Текст книги "Брюс: Дорогами Петра Великого"

Автор книги: Станислав Десятсков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 28 страниц)

Царский визит в Париж

Уже через несколько дней после встречи Куракина с Прейссом зазвенел колокольчик в амстердамском доме купца Осипа Соловьёва и на пороге предстал, завернувшись в чёрный плащ и нахлобучив широкополую шляпу, барон Генрих Герц. Пётр помнил Герца ещё в бытность его голштинским, а не шведским министром, когда с Голштинией у России установились после прибытия посольства Бассевича в Петербург самые добрые отношения, и потому расчёт Герца был точен: Пётр принял его дружелюбно, скорее как нейтрального голштинца, чем как новоявленного фаворита Карла XII. Пётр понимал, сколь сильно рискует Герц, явившись инкогнито из Парижа в Амстердам. Ведь только что в прошлом году шведский министр был выслан из Голландии за сношения с якобитами и въезд ему в эту страну был воспрещён. Царь оценил, чем рисковал голштинец, и всегда отзывался в дальнейшем о Герце как об очень смелом человеке.

– Мой король – прямой и честный человек, и вы, государь, – прямой и честный человек! Война заставила вас уважать друг друга, и России со Швецией легче договориться без всяких посторонних держав, которые путаются под ногами и только мешают делу! – с жаром заявил Герц, но убеждать Петра не было надобности, потому как он уже принял решение вступить в прямые переговоры со шведами.

Переговоры о мире решено было открыть на Аландских островах, куда съедутся русские и шведские посланники. С тем предложением Герц и сопровождавший его генерал Ранк, получив от Петра пропуск через расположение русских войск, отправились в Стокгольм.

Но к одним словам Герца Пётр особо прислушался:

– Поверьте, сир, путь к миру между нашими странами лежит не через Лондон, а через Париж...

Пётр рассудил: коли английский король Георг дружбу и союз отвергает, надобно принять приглашение дюка Филиппа Орлеанского и навестить Париж, а не Лондон. Он знал, конечно, что Франции после последней неудачной войны надобно возродить славу великой державы и его визит той славе будет способствовать. Но он знал, что и Герц прав, когда твердит, что путь к миру лежит через Париж: ведь только годичные французские субсидии поддерживали ещё шведов в их упрямстве. Выбить сей французский костыль из рук шведского короля значило и впрямь склонить его к миру. И Пётр боле не медлил: регента Франции уведомили, что царь посетит Францию.

Была к тому же у Петра, когда он принимал это решение, и ещё одна, поистине государственная, мысль об установлении «генеральной тишины», то есть общего мира в Европе. Основой для прекращения всех европейских войн, на его взгляд, и должен был послужить союз двух самых могучих держав континента – России и Франции.

Словом, в Париж ехал уже не молодой человек, которого Людовик XIV знал данником крымского хана, а государственный муж, предсказавший систему франко-русских союзов, способных поддерживать «генеральную тишину» в Европе, на века вперёд.

Выехав в Роттердам, Пётр нежданно для Голландских Штатов отправил царицу и её двор в Амстердам, а сам с малой свитой поспешил через Брабант и Фландрию в Париж. И так же, как под Полтавой, он взял на себя прямое командование армией, а под Гангутом флотом, так ныне он возложил на себя прямые хлопоты большой политики и заботы о скором мире. В Париж ехали с ним такие дипломаты, как вице-канцлер Шафиров, князья Василий Лукич Долгорукий и Куракин. Взяты были и комнатные близкие люди: секретарь Макаров, Павел Ягужинский, арап Абрам Ганнибал, камергер Матвей Олсуфьев да поп Битка. Для душевного спасения были церковные певчие, а для охраны – отряд гвардии и драгун. Был среди них и Роман Корнев.

Одного только опытнейшего дипломата царь не взял в Париж, а послал совсем в иную сторону: Пётр Андреевич Толстой был направлен вслед бравому капитану Румянцеву, отыскавшему след пропавшего царевича Алексея в Тирольских Альпах...

Через Брабант и Фландрию поплыли по каналам, дивясь, сколь густонаселена и обильна сия земля. В Брюсселе Петра и его свиту пригласил в гости цесарский наместник маркиз де Прие и, к несказанной радости попа Битки, дал в честь царя пышный ужин. Пока итальянские музыканты исполняли в концертной зале музыку Вивальди, Битка, объявив мажордому, что он всегда пробует и благословляет царскую пищу, первым проник в столовую. Пётр застал его уже за обильной трапезой, где жир каплунов Битка весело запивал шампанским.

– Этот негодяй пьёт шампанское, как простую воду, мой господин! – с ужасом доложил де Прие дворецкий, но благородный маркиз лишь весело поднял бокал за здоровье знатного гостя.

Сей дружественный тост нужен был сейчас Габсбургам, ведшим войну с турками на Дунае. Да и царевич Алексей прятался ещё в австрийских владениях.

Словно угадывая мысли императорского наместника, Пётр поднял тост за принца Евгения и его виктории над неверными.

«Странно, но царь окружён большей частью совершенно простым народом... — доносил на другой день в Вену маркиз де Прие. – В числе его ближней свиты перекрещенец-еврей, какой-то корабельный мастер и, наконец, зверообразный поп в бархатном вышитом камзоле, который способен выпить за вечер дюжину бутылок шампанского».

Меж тем Пётр уже спешил во Францию. Он не сошёл на берег ни в Генте, ни в Брюгге, а в Остенде, взяв лошадей, двинулся прямо к французской границе. Оттуда послал первую весточку в Амстердам Екатерине: «Объявляю вам, что мы четвёртого дня во Францию въехали со всей компанией и до завтра побудем здесь, а завтра поедем в Кале... Нового писать ничего не имею, только старое; дай Боже скорее съехаться, а без вас скучно».

Прибыв в первый французский город Кале, Пётр, к немалому удивлению встречавшего царя королевского камер-юнкера Либуа, вечером вышел из отведённого ему дома, где его ждал пышный ужин, и отправился вместе с Биткой в обычную матросскую харчевню, где уселся в кругу своих певчих. Либуа застал царя христосующимся с певчими. Камер-юнкер застыл на пороге в немом изумлении: ему не случалось ещё принимать государей, троекратно лобызающихся со своими подданными. Но ему разъяснили, что таков обычай русской Пасхи.

Столь же странно для французских вельмож Пётр вёл себя и дальше: остался совершенно равнодушным к великолепной охоте на зайцев, устроенной маркизом де Нелем прямо по весенним крестьянским посевам, зато пешком пришёл в порт и облазил все причалы и верфи. По дороге в Париж отказался от приёма у губернатора, зато в Абвилле внимательно осмотрел суконную мануфактуру. Ему понравилось сукно алого цвета, и он тут же записал себе в книжку состав краски. Особенно французских придворных, да, признаться, и Битку, разочаровало, что Пётр отказался от обеда, устроенного ему епископом в Бове. На слова маркиза де Неля, что можно не спешить, а хорошо пообедать, Пётр весело ответил:

– Я солдат, коли найду хлеб и воду, то и буду доволен!

Прибыв в Лувр в королевском экипаже (маршал де Тессе встретил царя ещё в Бомоне), Пётр не пробыл во дворце и часа. Он бегло осмотрел два богато сервированных фарфоровой, золотой и серебряной посудой стола, попросил себе чёрного хлеба и редьки, выпил два стакана пива, а от обеда отказался.

– Моя свита запылилась в дороге и может запачкать эти прекрасные приборы... – к огромному разочарованию Битки, отверг Пётр любезное приглашение маршала де Тессе сесть за роскошный стол.

Из дворца царя отвезли в отель Ледигьер, принадлежавший маршалу Виллеруа, но и там Пётр вёл себя, по разумению французских придворных, весьма странно: не занял хозяйскую широкую кровать, а прошёл в маленькую комнатушку, предназначенную для денщика, и уснул в походной постели.

Конечно, скромные привычки были у Петра и раньше, но не отказывался же он от роскошных ужинов в Антверпене и Брюсселе! Скорее всего, здесь был зов сердца: великую нищету узрел Пётр по дороге из Кале в Париж. В отличие от богатого Брабанта провинции Северной Франции поражали, казалось – здесь прошло нашествие страшного неприятеля, хотя никаких военных действий от Кале до Парижа не велось. Крестьянские дома напоминали самые убогие хижины: стояли без окон (ведь за каждое окно брали отдельный налог и король, и сеньор), без печных труб (брали подать за дым), с прохудившимися крышами, а выползавшие из хижин люди в лохмотьях выглядели ещё хуже, чем нищие, толпившиеся у церквей и вдоль дороги. Подчёркнутая роскошь французской знати среди моря бедности выглядела в глазах Петра как пир во время чумы, потому он и отвергал пиршества и празднества, тяготился бесконечными визитами и церемониями, которые мешали увидеть другой Париж – город ремёсел, искусств и науки. Потому и полетело такое письмо в Амстердам: «Катеринушка, друг мой сердечный, здравствуй! Объявляю вам, что я третьего дня ввечеру прибыл сюда благополучно и два или три дня вынужден в доме быть для визита и протчей церемонии и для того ещё ничего не видал здесь, а с завтра начну всё смотреть. А сколько дорогою видели, бедность в людях подлых великая! Пётр».

Некоторых визитов, однако, никак нельзя было избежать: пришлось принять регента Франции герцога Орлеанского. И он, и Пётр были люди весёлые, свободные, самого что ни есть крепкого мужского возраста и разумения. И оба понравились друг другу.

Пётр предложил регенту полную перемену в восточной политике Франции. Мужлан и неуч, по мнению придворных шаркунов, не умевший отличить один соус от другого, предложил план, который возобновил только Наполеон и который полностью осуществится только ещё через сто лет: создать франко-русский союз и на сей прочной оси замирить всю Европу.

Среди французских политиков того времени только один умнейший, знаменитейший герцог Сен-Симон оценил царские пропозиции и верно понял всю выгоду предложенного альянса с Россией.

«Ничто более сего не могло благоприятствовать нашей торговле и нашему весу на Севере, в Германии и в целой Европе», — писал он впоследствии в своих мемуарах. Однако большинство советников регента, и прежде всего главный вдохновитель французского кабинета аббат Дюбуа, союзу с Россией предпочитали союз с Англией, от которого в конце концов Франция не выиграла, а проиграла.

Пётр знал, конечно, о борьбе, шедшей во французском кабинете (Василий Лукич Долгорукий и Куракин имели в Париже своих людей), и не настаивал на скором договоре. Доволен был уже тем, что регент обещал твёрдо: союз со Швецией не возобновлять и кредит ей боле не открывать.

Посему, когда плохо осведомлённый и верящий разным домыслам и россказням королевский библиотекарь Бюв писал в «Газете Регентства»: «...кажется, у царя нет никаких дел, он редко пишет депеши и не посылает гонцов», он ошибался и вводил в заблуждение своего корреспондента, главу голландского правительства Гейнзиуса. Именно в Париже во время частых встреч и переговоров, которые шли с глазу на глаз при одном Куракине, как доверенном лице и переводчике, Пётр и герцог Орлеанский и порешили ежели и не заключать прямой союз, то подписать дружественный договор, по которому Франция не только прекращала полную поддержку Швеции, но обещала посредничество в будущих мирных переговорах. Такой договор был согласован и подписан уже после отъезда Петра из Франции, в августе 1717 года в Амстердаме. К Амстердамскому договору присоединилась и Пруссия.

Таким образом визит в Париж был дипломатической викторией, и немалой: Пётр выбил французский костыль из рук шведского короля и сделал тем ещё один шаг к прочному миру.

Но все эти переговоры, само собой, оставались тайной для парижского обывателя. Для них русский царь поначалу представал загадочным восточным владыкой, вроде турецкого султана или персидского шаха. Посему странный вечерний въезд царя в Париж, без всякой церемонии, когда Пётр не хотел даже, чтобы было зажжено множество факелов, объясняли тем, что царь привёз с собой десятки повозок со слитками золота и не хотел сразу показывать свои богатства. Тем временем парижские купцы, особенно те, кто торговал предметами роскоши, готовились туго набить свои карманы от русских щедрот. Каково же было их разочарование, когда прошёл слух, что царь зашёл в небогатую меховую лавку и полчаса торговался с приказчиком из-за дешёвенькой муфты. Правда, потом он дал приказчику тридцать ливров на чай, но всё-таки и знать, и купцы были поражены: царь торгуется с лавочником – французские короли такого обычая не имели.

Вскоре разочаровались и знатные дамы: Пётр отказался посетить великолепный бал у герцогини Беррийской, который стоил до ста тысяч ливров, и ночные маскарады, где можно было выбрать себе фаворитку. Золотая молодёжь фыркала: царь не заводит метреску, не бросает тысяч на карточный стол и, по слухам, играет только в подкидного дурака. Одним словом – варвар!

Само собой, лихая слава француженок пугала Екатерину в далёком Амстердаме. Пётр её успокаивал: «Объявляю вам, что в прошлый понедельник визитировал меня здешний королище, дитя зело и изрядное образом и станом и по возрасту своему довольно разумен, которому седмь лет. А что пишешь, что у нас здесь есть портомойки... и то, друг мой, ты, чаю, описалась, понеже у Шафирова то есть, а не у меня, сама знаешь, что я не таковский, да и стар».

Однако «старик» бегал по Парижу, как молодой. А при ответном визите малолетнему королю подхватил понравившегося ему мальчика на руки и легко поднялся с ним по парадной лестнице, громко и весело объявив: «Всю Францию несу на себе». Впоследствии историки доказывали, что это анекдот и что не мог царь нарушить заведённый строгий этикет французского двора, но, зная нелюбовь Петра к разным церемониям, можно поверить в эту историю.

Зато при виде идущей на параде разодетой в пух и прах французской гвардии в завитых париках, парчовых камзолах, атласных туфлях и шёлковых чулках победитель под Полтавой резко обернулся к важным маршалам короля-солнца и отчеканил: «Я видел парадных кукол, а не солдат!» – а затем с облегчением объявил, что на этом конец церемониям.

Теперь Пётр был свободен. Он начал учиться: неоднократно посетил гобеленовую фабрику (ему подарили здесь четыре гобелена, вытканные с картин Жувенета) и медальерную мастерскую (такую он потом заведёт в Петербурге); в обсерватории в телескоп смотрел на звезды; в Академии живописи интересовался её уставом и осмотрел мастерские скульпторов и художников; на стекольном заводе изучал выделку больших зеркал и стёкол; по дороге в Сен-Клу, где должен был встретиться с регентом Франции, заехал-таки взглянуть на чулочную мануфактуру.

Вскоре высшая французская знать поняла, что Петра можно заманить на бал или ужин, только обещая показать ему собрание картин или коллекцию редкостей. И в Люксембургском дворце герцогиня Беррийская показывает знаменитую галерею Рубенса, в Лувре царь смотрит картины итальянцев; герцог Орлеанский в Сен-Клу демонстрирует свою коллекцию живописи.

«Царь носится по Парижу из угла в угол, не соображая, могут ли за ним поспеть его спутники. Маршал де Тессе изнемогает. Герцог д'Антен бежал от двора...» — сообщала «Газета Регентства».

Конечно, уже сам распорядок царского дня утомлял приставленных к нему вельмож. Ведь Пётр вставал рано, в пять утра, а в шесть уже был на улице, одетый в самый скромный костюм: суконный камзол, перепоясанный широким кушаком, матросские штаны, грубые, но крепкие башмаки. Из-под камзола выглядывал ворот обычной рубахи, на голове красовался простой парик.

Меж тем обычный туалет французского вельможи заканчивался лишь в двенадцать часов утра. Каково было бедному маршалу де Тессе быть при Петре уже в шесть? А дальше начиналась бесконечная скачка с кратким перерывом на обед. И отходил ко сну Пётр совсем «по-мещански»: и в девять часов, когда только и начиналась подлинная жизнь французского высшего света, царь был уже в постели, как простой буржуа.

Впрочем, высшая знать мало интересовала Петра, он даже отказался принять принцев крови, заявив, что ответные визиты с их бесконечными обедами и возлияниями займут много времени.

«Сам царь обычно трезв!..» – отмечал даже недружелюбный к Петру корреспондент «Газеты Регентства». Правда, поп Битка вовсю навёрстывал за своего царя.

А Пётр спешил, словно знал, что он в первый и последний раз в Париже. Ему показали загородные замки и дворцы: Версаль, Марли, Сен-Клу. Его боле всего поразили фонтаны, и среди версальских аллей был окончательно обдуман Петергоф.

Вернувшись обратно в Париж, Пётр не преминул посетить университет и библиотеку славной Сорбонны. Здесь он беседовал с профессором математики Вариньопом и смотрел разные математические инструменты.

Восемнадцатого июня царь удостоил своим посещением и Академию наук. Когда учёные мужи хотели встать, как то было в обычае перед королями Франции, Пётр попросил всех сидеть и продолжать заседание. Ему продемонстрировали машину академика Лафея для подъёма воды (памятуя о Петергофе, царь рассмотрел её с особым тщанием), академик Лемери проводил химические опыты, а Реомюр показывал рисунки и гравюры к готовящейся «Истории искусств». Особенно долго Пётр говорил с академиком Делилем. Знаменитый географ, которому сопровождавший царя доктор Арескин передал карты Сибири, а также Каспийского и Азовского морей, увлечённо стал расспрашивать и Петра, и Арескина, известно ли им, где соединяются Азия и Северная Америка и нет ли между ними моря или пролива. Пётр и сам видел, что на карте здесь белое пятно, и обещал, вернувшись в Россию, тотчас снарядить экспедицию в Сибирь для уяснения сего важного предмета. В разговоре с Петром, к ужасу президента Академии учёного аббата Биньона, разошедшийся Делиль совсем забыл о царственном положении собеседника и по своей несносной привычке взял его за пуговицу. Но Пётр и не заметил в горячем разговоре этого пустяка. Посещение Академии наук не осталось без благодетельных последствий. Сами академики от визита Петра были в полном восхищении – ведь французские монархи боле интересовались охотой и метресками, нежели наукой. И вскоре после отъезда русского царя из Франции Академия предложила избрать его своим почётным членом. Пётр выразил от этого удовольствие, и Арескин по его поручению написал благодарственное письмо: «Его величество очень доволен тем, что ваше знаменитое общество собирается включить его в число своих членов и посылать ему свои труды с 1699 года... он совершенно разделяет ваше мнение о значении в науке не столько знатности, сколько гения, таланта и способности их использования. Точными исследованиями всякого рода и присылкой куриозатов, находимых в государстве, и новыми открытиями, о которых он намерен сообщать вам, его величество надеется заслужить звание действительного члена вашего знаменитого собрания».

По получении этого письма 22 декабря 1718 года Парижская академия наук единогласно и без баллотирования избрала Петра своим действительным членом.

И Пётр сразу показал, что он человек слова. Уже в 1719 году в Сибирь была отправлена научная экспедиция Готлиба Мессершмидта, и вслед за тем напечатана новая карта Сибири. В 1721 году с царским библиотекарем была прислана в Париж новая карта Каспийского моря. Человечество открывало для себя новые края и моря на ещё не полностью обжитой земле. Пётр хотел, дабы и русский народ принял в том прямое участие. Незадолго до кончины он отправил экспедицию Беринга искать край Азии, где она смыкается с Америкой, выполняя тем своё обещание Делилю, – и здесь посещение Парижа оставило свой след. А Версаль ожил в плеске Петергофских фонтанов.

Вообще в Париже Петру столь страстно захотелось строить (война шла к концу), что он повелел немедля снять планы со всех дворцов французской столицы для своего невского парадиза.

Именно с Парижа царь начал ставить знатных архитекторов наравне с генералами и платить им соответственное жалованье. А строить и поправлять надобно было многое – из Петербурга Меншиков доносил, что на сильном балтийском ветру голландская черепица осыпается с крыш. Дел и забот прибавлялось. И Пётр покинул столь любезный сердцу Париж, пробыв в нём всего сорок четыре дня. Впереди его ждал огромный недостроенный дом – Россия.

Часть шестая
АЛАНДСКИЙ МИРНЫЙ КОНГРЕСС
И НИШТАДСКИЙ МИР

Разноликие послы

сть дипломатия салонная, где дела вершатся в переговорах главных персон, переговорах долгих и компромиссных, и дипломатия военная, где даже мира добиваются в бою, берут неприятеля на абордаж, заставляют принять свои условия.

Король Карл XII, как воитель, по праву считал для себя удобной именно такую дипломатию. И чтобы другие державы не мешались в его дела, предложил России открыть мирный конгресс вдали от столиц и газетного шума, на маленьком скалистом островке Сунджер, одиноко стоящем средь других островов Аландского архипелага. Здесь и домов-то подходящих для расселения делегаций не имелось, и русские послы Яков Брюс и Генрих Иоганн Остерман стали на постой в большой рыбацкой избе.

Брюсу, привыкшему в военных походах и к более суровым стоянкам, тёплая рыбацкая изба на Сунджере показалась вполне подходящей (ночевал же он под Лесной у солдатского костерка прямо на промёрзлой земле, правда, лежал спина к спине с самим царём Петром I, и царская спина его согревала!). Иное виделось Остерману. Вместо комфортабельного особняка в Санкт-Петербурге его затолкали в мужицкую избу, провонявшую селёдкой, а пищу определили самую скудную. Конечно, царскому бомбардиру (как презрительно именовал он Брюса) нет дела ни до комфорта, ни до стола, и Генрих Остерман поспешил взять на себя все хозяйственные заботы о жилье и столе. Через посольскую канцелярию в Петербурге, где правил его друг и сотоварищ вице-канцлер Шафиров, давший ему право личной тайной переписки в обход канцлера Головкина и даже самого царя! – он добился присылки дорогого вина из царского погреба. Для представительства перед шведами прибыл подержанный серебряный сервиз генерал-адмирала Апраксина и редкие рюмки со стола самого Александра Даниловича Меншикова, были выданы деньги на богатое платье (но вот денег на покупку карет так и не прислали, хотя и стало ведомо, что глава шведской делегации барон Герц везёт из Стокгольма богатые кареты). Так что в апреле 1718 года, когда шведы прибыли на конгресс, пришлось идти на переговоры пешими, правда, путь был недальним – всего через улицу! Словом, Генрих Иоганн или, как его звали в России, Андрей Иванович Остерман накануне конгресса на Аландах весь был в хозяйственных хлопотах.

Напротив, Яков Брюс, получив твёрдую и ясную инструкцию от царя: требовать, дабы по мирному договору за Россией оставили отвоёванные земли – Ингерманландию, Эстляндию и Лифляндию – и не уступать ни пяди, – спокойно поджидал шведскую делегацию.

Шведы явились первыми, и весьма представительно. Впереди вышагивали в ряд семнадцать рослых лакеев в богатом платье, за ними – сыновья знатных вельмож и, наконец, шествовал сам первый министр Герц, одетый в чёрный с золотом бархатный костюм и закутанный в чёрный плащ. Вид у барона Герца был крайне самоуверенный – он не только представлял королевскую особу, но и хорошо знал военные и дипломатические прожекты своего двора.

Герц предлагал не только почётный мир, но и союз России со Швецией, по которому Пётр передавал двадцать тысяч солдат под команду Карла XII. Король должен был повести объединённое русско-шведское войско против Дании, высадить десант в Шотландии и с помощью якобитов вернуть на престол в Лондоне династию Стюартов. Кроме того, Россия по этому плану должна была ввести восьмидесятитысячную армию в Речь Посполитую и посадить там на престол Станислава Лещинского. Словом, по этим прожектам Россия выставляла в поддержку Карла XII 150 тысяч солдат и вступала в войну с Данией, Польшей, всей Германской империей, Англией и её старыми и новыми союзниками – Голландией и Францией – словом, почти со всей Западной Европой, имея на своей стороне лишь истощённую, слабую Швецию и скитальцев-якобитов. Остерман, а по его же признанию, от планов Герца «мешались мысли в голове».

Хорошо ещё Пётр I в Петербурге начертал: «Нелепо и удивительно!»

Свои предложения Герц сообщил Остерману во время долгих прогулок по лесным дорожкам острова Сунджер. Он верно определил, что все главные дела у русских ведёт тайный советник, а не бомбардир. У Остермана от сих великих и блестящих прожектов и впрямь «ум за разум» зашёл. Он, конечно, вызубрил наизусть инструкцию Петра I обходиться со шведами с лаской и войти с ними в добрую конфиденцию, но планы Герца были столь велики, блестящи и дерзновенны, что могли смутить и более сильную голову, чем у сынка вестфальского пастора. В общем, Герцу удалось в целом увлечь Остермана своими идеями, также как он увлёк ими короля Карла XII.

«Предложения Герца, – сообщал Остерман Шафирову, – дело, от которого зависит всё благополучие Российского государства». Прибалтийские же болота шведа, казалось, совсем не интересовали, и он готов был уступить России и Эстляндию с Лифляндией, и Ингерманландию. «Не думаю, – в восторге писал Остерман в Петербург, – чтобы какой другой министр без всякого почти торгу на такую знатную уступку согласился!» И делал заключение: «Если не добиться сейчас мира, то война расширится и неизвестно, когда и как она окончится». Остерман словно не замечал, что прожекты Герца хотя и выводили Россию из Северной войны, но тут же бросали её в новую, более страшную, – в войну с Англией и всеми её союзниками – Голландией, Германской империей, Францией, словом, со всей Западной Европой. К счастью для России, у прожектёров было два мощных ограничителя: Пётр Великий в Петербурге и Яков Брюс на конгрессе. Пётр на прожектах наложил свою резолюцию, а Брюс сказал решительное «нет!» на требование Герца в ноябре 1717 года России вступить в войну с Данией.

16 ноября Пётр I созвал в Петербурге Тайный совет, на котором рассматривались идеи Герца, уже включённые им в статьи мирного договора.

На Тайном совете присутствовали, помимо дипломатов канцлера Головкина и вице-канцлера Шафирова, военные генералы: фельдмаршал Меншиков, генерал-адмирал Апраксин, глава Ревизион-коллегии сенатор Яков Долгорукий и генерал Адам Вейде. Лица у петровских военачальников сразу посуровели, как только они ознакомились со статьями договора.

– Новая война, чуть не со всей Европой – вот, государь, чем обернётся сей прожект! – открыто высказал Петру свои мысли князь Яков Долгорукий. Впрочем, кому как не гордому Рюриковичу, дерзновенно, с триумфом бежавшему из шведского плена, известному в Сенате своей честностью и прямотой, и можно было говорить царю всё открыто и прямо! Пётр I поймал себя на том, что согласно кивает головой в ответ на слова старого сенатора. Сей царский согласный кивок первым уловил светлейший князь Меншиков и тотчас заговорил с усмешкой:

– Да ведаю я фантазёра Герца, ещё по Голштинии ведаю, когда стоял там с войском, сей министр и тогда был ветроходен! Ловок и переметчив он, яко хамелеон. Сперва мне обещался: не допущу шведа в голштинскую фортецию Тонинген! Я ему и поверь, а глядь, через неделю уже шведский флаг развевается над бастионами Тонингена, и там укрылся сам фельдмаршал Стенбок со всем своим корпусом. Пришлось мне осаждать шведа и брать его измором. – Александр Данилович гордо поправил на груди орден Белого Слона, данный ему королём Дании за пленение Стенбока и взятие Тонингена.

Генералы молча покосились на светлейшего и на его орден – всем было известно, за что Меншиков получил сей орден. Дале Тайный совет решил быстро: препозиции Герца ни за что не принимать. И на другой день царь отправил Брюсу спешный указ: отказать шведу в передаче польской короны Станиславу Лещинскому, не мешаться в дела Германской империи, сохранять добрый мир с Англией. Указ неслучайно направили Брюсу, а не Остерману: в Петербурге было уже ведомо о разногласиях меж двумя послами. Ссора дошла до того, что Остерман утаил от Брюса новый ключ к царскому тайному коду, дабы тот не имел доступа к секретной переписке. Правда, в конце указа всё же сообщил, что некоторые предложения Герца могут быть Россией рассмотрены и, возможно, приняты, но токмо года через три, когда повзрослеет король Франции Людовик XV и переменится нынешний внешнеполитический курс сей великой державы на дружбу с Великобританией.

Получив царский указ, Яков Брюс поспешил к Герцу, но здесь встретил афронт: не взирая на непогоду, шведский министр отбыл с Аланд в Стокгольм за новыми инструкциями своего короля.