Текст книги "Брюс: Дорогами Петра Великого"

Автор книги: Станислав Десятсков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 28 страниц)

Похороны деда

Лето 1680 года в Пскове выдалось жаркое, сухое. Вместо привычного тёплого балтийского дождика-грибовика ветер из далёких крымских степей гнал жаркую мелкую пыльцу, оседавшую на шлемах и кольчугах ратников, ровными рядами окружавших полковой плац.

– Ну и жара! Прямо как в позапрошлом году, в Чигиринском походе! – Толстый краснолицый майор расстегнул ворот домотканой рубахи, вылезавшей из-за прадедовской кольчужки, вытер катившийся градом по лицу пот и сказал громко, открыто: – К чему сие прощальное построение?! Схоронили бы нашего генерала по-тихому, в берёзовом лесочке у ихней лютеранской кирхи. Так нет, церемонии развели, господа из Москвы наехали!

– Тише ты, лысый чёрт! – прервал расходившегося сотоварища другой офицер – сухопарый высокий капитан с лицом, украшенным страшным лиловым шрамом от турецкого ятагана. – Из Москвы-то лучшие генералы-шотландцы прискакали: Пётр Иванович Гордон и Павел Григорьевич Менезий.

– Ну, Гордона-то я в деле под Чигириным видел – в первых рядах стоял, пулькам не кланялся! А вот Менезий только из царских покоев заявился. И какой он, к чёрту, боевой генерал, пока с мальчонкой, царевичем Петром, на деревянных лошадках по кремлёвским палатам скачет! – хрипло выдохнул толстяк-майор и тотчас замолк: в воротах показался катафалк, окружённый генералами и воеводами в чёрных траурных плащах.

Ратники с облегчением сдёрнули раскалённые шеломы, начали креститься.

Катафалк остановился посреди полкового плаца, и выехавший вперёд генерал на вороном, подобающем траурной церемонии коне поднял вверх офицерскую шпагу.

– Солдаты славного Псковского полка! – Голос у генерала был резкий, командный, властный, за этой властностью сразу даже и не улавливался иноземный акцент. – Ныне прощаемся мы с вашим полковым командиром, Джеймсом Брюсом. Те, кто давно служит, знает – водил Брюс Псковский полк под Ригу супротив шведов, ходил с полком на Вильно супротив ляхов, а в позапрошлом году бился со своим полком с турком под Чигириным. И славно бился, за что и получил генеральское звание. Офицер сей был смелый и отважный воин, и не только ваш полк, но всё войско русское сохранит о нём добрую память!

Взлетела позолоченная шпага:

– Прощальный салют в честь генерала Джеймса Брюса!

Патрик Гордон, он-то и произнёс прощальное слово, опустил сверкнувшую на солнце шпагу, и грянул тройной прощальный салют: стреляли из мушкетов первая, вторая и третья шеренги! Весь плац затянуло жёлтым пороховым дымом.

– Доброе слово молвил Патрик Иванович, спасибо ему! – выдохнул капитан и опустился, крестясь, на колени.

Примеру его последовали и солдаты, даже лысый майор, ворочая тугой шеей, исполнил древний православный обряд.

Но вскочил лысый первым и заговорщицки зашептал соседу-капитану:

– Что ж, Брюсы, хотя и лютеране, а поминальный стол готовят по нашему обряду. Вечор сам видел, как внучата покойного, Ромка и Яшка, волокли с речки великий улов. Будет сегодня и славная ушица, и студень с хреном, да и водочки за покойного пристойно тяпнем!

– Эх ты, Сёмка, Аника-воин! Тебе бы всё пожрать да выпить! А я вот с покойным при боярине Ордин-Нащокине в рижском походе крепости брал и сам в осаде на одних сухарях сидел!

– Брось дурить, Лукич. От большой войны Господь Бог ныне миловал, так что самое время всем закусить да по чарке горькой за покойного генерала опрокинуть. Эвон, глянь, к нам и сам наследник поспешает: не иначе как на поминки звать!

Семён Трубецкой оказался прав: подошедший Вильям Брюс пригласил господ офицеров к поминальному столу по генерал-майору Джеймсу Брюсу.

На другой день после поминок в кабинете покойного генерала состоялся совет ближних с присутствием прибывших знатных шотландцев: генералов Гордона и Менезия.

– Когда в позапрошлом году бились мы супротив турок с твоим отцом, Вильям, под Чигириным обменялись клятвами: помогать в случае, коли падём в баталии, нашим детям и внукам, – сурово молвил Гордон. – Оттого и предлагаю тебе, переходи тотчас в мой Бутырский полк. Получишь там новый батальон, который набирает по своей воле новый царь Фёдор Алексеевич.

– Да привык я ко Пскову, Патрик Иванович, – в раздумье отвечал Вильям. – Тут у нас и дом свой, и усадьбишка под городом, да и в полку мой батальон, без похвальбы молвлю, наилучший.

– Это он у тебя, Вильям, наилучший был, пока твой отец полком правил. А ноне знаешь кого в полковники у вас метят? Того толстяка-майора, что вечор на поминках так лихо поминался! – вмешался в разговор другой генерал-шотландец – мелкий, усохший, с пергаментным жёлтым личиком.

– Да ведь Сёмка, всему полку ведомо, пьянь и дрянь: токмо и умеет, что водку жрать да доносы воеводам писать! – вырвалось у Брюса.

– То для тебя, Вильям, Сёмка пьянь и дрянь, а на Москве, в Приказе ратных дел, Сёмка есть князь Семён Трубецкой, майор и заслуженный воин! Правда, до Чигирина он не дошёл, по пути заболел, но что в том страшного? Любой солдат заболеть может. А вот по воинскому званию и годам службы он старше всех в вашем полку и помяни меня Бог – быть ему вскоре вашим полковником! – Павел Менезий скривил губы в недоброй иезуитской ухмылке и холодно воззрился на молодого Брюса.

– Да, будь Вильям простым ландскнехтом, послал бы я его к чёрту, но ведь он же Брюс, королевских шотландских кровей. И посему он, Павел Менезий, его так не бросит, не тому отцы-иезуиты в коллеже учили!

– Как же так, неужто Сёмка-пьянь вместо моего отца будет полковник?! – простодушно удивлялся Вильям Брюс, меряя аршинными шагами отцовский кабинет.

– А ты разве не ведаешь, что местничество на Москве ещё не отменено, а по его неписаным правилам куда тебе, Вильям, меряться с князем Семёном Трубецким! – резко прервал его шаги Патрик Гордон. И добавил в открытую: – Мы с другом моим, Павлом, потому и поспешили во Псков, чтобы поддержать тебя, Вильям, в горе и проложить новый курс для твоей судьбы! Так что собирайся в Москву, пока у меня в Бутырском полку есть майорская вакансия.

– Да и мальцов твоих пора на царскую службу пристраивать, – подхватил Менезий. – Ромка звон, в какие гренадеры вымахал! Да и Яков смышлён. Я поутру ему в библиотеке деда экзамен учинил, так сей малец меня изрядно порадовал: не только знает наш английский, но говорит и по-немецки и латынь ведает. Нет, старина Джеймс недаром вечерами своим внукам уроки давал! Вот бы мой нынешний учень, царевич Пётр, таким знаньем блистал! – вздохнул старый лис Менезий и как бы между прочим добавил: – Ну что же, я думаю, твоего Якова я в царский круг быстро введу. Среди робяток царевича Яшка не затеряется!

Это и решило дело. Вильям Брюс не хуже Менезия понимал, что для будущего своих сынов лучше жить в Москве и служить в столичном Бутырском полку, чем слушать на плацу разносы пьяного Сёмки.

Той же осенью Брюсы переехали в Москву и поселились в Немецкой слободе. Военную науку Роман и Яков стали постигать под командой Патрика Гордона, который всегда соблюдал золотое правило шотландских волонтёров: крепко стоять в едином строю!

Крымские походы

В Москве Брюсы, расположившись поначалу в Немецкой слободе, сняли особняк богатого английского купца Ричарда Стайлза, отбывшего по неотложным делам к своему брату в Лондон. Братья Стайлзы вели большую торговлю в России, состояли членами совета известной Московской компании, имели свои торговые склады в Архангельске, через который велась тогда вся обширная англо-русская коммерция. Уступая одно время первое место в торговле с Московией, в годы кромвелевской революции в Англии и гражданских войн, голландским купцам-соперникам английская Московская компания снова утвердилась на русском рынке к концу XVII столетия. В Совете компании в Лондоне вновь разрабатывались великие прожекты выйти через Россию и Каспийское море на знаменитый Шёлковый путь из Азии в Европу. Планы сии требовали широкого доступа к царскому двору, отмены всех ограничений для английской торговли, введённых покойным царём Алексеем Михайловичем, и само собой денег, денег и денег! Вот за тем Ричард Стайлз надолго и отправился в Лондон, а свой дом в Немецкой слободе в Москве сдал в аренду майору Вильяму Брюсу, переведённому в Бутырский полк.

Особняк Стайлза в два этажа стоял в саду на тихой и чистой улочке Немецкой слободы и был сдан купцом со всей удобной английской мебелью, богатой кухней, выложенной цветными голландскими изразцами, с навощённым блестящим воском паркетом главной залы. Стайлз оставил в пользование новым постояльцам и свою библиотеку, где выделялись дорогими изданиями сочинения Вильяма Шекспира, «История Британии» Джона Мильтона и сочинение Томаса Гоббса «Левиафан». Само собой, до философских и политических размышлений Гоббса десятилетнему Якову было не дотянуться, но вот исторические сочинения Мильтона и пьесы Шекспира живо занимали его воображение. Пьесы зимними вечерами зачитывались Яковом у камина всему семейству, и сам майор Вильям Брюс, вернувшись с полкового плаца, много смеялся над похождениями бравого толстяка Фальстафа.

– И у нас в Бутырском полку свои Фальстафы водятся! – басил бравый воин, раскуривая трубочку. – Взять хотя бы моего нового капитана Франца Лефорта. Сей женевец за деньги полсвета может перевернуть и так лихо отстукивает красными каблуками в танцах, что, почитай, всем немкам в Кукуе головки вскружил!

– Только не нам с Анхен! – гордо прервала бабушка речи своего разошедшегося сына и тот послушно умолк.

Мария Брюс была прямым напоминанием об отце – строгом и гордом генерале Джеймсе Брюсе, верой и правдой служившем своей новой родине, но не нажившем ни богатых поместий, ни сундуков с золотом.

– Зато честное фамильное имя ваш дед не уронил! Того же и вам в солдатской службе желаю! – гордо напутствовал своих сынов, Романа и Якова, Вильям, отправляя их в Преображенское.

Все стремились на службу в Кремль, поближе к правительнице Софье и её фавориту князю Василию Голицыну – ведь в их руках после страшного стрелецкого мятежа 1682 года была и власть, и государственная казна. Но гордый потомок шотландских королей Вильям Брюс определил своих сынов в опальное Преображенское, куда укрылся царевич Пётр и его мать Наталья Кирилловна. Там в 1683 году стал набираться первый Преображенский полк молодого царевича, и в него ловкий генерал Менезий, по-прежнему ведавший воинским обучением Петра, и записал молодых Романа и Якова.

Правда, Роман ничем не привлёк внимания царевича, а вот Яков поразил Петра прицельной стрельбой из двух завалявшихся на преображенском дворе трёхфунтовых пушек.

– Э, да ты, я вижу, отменный бомбардир! – весело рассмеялся царевич после пробной стрельбы. – Где учился?

– Дау батюшки, в Бутырском полку! – застенчиво покраснел Яков от похвалы.

– А учитель кто? – продолжал Пётр расспросы.

– Да Патрик Иванович примеры показывал! – признался Яков.

– Сам Гордон! – ахнул царевич. И добавил не без досады: – Вот бы мне такого учителя, стал бы и я первым бомбардиром в своём полку!

– Ну, этому и я могу поспособствовать, ваше царское величество! – Молоденький офицер отвесил Петру ловкий поклон. – Я завтра же переговорю с Тиммерманом. Сей инженер ведает всей артиллерией у бутырцев, думаю, не откажет в моей просьбе.

– Спасибо, Лефорт! – Царевич весело тряхнул головой.

Через день Пётр вместе с Яковом и здоровенным преображенцем Бухвостовым катывал пушки на полигоне Бутырского полка. И первый царский выстрел был удачен – сбил мишень!

– Ну что, Брюс! Кто теперь первый бомбардир в Преображенском полку?! – с мальчишеской горячностью спросил Пётр.

Брюс, памятуя недавний пример Лефорта, сорвал треуголку и раскланялся:

– Вы, ваше царское величество!

– Дай срок, други! – весело смеялся вечером Пётр, уминая кашу из солдатского котелка. – Будет у меня в Преображенском бомбардирская рота, и станете вы в ней первыми бомбардирами.

Но в бомбардирской роте Якову Брюсу сразу служить не пришлось.

В 1687 году великое Московское войско под началом фаворита царевны Софьи князя Василия Голицына, «большого воеводы и царственные большие печати и государственных великих посольских дел Сберегателя», двинулось походом против крымского хана. Пошёл в тот поход и Бутырский солдатский полк под командой генерал-майора Патрика Гордона. Батальоном в полку по-прежнему командовал Вильям Брюс, воля отца оказалась сильной: 17-летнего Якова отозвали из Преображенского и снова перевели в Бутырский полк. А так как Гордону требовался молодой и толковый адъютант, то в первом же походе Яков оказался под властной рукой сурового шотландца и весело гарцевал при его штабе на гнедом аргамаке черкесской породы.

* * *

Всё было внове в этом походе: шум и крики стотысячного военного лагеря, необъятные просторы южных степей, по которым шло московское войско, высокое голубое небо, на котором целый месяц не являлось ни облачка. По степному разнотравью Яков весело летал из сторожевого полка, в коем шли бутырцы, к генеральскому шатру большого воеводы с донесениями Патрика Гордона. По улыбке князя Голицына Яков мог догадываться, что первые вести от Гордона радовали большого воеводу: до Конских вод не встретили ни одной татарской орды, а на реке Самаре к войску примкнул украинский гетман Самойлович, приведший 50 тысяч казаков, и, перейдя Конские воды, огромное войско, казалось, неукротимой лавой потекло к Перекопу. Но за урочищем Большой луг сухая таврическая степь вдруг загорелась, и дымное пламя возникло перед московским войском.

Генерала Гордона спешно вызвали на совет к большому воеводе.

Заседали на совете до позднего вечера. Гордон вышел из голицынского шатра туча тучей, не проговорил, а пролаял своим адъютантам:

– Порешили генералы и дале идти вперёд, по горелому!

Поход на другой день продолжался, но не было вокруг прежнего разнотравья. Земля стояла чёрная, обуглая, небо было затянуто горькой пожарной дымкой. И нигде на этом пожарище не было ни воды, ни корма для лошадей. Потому не шли, а ползли – за двое суток не прошли и 12 вёрст.

На брегу пересохшей речушки Карачакрак Голицын снова созвал совет генералов, воевод и полковников и спросил кратко:

– Как дале поступать?

– Да о чём тут говорить! – Краснорожий полковник Бутурлин показал плёткой на огненное марево, стоявшее за Карачакраком. – Куда нам дале идти без воды и корма?! Отступать надобно, боярин, отступать!

Голицын улыбнулся не без облегчения, словно Ванькин выкрик снял у него все сомнения. Взглянув на сурового Гордона, большой воевода беспомощно развёл руками и молвил с горечью:

– Ну, что же, воеводы и полковники, видать, сам Господь Бог преградил нам путь. Придётся отступать, с Божьими предначертаниями не поспоришь!

– Да не Господь Бог, а гетман Самойлович стал на твоём пути, боярин! – весаул Иван Мазепа, что проскользнул в вечерних сумерках в голицынский шатёр, зашептал жарко: – Сам слышал, как гетман приказал своим сердюкам: скакать впереди московского войска и поджигать степь. А сынкам своим Гришке и Яшке пояснил, что, ежели завоюет Москва Крым, не быть самостийной гетманщине на Украйне, всем завладеют цари!

– Надо же, а я думал, Самойлович – гетман надёжный, верный! – ахнул Голицын.

– Да я вот и письмецо от казацкого старшины о гетманской измене принёс: подписали и обозный, и судья, и генеральный писарь, и паны-полковники! – Мазепа положил свиток перед большим воеводой.

– И кого же старшина желает избрать новым гетманом? – осведомился Голицын.

– А хотя бы и меня! – В голосе Мазепы зазвучал металл. – Я Москве слуга верный, а тебе, князь Василий, наособицу. За мной не пропадёт: вручишь гетманскую булаву – за мной бочонок с золотыми дукатами.

Так и свершилось! Самойловича и его сынов взяли под стражу, а на казацком круге, созванном на речке Колонах, что близ Полтавы, паны полковники закричали: «Люб нам Мазепа! Мазепу в гетманы!»

Царский Сберегатель вручил Мазепе гетманскую булаву, а вечером в шатёр гетманские сердюки вкатили бочонок, в котором весело перезванивали десять тысяч золотых дукатов.

Тем первый Крымский поход и закончился. По московскому войску, счастливо спасённому от огня и пожара, даже и награды объявили. Среди награждённых по Бутырскому полку прозвучало и имя Якова Брюса, получившего свой первый офицерский чин прапорщика.

Патрик Гордон сам вписал его в списки, разъяснив штабу:

– Не могу я видеть, чтоб потомок шотландских королей в низших чинах обретался. Да и адъютант из него добрый, ни одного татарского разъезда не убоялся.

Царевич Пётр, встретив Брюса в Преображенском, смеялся и вопрошал:

– А ну поведай, Яков, как ты с Васькой Голицыным от пожара бегал?

– Что же, государь, пожар дело страшное, но позовут, я и вдругорядь на Крым пойду! – Яков смотрел открыто и честно.

И оказался прав. Через год, в 1689, когда воинство Василия Голицына снова двинулось на Крым, в рядах Бутырского полка, стремя в стремя с генералом Гордоном, опять скакал его адъютант прапорщик Яков Брюс.

* * *

Второй поход на Крым Василий Голицын готовил, учитывая все невзгоды первой неудачи. И поскольку главной препоной в первом походе оказались степные пожары, то Голицын решил выступить весною, чтобы не попасть вновь на июльскую сушь. Посему уже ранней осенью 1688 года воеводам зачли вслух в приказной избе указ правительницы Софьи и боярской Думы о новом походе, и по всем волостям были разосланы гонцы объявить ратным людям, чтобы они к службе государевой готовились, копили съестные запасы, откармливали лошадей и ждали скорого указа, где кому быть, к какому полку и к какому сроку стать в строй. А чтобы ободрить воинов, сообщалось, что константинопольский патриарх Дионисий прислал известие, что «все православные христиане ожидают государских войск с радостью, и что ныне самый удобный час для атак на османов». Боярам же посланец патриарха Исайя говорил и от имени волохского господаря Щербана, что приведёт он, господарь, на подмогу русским своё семидесятитысячное войско и за Дунаем «соберётся сербов и болгар с триста тысяч и всё тамошнее христианство встанет и будет на путях до Царя-города без помешки».

Речи были сладкие. Даже легковерный Василий Голицын почёл их за сказку и отписал Дионисию и Щербану, что двинется он поначалу на Крым, а когда Крым будет разорён, тогда удобно будет идти и на ту сторону Днепра, на Белогородскую орду и за Дунай.

Осторожность оказалась не напрасной. Уже в походе пришла весть, что волохский господарь Щербан помер, а сын его Константин и не думает примыкать к московскому войску.

Само стодвенадцатитысячное московское воинство собралось на сей раз уже в феврале и весною двинулось на Украйну ещё по снежным путям. Правда, как и в первом походе, много было нетчиков, в срок не явившихся на службу, и пришлось дожидаться их на гетманщине.

В ожидании нетчиков и в устроении ратных людей по полкам тянулось время. В Бутырском полку регулярного строя, выступившего со своего полкового двора, как и в выборном Московском полку, нетчиков не было. Здесь за солдатами строго следили и офицеры, и сержанты, а за всем надзирал штаб генерала Гордона, командовавшего обоими выборными полками. Эти полки князь Голицын и поставил впереди всего войска. А за ними тянулись созываемые токмо на войну новые полки числом в семьдесят тысяч. В них, хотя наёмные офицеры-иностранцы и обучали солдат регулярному строю, неурядица была велика. Ведь после похода полки распускались по деревням, и солдаты превращались в обычных мужиков-пахарей. Многие из них и стрелять-то за зиму разучились. И вот брели они сейчас по таврической степи, уставив вперёд нестриженые бороды и держа мушкеты яко вилы.

Ещё хуже была поместная дворянская конница. Сами-то дворяне ещё гарцевали на добрых конях, но холопы их, вооружённые ржавыми саблями, восседали на рабочих клячах, падавших по многовёрстному пути. Эта конница не могла устоять даже против легкоконной орды. Царский Оберегатель решил укрыть конницу в середине обоза, прикрытого пушками. Пушечный наряд был, правда, велик – более семисот орудий, но пушки были разного калибра и срока – иные ещё со времён Ивана Грозного и Бориса Годунова. Правда, пушкари были добрые, с московского пушечного двора.

Замыкали воинство стрельцы – они шли в поход неохотно, жаловались, что запаздывает им худое царское жалованье.

– С таким воинством много не навоюешь! – ворчал генерал Гордон, возвращаясь с большого совета у царского Оберегателя. – Предлагал я по пути сооружать форты и складывать в них порох и провиант на случай ретирады. Но куда там – воеводы шум подняли, и сам князь Василий меня спросил: «Что это ты, Пётр Иванович, отступать вздумал – идём ведь по влажной майской траве и в степи пожаром не пахнет!»

– И что же вы ему ответили, Пётр Иванович? – Яков Брюс скакал с генералом стремя в стремя и слышал всю воркотню сурового шотландца.

– А то и ответил, королевич ты мой, что Перекопом снова степь пойдёт, и степь там до самых крымских гор безводная! Подожгут её татары, а у нас снова ни фуража, ни воды! Вот и отступать будем, а орда на хвосте повиснет и много нашего брата в степях перебьёт. Тут бы форты и помогли! Так нет: приказ дан, вперёд до Перекопа!

Но до Перекопа передовой полк ещё не дошёл, как в степи объявилось конное войско сына крымского хана Нуреддина Калги. Страшный вопль «Алла!» огласил степь, и тысячи стрел полетели в русский лагерь.

К счастью, генерал Гордон был опытный воин и знал повадки татарской конницы. Потому каждый вечер очередной лагерь укрывал он за поясом обозных телег. Из-за этого укрытия грянули навстречу крымцам залпы отборных полков.

– Скачи на батарею Тиммермана, прикажи бить гранатами по той знати, что столпилась за татарской ордой на холме! – приказал генерал Брюсу и показал шпагой на раззолоченных мурз в шёлковых халатах и пышных тюрбанах, что толпились вокруг Калги.

Яков помчался на двенадцатиорудийную батарею, но не доскакал. Татарская злая стрела попала в шею коня-дончака, и он рухнул, увлекая за собой всадника. Матерясь по-русски, Яков выбрался из-под коня и бегом бросился сквозь пороховой дым на батарею. Долговязого голландца разглядел сразу, подскочил, передал приказ генерала. Франц Тиммерман аккуратно приложил к глазу дальнозоркую трубу, процедил:

– Э, да никак там сам ханский сынок со всей свитой гарцует! – И отдал приказ офицеру-бомбардиру: – Вдарь-ка, Петрович, по тому холмику залпом из всех орудий!

Пушкари-бутырцы были опытные и стреляли прицельно. Взрывы гранат потрясли весь холмик и разогнали свиту Нуреддина Калги. Напуганный конь унёс ханского сына с поля сражения, а за своим предводителем растворилась в степи и вся татарская орда.

– Вот что, Яков, бери сотню драгун и скачи в главный лагерь к большому воеводе. Передай князю: мы-то отбились, но к вечеру крымцы нас могут обойти и наброситься на обозы. Они страсть как их грабить любят!

– Слушаю, Пётр Иванович, только дончака-то моего злая стрела сразила! – вырвалось у Якова.

Гордон улыбнулся, гладя на раскрасневшегося молодого офицера, положил ему на плечо тяжёлую руку и сказал ободряюще:

– Что конь, Яков! Много под тобой ещё лошадок падёт! Главное, что та злая стрела в тебя не попала. Значит – другая сегодня не прилетит! – и распорядился подскочившему денщику с привычной суровостью: – Дать Брюсу вороного, что князь Черкасский мне подарил!

Лошак был хорош, и через два часа домчался Брюс до главного лагеря. Царский Оберегатель как раз заканчивал затянувшийся завтрак. Весть о шумной баталии в Передовом полку вызвала в голицынском штабе переполох.

– Немедля подтянуть обозы, огородить весь лагерь, полкам стать за обозом в каре! – приказал Голицын.

– А может, конницу-то поместную вывести из лагеря и бросить навстречу орде? – предложил молодой, нарядно одетый боярин.

– Что ж, Борис Петрович! Вот ты и поведёшь дворянские полки! На то ты и Шереметев! – Князь Василий глянул на молодого не без насмешки, но тот вызов принял, отвесил поклон:

– Спасибо, большой воевода, думаю, перехвачу ханского сынка!

– Перехватить-то перехватишь, да не накостыляет ли татарва на своих скорых лошадках твоему поместному воинству на худородных клячах? – рассмеялся стоявший рядом с Голицыным красномордый Иван Бутурлин.

– Там, в Черной долине, думаю, и сойдётесь! Поглядим, кому Бог в помощь! А я пока огорожусь обозами да выставлю семьсот пушек! – рассудил большой воевода. И приказал Брюсу: – А ты, молодец, мчи во всю прыть к своему генералу, передай: Голицын, мол, благодарит за предупреждение и к отпору крымцам изготовляется.

Брюс со своими драгунами успел миновать без помех Чёрную долину и домчаться до лагеря Гордона, прежде чем в сухой ложбине сошлись в конном бою поместная московская конница и легкоконная орда. Но бился в том бою против крымцев один драгунский белгородский полк Шереметева. Поместная кавалерия боя не приняла и ускакала в главный лагерь, где и укрылась за пехотой. Бориса Петровича татарам схватить не удалось: огрызаясь с коней ружейным огнём, белгородцы пробились к своим.

А когда орда налетела на огромный московский лагерь, грянули семьсот русских пушек, и крымцы умчались в ночь, исчезли в степях. Дале до Перекопа голицынское войско дошло беспрепятственно. 20 мая воевода узрел перекопскую фортецию и удивился: то была не крепость, а крепостца. Вал местами уже обсыпался в ров, редкие турецкие пушечки легко можно было смести огнём сотен голицынских орудий.

– Наш будет Перекоп! – жарко прохрипел над ухом царского Оберегателя Ванька Бутурлин.

– Взять-то возьмём, а что дале будем делать? Вишь, за валом тысячная татарская орда, справа море Чёрное, слева Гнилое, и ни одного колодца, чтобы водицы испить! – раздражённо отмахнулся Голицын от воинственного воеводы. И обратился к Гордону: – Посоветуй, что дале-то делать, Пётр Иванович, ведь вода пресная в бочках на исходе?

– А какой я совет в начале похода давал? Надобно по пути в Крым форты строить и в них колодцы копать! Так нет, спешили: вот и Перекоп, а за ним опять безводная степь. Татары её легко подожгут, жара опять настала адская! – Гордон зло ощерился и, махнув рукой, сказал, как отрубил: – Обратно надобно войско заворачивать, боярин, опять ретираду чинить!

Но князь Василий ещё потомил войско двое суток перед Перекопом и даже послал своих дьяков в татарский лагерь, предложил: быть вечному миру!

Крымцы токмо посмеялись над посланцами царского Оберегателя, показали им три маленьких колодца и сказали: вот и вся наша вода, а дале до самого моря сухая степь!

– Не брать же Перекоп ради трёх полувысохших колодцев!

И князь Василий снова начал ретираду. Под жарким полуденным солнцем, без воды брели и падали ратники, на руках тянули тяжёлые пушки. Маячившая на горизонте орда повязала немало обессилевших московитов, захватила часть обозов и десятки пушек.

Наконец, голицынское войско добрело до спасительного урочища на Конских водах. Ратники напились вдоволь водицы, повеселели. Далее ретирада шла обычным путём, набравшие добычу татары более не преследовали. С берегов Самары царский Оберегатель послал с гонцами письмо в Москву о счастливом возвращении.

Правительница Софья не замедлила ответить своему любимцу: «Свет мой батюшка, надежда моя, здравствуй на многие лета! Зело мне сей день радостен, что Господь Бог прославил имя твоё святое, также и матери своея, пресвятые богородицы, над вами, свете мой! Чего от света не слыхано, ни отцы наши поведоша нам такого милосердия Божия. Не хуже израильских людей вас Бог извёл из земли египетские: тогда через Моисея, угодника своего, а ныне чрез тебя, душа моя! Слава Богу нашему, помиловавшему нас чрез тебя! Батюшка ты мой, чем платить за такие твои труды несчётные, радость моя, свет очей моих?! Мне не верится, сердце моё, чтобы тебя, свет мой, видеть! Велик бы мне день тот был, когда ты, душа моя, ко мне будешь!

...Как сам пишешь о ратных людях, так и учини. А я, батюшка мой, здорова твоими молитвами, и все мы здоровы. Когда, даст Бог, увижу тебя, свет мой, о всём своём житье скажу. А вы, свет мой, не стойте, пойдите помалу: и так вы утрудились. Чем вам платить за такую нужную службу, наипаче всех твоих, света моего, труды? Если б ты не трудился, никто б так не сделал!»

Новоявленный Моисей призыв царевны услышал: ратников распустил по домам и поспешил в Москву. По пути получил и приветную царскую грамоту: «Мы, великие государи, тебя, ближнего нашего боярина и оберегателя, за твою к нам многую и радетельную службу, что такие свирепые и исконные креста святого и всего христианства неприятеля твоею службою нечаянно и никогда не слыхано от царских ратей в жилищах их поганских поражены и побеждены и прогнаны... и из Перекопа с своими поганскими ордами тебе не показались и возвращающимся вам не явились, и что ты со всеми ратными людьми к нашим границам с вышеописанными славными во всём свете победами возвратились в целости – милостиво и премилостиво похваляем».

Великий Сберегатель грамоту от царей прочитал с радостью, хотя и подумал, что ежели Иван бездумно подмахнул её вслед за правительницей Софьей, то молодшенький Пётр не иначе упрямился.

Он был прав: Пётр, вернувшись в Преображенское с Плещеева озера, где строил свои первые парусники, сперва наотрез отказался подписать грамоту и заготовленный Софьей манифест о наградах воеводам второго Крымского похода.

– И не проси, Борис Алексеевич, не проси! – высоким ломким голосом ответствовал царь своему ближнему боярину Борису Голицыну, прискакавшему из Кремля. – Васькины воеводы по старому перекопскому валу ни одного выстрела не сделали, так за что же мне их награждать, боярин?

Борис Алексеевич хитро прищурился, взглянул на царицу Наталью Кирилловну, вызванную для совета, и сказал со значением:

– Так-то оно так, государь! Васька, хоть и двоюродный мне братец, само собой не Александр Македонский. На фортецию Перекоп он даже не покусился! Но награду-то ты, государь, даёшь не Ваське, а его воеводам, офицерам и стрелецким сотникам. А они тысячу вёрст до Крыма отмахали, терпели и зной, и безводье, с Нуреддином Калгой в Черной долине бились. Не дашь им наград, Федька Шакловитый, второй полюбовник правительницы, тотчас весь стрелецкий приказ взбунтует. А стрельцов, сам ведаешь, в Москве двадцать тысяч!

– Петруша, вспомни, когда я тебя на красное крыльцо вывела, а на площади стояли ревущие стрельцы с пиками! Тогда ведь и боярина Матвеева, и братца моего Ивана злодеи порешили!.. – запричитала при сём страшном воспоминании матушка Наталья Кирилловна.

Пётр налился кровью, дёрнул щекой, процедил:

– Дай час, я им, матушка, все обиды припомню! – и глухо боярину: – Давай бумаги! – подмахнул, не читая, лишь бы сгинул кремлёвский вестник.