Текст книги "Непорочные в ликовании"

Автор книги: Станислав Шуляк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 25 страниц)

И ночь была будто с перевязанною скулой, если это вообще была ночь, но, может быть, это была толстая противная черная баба, от которой не находилось спасения. Разряжением его втянуло в глухие тошнотворные переулки, и на глазах там рождались нефть и торф, и иные ископаемые, бесполезные и безрадостные, и все грязнили и бесчестили его неописуемую пошатнувшуюся веру. О чем это все? Зачем это все? Он не знал. Где он теперь? Как он здесь оказался? Он не помнил. И был туман, едкий, безобразный, прихотливый и привычный, голову он поднял в прокуренном кабинете, в котором плыли все предметы, все лица и вся мебель. Почему он был гол, как младенец, – это еще возможно было понять: он теперь и есть младенец в их нынешней полоумной нечистой субординации. Вокруг него были вовсе не люди, вокруг были чужане или отчуждяне, он и сам был таковым тоже, или он всего лишь отвращенец, и это тоже возможно. Все возможно, и невозможен лишь он, здесь и теперь. Невозможен лишь Неглин. Но вот почему он был бос? Под ногами у него были осколки стекла, рядом разбит был стакан, из которого пили недавно; и вот ступня, и пальцы его, и колени в крови, невозможно пошевелиться без боли. Неужто так будет всегда? Но нет, это непорядок, пробормотал себе Неглин. Стараясь засмеяться, бормотал себе он.

– Раньше было другое время, – говорил сидевший на стуле голый, в одном кителе, комиссар, – кошки ловили мышей, полиция – жуликов и убийц. А сейчас все друг с другом договариваются. Моя территория – ты сюда ни ногой! Твоя территория – я ни ногой! Это можно, это нельзя. Что мне можно, то тебе нельзя. И наоборот. А если кто нарушает – того карать на всю катушку!..

– Конвен… цио-нализа-ция, – с трудом сказал Ганзлий.

. Авелидзе храпел, уронив голову на столешницу. Вот он вздрогнул и, голову подняв, блаженно осмотрелся вокруг.

Неглин поискал свою одежду, подгреб ее к себе поближе и, на полу сидя, стал одеваться. Он никак не мог попасть ногою в штанину и понять не мог, отчего попасть в штанину не может. Все происходящее и все происходившее носило характер оповещения о чужеродном, о постороннем, о непонятном и пугающем, да оно и было таким оповещением. Все – лишь оповещения и подробности, тягостные и немыслимые, мог бы сказать себе Неглин; впрочем, пожалуй, уже и не мог.

– Куда? – насторожился Кот.

– В уборную? – влюбленно спросил Ганзлий. – Ты можешь так идти. Никто не увидит.

– Нет уж, пусть оденется, – возразил комиссар. – Вдруг кто-то выйдет. Моим парням это видеть вовсе не обязательно.

– Ну, тогда ладно, – сказал Ганзлий.

С брюками Неглин все-таки справился, носки он сунул в карман; морщась от боли натянул ботинки, но не стал их зашнуровывать. Сорочку он надел кое-как; галстук, китель и портупею сунул под мышку и качнулся в сторону выхода.

– Возвращайся скорее, – проблеял генерал Ганзлий.

– Все-таки мужское тело лучше женского, – надсаженным горлом сказал Авелидзе, когда Неглин вышел из кабинета.

– Да, – сказал Кот.

В коридоре его пошатнуло, он навалился на стену, уронил галстук, но не заметил того. Он пополз по стене, постарался выпрямиться, отделиться от стены, на секунду ему удалось это, но у первого же дверного проема он сбился, пошатнулся и снова упал на стену. И вот он ввалился в туалет, в котором воняло; должно быть, кто-то недавно не смыл за собою или, предположим, не было воды. Ах, господа офицеры, господа офицеры!.. Неглин понял теперь, отчего он сюда стремился. Желудок его бунтовал, Неглин рванулся в кабинку, но дверь за собою не стал закрывать, ему это было уже все равно. Нет, не бывать этой рвоте, ни за что, он не позволит, он ничего не позволит, он затолкает ее обратно. Содержимое желудка уже возмутилось и устремилось к выходу, Неглин достал пистолет и раскрыл рот. Мгновение, ведь все решает мгновение, и тогда мы еще посмотрим, кто окажется проворней, и тогда мы увидим, кто опередит, – пуля или блевотина. Он ни о чем не думал, или, быть может, думал неверно, нелепо, кособоко…

Грохнул выстрел, половину черепа снесла пуля, Неглин отлетел через унитаз на стену, и вспыхнуло в глазах у Неглина, или где-то вспыхнуло еще, быть может, даже у Бога, где-нибудь на столе или на экране, или на затуманенной стене, но ничего этого уже не чувствовал он, или – наоборот – ощущал с последнею предельной ясностью, и из этой ясности никакого исхода не было, исхода или разрешения; не было, да и быть не могло, тоска и холод ворвались со стороны его бедного растерзанного затылка, он повалился на пол, и из развороченного рта его текла и текла черная кровь пополам с рвотною жижей.

Сбежались люди; на пороге толпились инспекторы, комиссар Кот, растрепанный, мешковатый генерал Ганзлий, сухощавый врач Авелидзе, появился и Кузьма и смотрел на всех с презрением и осуждающе.

– Черт!.. Идиот!.. – пробормотал врач. Помощь его здесь не была уже никому нужна.

– Кто? Кто?

– Что это? Почему он? – говорил кто-то.

– Неглин!.. Неглин!.. Это же Неглин!

Были какие-то возгласы, брань, восклицания, ахи и охи; но никто никого не слушал и не слышал.

– Как его звали? – спросил Ганзлий. Был он в испарине, потом подмышек и промежности пахло от него.

Кот задумался на минуту и посмотрел по сторонам, будто рассчитывая отыскать имя Неглина нацарапанным или выжженным где-то на стенке, но не нашел на ней ничего. Будто бы «мене, текел, фарес», наверное, могло быть имя Неглина. Но не было. Что ж, значит придется ему вспоминать так!..

– Артур, – наконец подавленно и мрачно говорил он.

32

Эх, ночь, что за ночь; видать, эта ночь еще многих погубит и изведет! Но куда ж деваться от нее? если уж вступил в нее с одного края, так не остается тебе ничего другого, как только стремиться к другому краю ее. А там уж как Бог даст; или сгинешь и пропадешь к исходу ночи, или кое-как дотянешь до утра, фальшивого, плоского и безрассудного, а тогда, может, и выйдет какая-то передышка тебе. Передышка, но не спасение!.. Да кто ж о спасении говорит?! Вот и небытие опять притаилось где-то рядом, не подавая избранникам своим никаких признаков смерти.

Ванда вошла в автобус, и он изнутри сразу показался ей каким-то немыслимым, гигантским, несуразным, множество народа теснилось на сиденьях. Она стала узнавать кого-то из своих, и только тогда сообразила, что в салоне вместо стекол были зеркала. Оттого и автобус показался таким большим, да и чужих здесь, вроде, не было никого: вся ее труппа, двенадцать человек, безносая седая дама – концертмейстер, и несколько человек из технических служб – гримеры, костюмеры, осветители, радист. Сзади стояли ящики с аппаратурой; видно, кто-то заранее хорошо подумал, что им может понадобиться. Они, впрочем, нередко гастролировали, и потому собрать весь необходимый театральный скарб – было делом не слишком трудным.

Двери закрылись за Вандой, едва она вошла, и автобус тронулся с места.

– Ванда! Ты с нами! – восклицали актеры. Они вскакивали с мест и тянулись к Ванде. Молодая актриса Ольга бросилась ей на грудь и заплакала.

– Ванда, Ванда, что же с нами будет? – шептала она.

– Странные вы люди, – громко сказала женщина. – С кем же мне еще быть? Спокойно, ребята! Спокойно! Нам всего лишь предстоят небольшие гастроли, – сказала она.

– На гастроли не ездят по ночам, – сказал Олег; он был лыс, безбров, коренаст и талантлив ужасно, он был хорош для всего бесцветного, бесхарактерного и незапоминающегося. Олега высоко ценила Ванда.

– Всякое бывает, – возразила Ванда. – Ребята, садимся, садимся! – твердо сказала она. Ванда прошла до конца салона, пожимая руки актерам, кого-то трепля по плечу и успокаивая. Но сама она не была спокойна. Она не увидела в салоне никого постороннего, если не считать водителя, абсолютно ей незнакомого, это несколько удивило Ванду. Водитель не в счет, он был занят только дорогой, к тому же кабина была занавешена; их никто не охранял, за ними, должно быть, никто не наблюдал, и вот это-то казалось странным.

Ванда снова вернулась в переднюю часть салона и села рядом с Олегом.

– В конце концов, мы все – актеры! – громко сказала она, не оборачиваясь. – И если нас приглашают, значит мы нужны. Значит мы интересны.

Актриса лет сорока, худая и нервная (ее звали Мариной), сидевшая спереди, обернулась к Ванде.

– Я уже собиралась ложиться, как вдруг услышала какие-то звуки в прихожей, – говорила она. – Я бросилась туда – и вижу, что дверь открывается. Нет, ее не ломают, но открывают ключом. Откуда у них ключ? Откуда они все знают про нас? Входят двое, я хотела закричать… я все это уже видела и представляла себе раньше. Может, мне это уже снилось когда-то. А мне тогда говорят, эти двое мне говорят: «Можете кричать, если вам так легче, но это бессмысленно. В этом нет смысла. Вы едете сейчас выступать. На улице стоит автобус, все уже собрались и ждут вас. И Ванда Лебскина ждет вас», – сказали мне. – Я здесь появилась на десять минут раньше тебя, – говорила еще женщина.

– Да-да, – рассеянно сказала Ванда. – Откуда они все знают?

– Нет, правда, они знают все.

– Может, им кто-то рассказал…

– Из наших?..

– Все может быть.

– А, по-моему, мы вроде мух, что летят на липкую бумагу, – сказал Олег.

– Странно, я думала, что ты спишь, – ответила Ванда.

Ехали они уже довольно долго, а Олег не принимал участия в разговорах и сидел с прикрытыми глазами, головою прислонясь к зеркальному стеклу и лишь иногда вздрагивал, когда встряхивало едущий автобус.

– Нет, я не сплю, – возразил он.

– А что, любуешься собой в зеркало? – спросила Ванда.

Но Олег не ответил.

– Нас, наверное, везут куда-нибудь за город, – сказала Марина.

– Возможно, – сказала Ванда.

– Сейчас завезут куда-нибудь в чистое поле… – сказал кто-то сзади.

– Завяжут глаза…

– И скажут: «играйте»!..

– И мы станем играть, – сказала Ванда.

– Быть или не быть? – вот в чем вопрос!..

– Нет вопроса: «быть или не быть»? Как нет и выбора. А есть только стечение обстоятельств, приводящее либо к смерти, либо к временному продолжению жизни, – сказали еще сзади.

– У Гамлета был выбор.

– Мы не Гамлеты. Все не могут быть Гамлетами. Да и время другое.

– Времена всегда одинаковы.

– Ничего они не одинаковы…

– Если прислониться к стеклу, – тихо сказал Олег, – то кое-что все-таки видно. А у меня здесь, с краю, зеркальный слой нарушен.

– И где же мы? – спросила Ванда.

– Кружим по городу.

– Мы в городе? – удивилась Ванда.

– Да, – повторил Олег.

– Ты знаешь это место?

– Знаю, – сказал Олег.

– Где это?

– Парк. Старая больница. И неподалеку от больницы, на краю парка – особняк со стеклянными террасами вокруг

– Что? – переспросила Ванда. – Так это?..

– Серый особняк, похожий на брошенное сомбреро, – сказал Олег. – И мы, похоже, приехали.

Олег вдруг выпрямился и застыл на сидении с неподвижной спиною. Автобус остановился. Они все сидели молча и ожидали в напряжении.

33

Быть может, зима теперь началась вопреки всем срокам и правилам, когда ее никто не ждал, когда на нее никто не надеялся, так показалось ему. Зима началась с его спины и затылка, и потом уже все больное и безвольное тело его захватила окоченением. И в уши его еще вливалось что-то неприятное и выморочное, что-то жалкое и досадное, чей-то плач или писк. С трудом он после веки разлепил и увидел, что зимы никакой нет. Ф. лежал на полу цементном в зале холодном, почти вовсе без света. Он был здесь не один, когда он только смог различать окружающее, так сразу увидел других людей, тоже лежавших, как и он, на полу и еще на стеллажах.

Шевелиться, шевелиться, двигаться, ползти, только в этом спасение, сказал себе он, но это непросто, сразу почувствовал Ф. И тогда он все же пополз, он подполз к лежавшему неподалеку человеку и хотел дотронуться до него, разбудить, быть может, растолкать… и вдруг вздрогнул. Человек был как живой, но он не был живым, его не надо было будить. Он был как восковая фигура, но он не был восковою фигурой. Ф. огляделся; такими же, должно быть, были и остальные: как будто живые, но не живые. Черт побери, не живые!.. Как будто восковые фигуры, но не восковые фигуры. Морг ли это был, склеп, анатомический театр или другое какое жуткое, невообразимое, зловещее хранилище? По углам стояли кресла, и в креслах тоже сидели неподвижные фигуры.

– Эй вы там, заткнитесь! – простонал вдруг Ф., простонал звукам, тем, что в уши его вливались мороком, вливались галлюцинацией. И, о чудо! звуки на минуту затихли, и вправду затихли. Значит звуки-то хоть были настоящими!..

Ф. наконец-то на ноги поднялся, и звуки снова взялись его изводить. Пошатываясь, он побрел на звуки, добрел до стены, потом до железной двери. Он остановился и прислушался. Это был плач, детский плач, слышал теперь Ф. Он ощупал дверь железную, но запоров на ней никаких не нашел.

– Эй! – сказал Ф.

Плач снова затих, Ф. разговаривал с этим плачем.

– Тихо, сопляки, тихо! – прикрикнул он. – Вы слышите меня?

– Слышим, слышим! – причитали дети. Потом они снова стали нюниться, каждый норовил помянуть маму, каждый хотел объяснить Ф., как ему плохо, как он хочет домой, как хорошо дома, как его любит мама. Душу Ф. саднило раздражение, но, как ни крути, дверной запор был на стороне сопляков, а потому приходилось с ними теперь ладить.

– Ну-ка, тихо! – еще раз крикнул Ф. – Так! Играем в игру под названием «Спасение атамана». Кто ваш атаман? Знаете?

Дети не знали, и Ф. объяснил:

– Я! Я – атаман! Я – лучший в мире атаман! Меня спасаем! Ищем замок! Ну! Быстро! Видим замок? Кто видит замок?

– Он высоко! Высоко! Не достать! Нам не достать! – наперебой выкрикивали из-за двери.

– Надо достать! Надо! Надо спасти атамана! А потом атаман спасет вас!

Дети совещались.

– Никак. Высоко. А надо принести что-то. Вот эту вот штуку принести, и тогда достать можно.

Что-то гремело за дверью, там происходило что-то, слышал Ф., может, путь этот и неверен, думал он, но другого пока нет.

– Нет! Нет! Никак! – говорили дети. Кажется, им уж удалось на что-то взобраться, но лишь не выходило с замком совладать, и вот щелкнуло что-то там, с другой стороны, Ф. на дверь налег, и та поддалась.

Ф. просунулся в дверь, и вмиг его окружили десятка полтора замурзанных, зареванных, чумазых детей. Они хватали его за руки, ревели опять. – А ну-ка тихо! – снова крикнул Ф. – Иначе атаман лично надает вам подзатыльников! – пригрозил он. – Вы любите получать подзатыльники?

– Нет! Не любим! Не любим, – возражали ему, впрочем, без боязни особенной. Странно, они, кажется, и впрямь признали его атаманом.

– А мы видели, как вас тащили, – сказал один мальчишка. – Вы тогда спали. А вас тащили. А мы видели…

– Правильно, – сказал Ф. – Атамана вашего заколдовали, но теперь он проснулся и из всех колдунов сделает окрошку.

– И мы пойдем к маме? – спросили его.

– Обязательно, – серьезно сказал он.

Ф. хотел обследовать помещение, где держали детей, он стал его обходить, но тут вдруг услышал звуки, неподалеку, за другой дверью.

– Тихо!.. – строго прошипел Ф. – Вы меня не видели и ничего не знаете! – приказал он и метнулся в свой зал.

Дверь железную он за собою прикрыл, но запереть ее, разумеется, не мог, он остался сразу за дверью и стоял за нею, прислушиваясь.

Что за день такой, что за ночь! Опять ему ждать теперь каких-то новых приключений!..

34

Из машины они не стали даже выходить, Ш. блевал в свое окно слева, Мендельсон блевал в свое – справа. Наконец они обрушились на сиденья свои оба и долго дышали в беспорядке, понемногу приходя в себя.

– Разве можно смотреть на эту жизнь трезвыми глазами? – Ш. говорил.

– Нет, нельзя трезвыми, – возразил Феликс.

Ш. не хотел принимать никаких возражений, он не согласен был их принимать, от кого бы те ни исходили, все равно бы не согласился принимать Ш. Дружба дружбой – блевотина врозь, сказал себе Ш.; и, чем больше он любил Феликса, тем меньше он готов был с ним соглашаться. Впрочем, и блюющие вместе, они все равно не вполне могли обрести новое содружество, сообщничество и соединение.

– А какими можно? – сказал он.

– Никакими нельзя, – сказал Мендельсон, головою усталой встряхнув.

– Верно, – сказал Ш.

Ночь за окнами была, будто зверь, от которого не знаешь, чего ждать; то ли ластиться станет он, то ли набросится без предупреждения. И лучше бы подальше держаться от этой ночи, да куда же спрячешься от нее, когда она повсюду?! Даже в душах их изможденных тоже она.

– Кто тебя так разукрасил? – спросил Феликс, вовсе даже не глядя на приятеля своего.

– Мир, – Ш. отвечал.

– Прямо-таки и мир? – удивился Феликс.

– Мир in vitro, – сказал Ш. – Мир без примеси, мир без излишеств, мир без помех. Неужели не слыхал?

– Это бывает, – подумав, согласился Мендельсон.

Оба они посидели и подышали еще тяжелым, прокисшим, невозможным воздухом. Воздух был отвратителен, воздух был нехорош, но ничего другого вовсе не существовало ему на смену. О, если б можно было переменить воздух, тогда, как знать, и не возможно ли было бы переменить жизнь?!

– У тебя блевотина была какой стадии? – спросил Ш.

– Второй, – подумав, отвечал Феликс. И, еще подумав, все же спросил: «А что это такое?»

– Первая стадия, – Ш. говорил, – это блевотина-радость, блевотина-счастье, блевотина-облегчение.

Молчание Феликса и кивок головы его были знаком согласия, пометой непротивления, символом консенсуса; пред Ш. открылся оперативный простор разглагольствования, каковой возможно было использовать сполна.

– После блевотины первой стадии возникает легкость, как будто заново родился и пред тобою вся жизнь.

– Про первую я уже понял, – поторопил его Мендельсон.

– Вторая стадия – классическая. Она суть отвращение души твоей и утробы. Это блевотина плотная, энергичная и упругая…

– Тогда у меня третья, – сказал Феликс.

– О, третья стадия великолепна! – сказал Ш. – При третьей стадии пищевод выворачивается, как носок, и кажется, что ты умираешь. Это блевотина-мучение, блевотина-изнеможение.

– Точно третья, – подтвердил Феликс.

– Но мне, конечно, милее четвертая, – сказал Ш.

– Это как это? – поинтересовался Мендельсон.

– Четвертая – это когда наутро в собственной засохшей блевотине находишь собственный аппендицит. Из этой стадии блевотины уже никакого спасения нет, разумеется.

Любопытство Феликса было уже растревожено.

– А пятая? – говорил он.

– Пятая, – отвечал Ш. мрачно, – это когда твоя блевотина сдвигает крышку твоего гроба.

Глаза Мендельсона округлились.

– А шестая? Шестая? – прошептал он.

– Шестая, – сурово сказал Ш., – была только у Бога…

– Когда? – спросил Феликс.

– На восьмой день Творения, – Ш. говорил.

Мендельсон захохотал; вернее, захохотать пытался, всеми силами пытался, но хохот вызвал у него лишь новый спазм, он в окно высунулся, застонал, захрипел, закричал, но стадию третью так перешагнуть и не сумел. Каждая стадия есть отдельный свой подвиг, и всякому человеку положен предел его подвига. Ш. терпеливо ждал друга и, когда тот вернулся, свободный уж от трудов своих рвотных, встретил его стаканом, до краев портвейном наполненным. Мендельсон головою замотал мучительно, но потом все-таки себя превозмог, пересилил и выпил, и Ш. аплодисментами жидкими приветствовал отчаянный поступок друга его. Двух его рук теперь не хватало для аплодисментов и для его нетрезвого энтузиазма, а больше у него не было рук.

– Ш., – сказал Феликс.

– Я здесь, – откликнулся Ш.

– Я могу тебе верить? – сказал Феликс.

– Как себе, – сказал Ш. – То есть – нет.

– Мне нужно, чтобы ты разбудил меня завтра с первым лучом ублюдочного солнца. Ты сделаешь это для меня?

– А если тучи? – спросил Ш.

– Все равно с первым лучом… Ведь я же тебе сказал…

– Зачем? – Ш. говорил.

– Ты забыл, – укоризненно говорил Мендельсон. – Ты забыл так быстро!.. У меня урок.

– Что за урок?! – крикнул Ш.

– История, – отвечал Феликс.

– Все-таки ты скотина, Мендельсон, ответственная скотина, но несмотря на это я отвезу тебя сейчас домой, – Ш. говорил.

– Нет, – сказал Феликс.

– Что еще нет? – раздраженно спросил Ш.

– Не отвезешь. Ты уже не можешь.

– Я не могу? – возмутился Ш.

– И еще нет, – сказал Феликс.

– Что нет? – спросил Ш. Мендельсона.

– Дома нет, – отвечал тот.

– Все, – сказал Ш. со всею возможной беспрекословностью. Он понял теперь, что никогда прежде и не знал своей беспрекословности, и в этом был его роковой просчет. – Мы уже едем.

Возможно, в его уверенности было преувеличение, высокое преувеличение, но кажется, они все-таки поехали, хотя с их головокружениями нетрезвыми в этом не так уж просто было удостовериться!..

Но все же сколько бы ни было чудес света, последним из них, из этих чудес, был Ш., в таком состоянии ведший автомобиль. «Прямо», – говорил Феликс., и Ш. вел прямо; «поверни», – говорил Феликс, и Ш. поворачивал; «останови», – сказал Феликс, и Ш. остановил.

– Вот мой дом, – сказал Феликс. – Но его нет.

Ш. посмотрел туда, куда указывал друг его Мендельсон, и увидел дом, но дома не было. Ни одного окна не было целого в доме, все выгорело, и перекрытия обрушились, это и был дом Феликса.

– Но как же?.. – спрашивал Ш.

– Так, – говорил Мендельсон. – Ночую у друзей. Иногда в школе. Иногда не ночую вовсе. Иногда меня принимают женщины. Сегодня буду ночевать у тебя. Если ты, конечно, примешь меня.

– Ночуй, – твердо сказал Ш. – Сейчас выпьем и будем ночевать.

– Нет, – твердо сказал Феликс. – Больше не буду. Я не могу. Завтра у меня первый урок.

– Черт бы тебя побрал! – твердо сказал Ш.

– Пускай!.. – согласился Феликс.

– И меня с тобой заодно!.. – сказал еще Ш.

– Это уж как получится, – сказал Феликс.

Спорить друг с другом они уже не могли, не могли и не хотели; а с мирозданием спорить даже и не пытались.

– Ты еще возродишься из пепла, – бессвязно пробормотал только Ш., – как птица-Феликс!..

– Да, – встряхнул головой Мендельсон. – Возможно, я еще сделаю это… из пепла.

– Несомненно, – пробормотал еще Ш.