание мое должно быть созидательным, говорила себе она, и я не должна удовлетворяться тем, что есть, говорила она. Или тем, что только может быть, говорила она. Или тем, что тревожит меня своей невозможностью и несбыточностью, говорила она.

Пиво было плотным, густым, хмельным, с коричневатым оттенком; по полкружки уже отпили женщины, но хотелось еще и еще; и все было бы ничего, и отдаленное, и близлежащее, и все было бы приемлемо и предпочтительно, если бы только не этот запах, который вот уж много дней повсюду неотступно преследовал Лизу.