Текст книги "Непорочные в ликовании"

Автор книги: Станислав Шуляк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 25 страниц)

5

Повезло ему или как раз наоборот – сразу трудно было понять; во всяком случае, остановок шесть можно было проехать, и, хоть после этого оставалось идти все равно порядочно, остаток пути был не столь значителен и опасен, как весь путь целиком. Из автобуса вышли двое, и тотчас небольшая толпа и Неглин с нею ринулись в автобус. Но там уж и для половины толпы не было места; вот Неглина внесли в автобус, и он, морщась от боли, вскоре остановился на ступени подножки, зажатый со всех сторон. Машина тронулась.

– Здесь легавый, – сказала какая-то тетка, не глядя на Неглина. Сумасшедшая она или просто дура – этого ни одна экспертиза теперь не скажет с уверенностью, да и не напасешься на все странное, необычное, нерассудочное никаких экспертиз; так уж и обречено оно ходить нераспознанным.

– Может, он по делам едет, – возразили ей.

– Знаю я, какие дела у легавых, – крикнула тетка и уткнулась в окно.

– Суки! – коротко сказал еще кто-то, хотя, вроде, и без всякой связи с предыдущей беседой.

Полуобернувшись и прижимая рукой кобуру на поясе, Неглин видел в окне, над головами других пассажиров, верхние этажи серых неухоженных зданий с выбитыми стеклами и покореженными трубами водосточными. Автобус шел едва-едва, почти шагом, объезжая то выбоины в асфальте, то люк со снятою крышкой. Пахло гарью и кислятиной, и запах этот был знакомым и привычным, никто уж на него и внимания не обращал.

– Эй ты, легавый, – сказал еще Неглину прижатый к нему слева парень, должно быть, его, Неглина, лет, – ты чего здесь едешь?

– Мешаю тебе, что ли? – огрызнулся Неглин.

– Он еще и разговаривает! – удивился парень.

– Не трогай его, – встряла женщина рядом, может быть, мать парня.

– Нет, а что это?! – зашумели еще. – Едет здесь, только место занимает, за проезд не платит. А из-за него народ должен пешком ходить!..

– Ты, что ли, народ? – возражал кто-то шумевшему.

– А что ж, не народ, разве?

– Народ, народ!..

– Народ всегда прав!..

– Автобус частный, – объявили откуда-то от передней двери, – здесь все должны платить.

Смешок общий был ответом объявлявшей.

– Платить не станете – машина дальше не пойдет, – говорила еще женщина-кондуктор от передней двери.

На следующей остановке попытались еще влезть, снова целая толпа, но места уже не было, и под брань обывателей, не сумевших протиснуться в салон, автобус тронулся и дальше поехал.

– Друзья, не надо ссориться, – уговаривал некий интеллигентный голос разошедшихся пассажиров. Неглину голос показался знакомым, он подумал, что то, может быть, его старый университетский преподаватель, заведующий кафедрой, но скорее всего был лишь похож голос, и Неглин никак не мог развернуться в толпе и проверить свои впечатления. – Мы должны сплотиться перед лицом этих ежедневных безобразий!..

– Ишь, ты, умник какой!.. Сплотиться! – крикнули из середины автобуса. – С тобой, что ли, гнида, сплотиться? Пидор рваный!..

– Выкинуть его из транспорта!

– Иди вон с мусорным бачком сплачивайся!..

– Это он специально в транспорте ездит! Он прижиматься любит!

– Сплачиваться!..

– Таких стрелять надо!..

Неглин дернулся, попытался развернуться, парень, сбоку от Неглина притиснутый толпой, пихнул его локтем.

– Ну ты, мусор! – крикнул парень. – Выходишь, что ли?

– А хоть бы и так! Тебе-то что? – огрызнулся Неглин. Он вдруг понял что действительно выходит, хоть можно было проехать еще, но он не мог здесь оставаться больше, иначе он потеряет сознание или заснет, и его затопчут, сказал себе Неглин, и изо всех сил стал протискиваться к выходу.

Парень пихнул Неглина еще раз. Кто-то тоже смазал ему по бедру, аккурат по самому больному месту; Неглин взвыл.

– Ну ты выходишь, или нет? – крикнул парень.

– Я тебе попихаюсь сейчас! – свирепо заорал Неглин, оборачиваясь к тому.

– Шагай, шагай, мусор! – говорила мать парня. – Бабу свою стращать будешь!

Неглин, взмыленный и растрепанный, вывалился из автобуса. Его еще подтолкнули, когда он сходил с подножки, оттого он оступился и едва не растянулся на кривом тротуаре. Он был в бешенстве, он хотел пальнуть из пистолета, куда угодно, хоть и в сторону отъезжавшего автобуса, невзирая на последствия. Но он все-таки сдержался, только лишь выматерился остервенело и зашагал вослед непокорному автобусу. Бедро у него уж было, как деревянное, боль тянулась ниже колена, в голень и даже в лодыжку и ахиллесово сухожилие. Он хромал, старался сдерживаться и не хромать, но сдержаться не мог.

На перекрестке митинговали, Неглин этим не интересовался. Бородатый, мордастый, плешивый оратор-сепаратист, стоя у стены здания, громко говорил свою подрывную речь; такие же бородачи окружали его, будто охраняя. Или, может, опасались они, чтоб не сбежал. Человек пятнадцать со сгущенным плебейством во взглядах их и повадках рассеянно слушали выступавшего. Неглин стал обходить кучку людей, попавшихся ему на дороге. Двое шустрых мальцов, перегородив тротуар, раздавали листовки прохожим, одну сунули Неглину, но он не взял, а если и взял бы – так тут же выкинул бы, не читая. Он так делал всегда.

– Слышала? Ученые взяли воду на анализ, а там – трупный яд, – говорила тетка в пальто подруге своей. Обе они были с краю толпы, из числа сочувствующих – только их и услышал Неглин.

– Какую воду?

– Питьевую, ясное дело.

– Да, это сейчас специально делается, чтобы народ обозлить.

– Это враги! Настоящие враги!

– Теперь и воду пить нельзя, – говорила женщина.

Из подворотни вышли двое пьяных, пошатываясь, и нетрезво шагнули в сторону Неглина. Тот увернулся, чтобы не пришлось их поддерживать или, напротив, отталкивать, если кто-либо из них вздумает падать.

– О!.. – сказал пьяный. Он, может быть, сказал бы еще что-нибудь, но только лишь сипел беззвучно и бесцельно и никак не мог сформулировать.

Неглин стал на другую сторону улицы переходить. Он уж начал смыслом своим достоверным отходить от всего происходившего в автобусе, да и самого автобуса давно было не видно, Неглин постарался поскорее с тем разойтись, разминуться и даже специально раньше свернул, хотя мог бы пока и не сворачивать. В том-то и было спасение, чтобы забывать поскорее и переключаться на новое и неожиданное. Неглину нравилось становиться иным, неузнаваемым, он оттого и из университета ушел, наверное, а теперь о том жалел и не жалел, и сам не знал, жалеет или нет. Хотя быть теперь, как раньше, в университете он бы не смог, конечно. Захоронить радиоактивные и сверхъестественные отходы в душе своей хотел Неглин, но и это ему еще пока не удавалось вполне.

Давно уж прошла пора полудня, но Неглин будто сбился с исчисления времени. Он плелся все более усталым и измученным своим шагом. Круги плыли перед глазами, будто круги на воде, а сам он был словно в вате или в трясине тяжелой, беспросветной, вроде, был он.

Навстречу ему шли редкие заурядные пешеходы, будто избранные монстры его дневных сновидений. Отшатывался он от встречных, не доверяя ни себе, ни сути своей, ни координации движений своих обессиленных. Слышалась стрельба неподалеку, здесь была улица имени писателя, что ли, какого? – вроде тихая и ничтожная улица, но репутация ее была нехороша, и вот сейчас репутация оправдывалась вполне. Здесь была локальная территория моноязычия (впрочем, он уже почти засыпал и не знал себя и понять не мог), и в этом-то была причина всех временных бедствий. Раз стреляют, значит порядок наводят, либо порядок нарушают, третьего было не дано, или дано только то, что стреляют по свободному неосознанному произволу, безо всякой надобности; впрочем, разбираться в том не хотелось, да и нужды нет – не их территория; да и что он тут может сделать один, даже с той пукалкой, что у него теперь на боку в кобуре?!

На самом деле, здесь была спецоперация; Неглин этого не знал: освобождали храм в конце улицы; вернее, только старались освободить, пока не получалось, исторический памятник, занятый несколькими десятками каких-то придурков. Видать цель какая-то была у них, у придурков, как же без цели? но узнать ее можно было, только освободив храм, если тогда, конечно, останутся в живых захватившие его, но это навряд ли; людей здесь не берегли, да и чего их было беречь, когда преступили они, нет, не закон даже, но – больше – некое правило неписанное, что можно, а что нельзя, и что кому можно, и что кому нельзя. Не преступишь правило – так тоже необязательно выживешь, но уж преступишь – так пропадешь непременно. В этом можно не сомневаться.

Неглин назад повернул и стал обходить опасное место и тут столкнулся с человеком в куртке, который ему сразу показался очень знакомым. И человек, проходя мимо Неглина, отвернулся, значит и он Неглина узнал, стажер только никак не мог вспомнить, где он видел того. Тогда как видел недавно совсем, это Неглин чувствовал и в этом не сомневался. Он попытался забыть, тем более, что уже и разошлись они с человеком встреченным, и вроде забыл даже, и тут вдруг ночь прошедшая наползла на него, этот человек недавно был у него в руках, подумал Неглин, он мог бы сделать с тем, что бы захотел, или, по крайней мере, что бы ему позволили, и тут же вспомнил. Это был Ф.

Неглин обернулся, но Ф. уже не было. Что ему за дело было, собственно, до Ф.? никакого дела, пускай гуляет сам по себе, подумал Неглин, при случае он, впрочем, расскажет Кузьме о встрече, а может, даже и комиссару, в этом был всего лишь казус случайности, казус встречи мимолетной, сказал себе Неглин.

Сколько уж он прошел, половину дороги или более того? пожалуй, что и поболее; здесь уж он знал все закоулки и проходные дворы, и кое-где можно было сократить путь. Путаным двором проходным Неглин вышел в замызганный переулок с разбитыми тротуарами и проезжей частью; в подворотне старуха торговала с ящика позавчерашним хлебом, Неглин был голоден и хотел было купить, но потом удержался. Все же он направлялся домой, а дома, должно быть, найдется какая-то еда, сказал себе Неглин.

В переулке его, вроде, что-то насторожило на мгновение, он оглянулся, но не увидел ничего особенного, разве что магазин в полуподвале с битыми стеклами, увидел нескольких безмолвно трусивших по тротуару шелудивых бродячих псов, возглавляемых и в дерзости, и в ничтожестве их безмозглым отчаянным собачьим вожаком, да стоявший шагах в пятидесяти черный фургон, неподвижный, сумрачный и как будто без признаков жизни.

6

Никитишна была неправа, и психологи, получив деньги, вовсе не собирались развлекаться, а как раз даже совсем напротив – их охватил теперь угрюмый дух деловитости.

– Меня больше всего возмущает, – шумно говорил Гальперин и двумя кулаками по рулевому колесу в сердцах ударил, – что она какого-то бандита нам еще и в пример ставит.

– Вечно ты старикашек да старух защищаешь, вот теперь и расхлебывай, – мрачно возразил Иванов.

– Нет, я не могу абсолютно все списать на маразм, – тут же отозвался Гальперин. Он немного притормозил, пропуская вперед военный грузовик, раскрашенный в скупые защитные цвета. – Помимо всего прочего здесь присутствует обыкновенное человеческое скотство.

– Когда-нибудь я ее все-таки… – говорил Иванов. – Я только из уважения к Лизе сдерживаюсь.

Гальперин решительно вправо свернул, и черный фургон их поехал по улице узкой, кривой и ничтожной.

– А ты не сдерживайся, не сдерживайся, не наступай себе на горло, – говорил Гальперин. – Я только за.

– Ты не находишь, – сказал еще Иванов, – что она уж слишком зажилась на этом свете?

– Да, – сказал Гальперин. – Это просто какая-то прореха в мироздании.

– Ладно, – после паузы мрачно говорил Иванов. – Ерунда это все!..

– Ничего не ерунда, – отмахнулся товарищ его. – Должно же все хорошее когда-нибудь исполняться.

– Ничего оно не должно, – возразил старший из психологов.

Улицей кривою фургон незаметно выехал на набережную, к которой их вывел скрытный уклон дороги.

– Куда дальше? – спросил Гальперин.

– Ты что, дурак, что ли? – отвечал лишь товарищ его.

– Разве в Гусиный затон? – спросил Гальперин.

– А подальше ничего придумать не мог? – Иванов говорил.

– Там ведь по пути тоже будут фабричные районы, – Гальперин говорил с уклончивостью.

– Это не самоцель, – возразил Иванов.

– Тебя не поймешь. Что ни предложишь – все не так!..

Фургон въехал на мост; вода грязная и черная, с разводами радужными, без устали копошилась под ним. Иванов брезгливым и тяжелым своим взглядом смотрел на чугунный парапет, серая сердитая чайка гузкою назад сидела на парапете и наблюдала за мутной водою. Гальперин не то, что бы сосредоточившись, но скорее отстранившись от товарища своего, смотрел перед собой на дорогу.

Потом они поехали по набережной, сплошь слагавшейся из промышленных построек; один за другим тянулись заводы – из старого темного кирпича, побитого плесенью, и из бетона замызганного. Предприятия в большинстве своем стояли и пребывали в порядочном запустении. Здесь Гальперин прибавил газу, насколько ему позволяла дорога.

– Что ты здесь едешь-то? – спрашивал Иванов, с выдохом шумным выбираясь из своего глухого молчания.

– Да ну тебя, – отмахнулся только Гальперин. – Сядь сам за руль и едь тогда куда хочешь.

Но все же, дождавшись поворота ближайшего, свернул, чтобы больше не спорить. Проехали мимо нескольких четырехэтажных зданий, за которыми был пустырь, потом еще заброшенный стадион с разломанною оградой, потом снова начались жилые дома, бедные, жалкие и нечистые.

– Здесь, что ли? – спрашивал Гальперин.

Иванов с сомнением посмотрел по сторонам, но долго ничего не говорил.

– Что-то я нигде школы не вижу, – наконец все же сказал он.

– Захотелось за парту сесть? – сострил Гальперин.

Дома здесь особенно пострадали от недавних бомбежек, Иванов кивал головой, будто в удовлетворении, и наконец решился.

– Останови-ка, – говорил он.

Гальперин затормозил. Психологи вышли из машины. Над головами их тяжко супилось небо, будто никогда не знавшее омывающей влаги, осушающего ветра или хоть причудливой природной ослепляющей бирюзы, в крайнем случае.

Они прошли мимо помойки, прошли в глубину двора, туда, где стояли дома разрушенные, развалившиеся.

– Все-таки того чутье никогда не подводит, – сказал себе Гальперин, глядя на обширную спину Иванова, шедшего впереди.

Из другого двора они слышали мальчишеские голоса; там, должно быть, находилась спортивная площадка, подростки бесцельно носились друг за другом, визжа и вопя, будто играли в мяч (хотя и без мяча), один из них заливисто ржал по-жеребячьи, и так натурально, что услышь его настоящие лошади, так уж, верно, приняли бы за своего. Гальперин поскреб у себя подмышкой и вверх полез по битому кирпичу. Потом оба они разошлись и затаились где-то неподалеку, будто вовсе и не было их.

Слева был забор из ржавой стальной сетки, справа начинались развалины, топорщились гнутые балки, оголенные второй и третьи этажи серели масляной краской вскрытых кухонь и коридоров. Земля была в сухих лопухах, полегшей крапиве и иных пустых сорняках здешних неприветливых и безнадежных окраин. Пыльный кустарник щетинился за забором.

Вдоль забора трусил мальчишка худой лет двенадцати – руки в карманах, – озабоченно бубнивший под нос то ли песню, то ли стих, то ли что-то столь же еще несуразное.

– А белочку видел? – хрипло сказал Иванов, возникнув вдруг на пути у опешившего мальчишки.

Тот оглянулся. А сзади был Гальперин.

– Какую белочку? – спрашивал мальчишка.

– Белочка прыг-скок – прямо мальчику в носок, – пояснил Гальперин с гадкой своею улыбкой. – Хочешь белочку в носок? Или куда хочешь? В карман? Будешь в кармане носить?..

– Там вот, в машине белочка, – говорил Иванов. – На дороге машина, а в машине белочка. Сама вся серая, а хвостик у нее рыжий.

– Или наоборот, – Гальперин говорил, приближаясь. – Вся рыжая, а хвостик серенький. А дядя просто забыл, – хохотнул еще он. – Дядя добрый, но он все забывает.

– А знаешь, что белочки едят? Небось, не знаешь, – Иванов говорил. – Хочешь, скажу?

– Орешки да семечки, – отвечал вместо мальчишки или самого Иванова Гальперин. – Прямо с ладошки берет. Лапками берет и в ротик тащит. А еще на деревьях на зиму грибы сушит.

– Ты ведь любишь белочек? – говорил Иванов.

– И птичек, – говорил Гальперин.

– И вообще зверюшек, – говорил Иванов.

– И букашек, – говорил Гальперин.

Мальчишка рванулся, хотел по кирпичу вверх и в сторону убежать, но Гальперин толкнул, и Иванов подхватил падающего мальчишку. Тот в ужасе вцепился зубами в руку Иванова, психолог тяжелой затрещиной левой руки отбросил от себя мальчишку и перехватил его поудобнее – за горло сзади. Другой рукой своею суровой мальчишке рот зажимал, раздирая и сокрушая неокрепшие подростковые десны. Мальчишка визжал, ногами сучил, воздух носом хватал отчаянно, но все было тщетно. Гальперин отвернулся. Не видел, но все слышал. Ибо рядом стоял. Потом был еще звук, и был запах, услышал и почувствовал Гальперин. Иванов опустил тело мальчишки на кирпичи.

– Вот черт!.. – Гальперин говорил с гримасой брезгливою, глядя на мальчишку. – Все-таки обделался, сопляк. Я так и думал.

– А ты зачем сказал, что я все забываю? – сказал Иванов, утирая руки в мальчишеских слюнях и крови платком, из кармана пальто его черного вынутым.

Гальперин поежился зябко.

– А что, – говорил он, – если бы мы цель такую поставили, мы с тобой могли бы даже фольклор обогатить. Как думаешь?

– Шел бы ты с твоим фольклором вместе! – говорил Иванов по обыкновению своему грубо.

7

Кто соорудил город сей – город страха и негодования – для позора и унижения его обитателей? Кто город сей нарек, кто его выпестовал, кто его возненавидел, кто был им погублен? Кто сам погубил тысячи душ и свою собственную, в первую очередь, во время битья свай, при закладке фундаментов, при строительстве его дворцов и рытье его каналов? Царь или князь или иной сильный, дерзкий и безобразный мира сего? Кто населил его народом – аристократами, конторщиками, торговцами, балеринами, учителями, телеграфистами, офицерами и обывателями?

История сего города туманна, хоть и много написано о ней, да вот можно ли верить тому, можно ли верить всем суетливым писакам с их обморочными летописями? И даже если кто-то с душою чистой и помыслом трепетным вознамерится сотворить историю такую, что найдет он в архивах, что почерпнет он в преданиях старины замшелой и неочевидной? Одно лишь злато сусальное пустого и корыстного сочинительства найдет он. Одно лишь дерьмо заповедное мифологии уличной, бульварной, площадной и подзаборной отыщет он. Одни лишь анекдоты да сплетни, одни лишь любовные истории, одни лишь бредни газетчиков. Лирика города сего обитает на чердаках, в подвалах да канавах, драма – в пустых разглагольствованиях толп человеческих, эпос – в кочегарках да подворотнях.

История написана и узаконена, и утверждена, да только не верьте ей и не внемлите, ни слухом уха, ни единой клеточкой тела, ни единой крупинкой памяти не верьте. Лучше уж вовсе глаза зажмурить и душу замкнуть, а если станут говорить: вот суть, вот смысл истории нашей, так уж презреть все эти лживые рассуждения и их фальшивых носителей, лучше отстраниться в самозабвение и безразличие, и пусть говорят, что хотят!..

Была война, невиданная и ужасная, и камня на камне не осталось в городе, потом годы прошли, война забылась, и даже старики забыли о войне той, да и самих их не стало, стариков помнящих. И вот отстроили город вновь, и сказали новые люди: таким и был всегда город сей, а если на фотографиях он другой, так врут фотографии, фотографии всегда врут, надо фотографии поправить, чтоб говорили правду… И поправили фотографии так, чтобы стали они говорить правду, и стала ретушь правдой людей. Картинка стала править миром, картинка сама стала миром, говорили теперь люди, верили теперь люди.

И был мир невиданный, страшнее всякой войны. И камня на камне не осталось во время сего мира, и лишь посреди руин – норы да логова. И не осталось людей с корнями да биографиями, и лишь тени с впадинами болезненными вместо глаз бродят по отчаянным закоулкам сего каменного мешка, кликушествуя и побираясь. И господа, новые господа, те, что сами из грязи в князи, из праха в верхи, брезгливо сторонятся сих перезрелых гаврошей. Иноплеменцы, инородцы, иноверцы, всяк ненавидит вас с достоинством своего лютого безразмерного сердца! Всяк готов кинуть в вас камень, расстрелять из любого оружия, перервать глотку, и все ради высоты и благородства звания своего. А вы огрызаетесь, огрызаетесь как псы на свирепого и безжалостного хозяина своего, приумножая тем самым окрестное тотальное озлобление. Зверь сидит в шкуре человека и издает рык свой звериный, рык неумолчный, и безвинен человек, как и зверь безвинен. И виновен человек, как всякий человек виновен, с рождения своего до смерти своей, каких бы праведных привычек не придерживался, а все равно виновен, ибо – человек, и дела его человеческие!.. Виновен он в перемене воздуха для груди своей, в перемене влаги для утробы своей, в перемене участи для сердца своего и даже в перемене расписания для смысла своего…

И вот ныне город сей как язва, как заноза, как бревно в своем глазу, и не вытащить их, не избавиться от них, не излечиться, как ни пытайся, а никто, впрочем, и пытается, ибо теперь закоснели люди в своих угрюмых монотонных обстоятельствах. Люди в городе сем, военные и штатские, зрелые и молодые, юноши и перестарки, женщины и младенцы, будто смертные рекруты, все в погоне за кончинами своими, быстрыми и легкими или долгими и мучительными. Всякий носит судьбу свою, как заплечный мешок его, на спине, к тому же приросший и к душе его, и к его коже.