Текст книги "Брюс: Дорогами Петра Великого"

Автор книги: Станислав Десятсков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 28 страниц)

На целебных водах в Пирмонте

Костлявая старуха с косой одинаково нежданно заглядывает и в хижину, и во дворец. Осенью 1715 года Пётр I почувствовал столь нестерпимые колики в почках, что слёг в постель и, страшно мучаясь, вызвал даже священника и приобщился Святых Тайн. Несколько дней вельможи в страшной тревоге ночевали во дворце, дабы не пропустить развязки. Иные, забегая вперёд, тайком подходили к царевичу Алексею, целовали в плечико. Все важные дела были отложены, и даже в Северной войне наступило затишье. Столь много значила в России воля одного человека: и как показала болезнь, в этом была не только сила державы, но и её слабость.

К счастью, новый царский лейб-медик Роберт Арескин (Арескиным он стал в Москве, а у себя на родине в Шотландии был Эрскин) сумел победить тяжёлый недуг. Но взял с Петра слово укрепить здоровье, отдыхая на знаменитых лечебных водах Пирмонта. И вот в конце мая 1716 года Пётр инкогнито, с небольшой свитой последовал в Пирмонт.

Западная Германия прямо на глазах оправлялась от долгой войны за испанское наследство: в городах весело и споро работали каменщики и плотники, в полях вёл свою борозду пахарь, уверенный, что урожай не будет вытоптан буйной конницей. Мир и покой опустились, наконец, на эту землю. В белом цвету стояли каштаны, буйствовала сирень в маленьких палисадниках, по вечерам жёлтые весёлые огоньки зажигались в окнах; гостеприимно, настежь, без страха перед солдатскими погромами, были распахнуты двери кабачков. Весело было ехать в открытой коляске по омытым весенними дождями дорогам, дышать полной грудью.

Доктор Арескин был умным и внимательным собеседником: закончил знаменитый во всей Европе медицинский факультет в Эдинбургском университете, имел в своей личной библиотеке тысячи книг.

Правда, Арескин тоже человек со своими слабостями и страстями. Пётр знал, к примеру, что его лейб-медик является горячим сторонником партии якобитов. Пётр любил послушать россказни доктора о прошлогоднем восстании в Шотландии под знамёнами Стюартов, но когда Арескин намекал на участие России в святом деле, царь только отмахивался: нам бы войну со шведами поскорее кончить, а не в английские дела соваться!

В Пирмонте инкогнито царя быстро раскрылось, граф пирмонтский спешно прибыл к знатному гостю и предложил ему свою роскошную резиденцию. Но Пётр наотрез отказался выехать из скромного дома почтмейстера, где расположился с доктором, попом Биткой и двумя министрами-дипломатами: канцлером Головкиным и отпущенным, наконец, на волю из Семибашенного замка в Стамбуле вице-канцлером Шафировым.

Дипломатов Пётр взял с собой неслучайно: по всему чувствовал, что в Северной войне начался медленный, но верный и долгожданный поворот к миру, именно дипломаты, а не фельдмаршалы и генералы будут вершить дела.

Пока что под наблюдением Арескина Пётр зажил в Пирмонте обычной курортной жизнью: принимал пилюли, пил в курзале целебную воду, много гулял в парке. Даже свой день рождения, 30 мая, отметил со своей свитой не вином, а бокалом минеральной воды. На другой день с опозданием примчался из Петербурга Сонцев, доставил письмо и презент от Екатерины Алексеевны: бутылку выдержанного бургонского.

За обедом (а обед подавался прямо в комнаты) Пётр самолично распечатал бутылку, посмотрел с насмешкой на красноносого и толстобрюхого попа Битку, жадно облизывающего губы (по приказу царя вся свита пила кислую минеральную воду), и налил всем по рюмочке. После чего снова закрыл бутылку и спрятал в шкаф.

– Вот так-то, – сказал он Битке, унылым взором проводившему бутылку, – боле доктор не велит!

Екатерине отписал с насмешливой лаской: «Письмо твоё получил и презент, но чаю, что дух пророческий в тебе есть, что одну бутылку прислала, ибо более одной рюмки его не велят в день пить: и так сего магазина будет у меня довольно. Впрочем, дай Бог, видеть вас вскоре: вода действует зело, только уже скучно стало!»

Однако долго скучать дела не дали. Сонцев доставил написанное тайными симпатическими чернилами письмо Петьки Кологривова. Бравый преображенец улучил случай и переправил то письмо уже из римской тюрьмы – замка святого Ангела, куда был посажен за вывоз из Рима славной статуи Венеры Таврической.– Ангельского страдальца давно потребно вызволить! – рассердился Пётр. И приказал Сонцеву:

– Немедля с молодым Голицыным отправляйся в Италию. Во Флоренции заберёшь спрятанную у нашего персонных дел мастера Никиты оную статую и с великим бережением доставишь в Петербург. И помни: не колодника какого – саму Венеру везёшь! Голицыну же накажи тотчас ехать в Рим и требовать у коменданта Рима, злокозненного кардинала Альгоротти, выпустить нашего посланца из тюрьмы. Ежели кардинал не согласится, пусть Голицын идёт к самому Папе, я письмо к его святейшеству дам! И ещё: передашь Никите пансион за целый год. Пока я болел, ему деньги из казны совсем посылать перестали, черти! И повели ехать кончать живописную науку в Париж: сам же ты твердишь, что всё новое в искусстве является ныне с берегов Сены, куда, как знать, может, я и сам наведаюсь!

Слова о расцвете искусства на берегах Сены оказались пророческими, поскольку на другой же день прибыли нежданные гости из Парижа: тамошний русский резидент Конон Зотов и славный французский архитектор Леблон. Зотов быстро уговорил француза на поездку в Пирмонт. Ведь царь обещал ему то, о чём только может мечтать каждый большой архитектор: построить не отдельный дом и даже не дворец, не загородную резиденцию, а целый столичный город. Во Франции, да и во всей Европе о подобных великих заказах не слышали, и Леблон здесь же на водах дал своё согласие отправиться на берега Невы. Беседа затянулась до позднего вечера: Пётр мог говорить о своём парадизе часами. Француз дивился знаниям Петра в тонком искусстве градостроения. Впрочем, удивлялся он совершенно напрасно: ведь ещё до Петербурга Пётр заново отстроил Азов, заложил Таганрог, строил верфи в Воронеже, крепости на Северной Двине и Украине.

Во время беседы речь зашла о развитии искусства в Италии и во Франции, и Леблон, само собой, выступил горячим защитником французской школы.

– В Италии только церкви хороши, всё остальное там теперь – в прошлом! Меж тем Версаль – новое чудо света! – восторгался француз. – Поэтому ваши мастера, государь, обязательно должны учиться в Париже, а не в Риме или Флоренции!

Пётр вспомнил о своём пансионере и попросил Леблона назвать самого известного живописца.

– Конечно же, Никола Ларжильер! И не только потому, что его любил великий король, но и потому, что в его живописи видна живая Божья искра! – воскликнул пылкий француз.

– Вот к нему и определишь Никиту! – наказал Пётр Конону Зотову. – И денег на то не жалей, мне нужно, чтобы из Никиты вышел добрый мастер!

Поутру, после беседы с Леблоном Пётр строго отписал своему ингерманландскому губернатору Меншикову, чтобы встретили знаменитого архитектора в Петербурге с любовью и лаской и отказа ему ни в чём не чинили.

Потом опять потянулись тихие курортные дни: поутру три стакана воды в курзале, где играл нежные пасторали небольшой оркестр, днём верховые прогулки, а вечерами комедия арлекинская в местном театре. Но о жизни царя на водах в Пирмонте знали уже во всех европейских столицах.

Как-то незаметно среди его спутников на прогулках в парке появился молодой австрийский граф Липский с красавицей женой. К прекрасному полу Пётр всегда был неравнодушен и тотчас стал отличать Липских. А граф-то был послан из Вены, и однажды, когда, забавляясь, мужчины стреляли на лугу по мишеням, а графиня стреляла глазками в Петра, Липский вдруг спросил царя, не может ли тот нарушить своё инкогнито ради двух посланцев императора, графа фон Меча и философа Лейбница. В Вене рассчитали правильно: Пётр любил беседовать со знаменитым философом и во встрече не отказал.

Цесарский посол, рослый и надменный граф фон Меч, предъявил царю решительное требование императора Карла VI: немедля вывести русские войска из Мекленбурга.

Пётр не разгневался, а самым спокойным голосом ответил, что русский корпус Репнина в Мекленбурге стоит по прямому приглашению нового царского родственника мекленбургского герцога Карла-Леопольда, женившегося недавно на его племяннице Екатерине Ивановне. Присутствующий при беседе вице-канцлер Шафиров не без лукавства заметил, что коль императорские войска задумают грозить русским на Балтике, им придётся пройти через земли нового русского союзника Пруссии и что вряд ли новый прусский король Фридрих-Вильгельм такой афронт допустит. Граф фон Меч свою спесь тотчас поубавил, поняв, что московиты прекрасно ведают о начавшемся посредничестве между Австрией и Пруссией за преобладание в Священной Римской империи германской нации. Известно ему было и другое: Фридрих-Вильгельм, после того как Меншиков сделал ему царский подарок (подарил мощную шведскую фортецию Штеттин, запиравшую устье Одера), только что в рот Петру не глядел, ждал других добрых презентов. У императора же, занятого новой турецкой войной, не было сил выгнать русских из Мекленбурга, ежели они не уйдут оттуда по своей доброй воле. Потому граф фон Меч ретировался и в дальнейшем для уговоров царя был выдвинут философ Лейбниц.

Однако Пётр и не думал говорить со знаменитым Лейбницем о большой политике – они говорили о механике, философии, астрономии, а боле всего – о развитии образования в России. Здесь Лейбниц сел на своего любимого конька. Снова, как и на прошлой карлсбадской встрече, он обсуждал с Петром свой прожект открытия в Санкт-Петербурге Академии наук и университетов во всех главных городах России.

– Кто же будет вести занятия в тех университетах, одни немцы? – спросил Пётр и покачал головой. – Нам то негоже: строить немецкие университеты на русской земле. Посему полагаю, господин Лейбниц, открыть поначалу в Петербурге Академию и при оной подготовить добрых учёных и преподавателей из русских. Токмо после того можем и университеты открыть.

– Но знаете ли вы, как строится Академия, государь? – спросил Лейбниц.

– Прожекты на сей счёт читал, в том числе и ваш, господин Лейбниц! – задумчиво ответил Пётр. – Но как действует Академия, самолично не видел. А надо бы! Был намедни здесь знаменитый французский архитектор Леблон, нахваливал Академию наук в Париже. Стоит, думаю, съездить туда, посмотреть, ознакомиться с её устройством.

Однако в Париж в том году Петру попасть не удалось: снова оторвали от мирных прожектов дела Великой Северной войны. Однажды, во время прогулки в парке, царю церемонно представили тайного советника земли Гессен – Кассель фон Кетлера. Старичок был важный, степенный, недаром ходил у ландграфа гессен-кассельского не только в советниках, но и имел чин обер-гофмаршала этого маленького княжества. «Хотя княжество и небольшое, связи у ландграфа великие!» – в один голос доложили Петру Головкин и Шафиров.

Дело в том, что сын гессенского ландграфа Фридрих был женат на младшей сестре шведского короля Карла XII Ульрике-Элеоноре и потому зондаж о мире, который начал фон Кетлер, шёл прямо из Стокгольма. И самому Петру показалось, что всё было нарочито подстроено: и нечаянная встреча, и кетлерские выпады против датчан и саксонцев, и объявившийся нежданно друг Кетлера, шведский генерал Ранк. Всё делалось, дабы поссорить царя с союзниками. Вон сколько ушей вокруг: тут и Липские гуляют, и граф фон Меч столбом стоит на соседней аллее. К тому же Пирмонт был модным курортом для всей европейской аристократии, одних английских лордов обитало здесь ныне две дюжины! Потому Пётр на предложение Кетлера и Ранка начать сепаратные переговоры со Швецией ответил громко и внятно, дабы имеющие уши услышали:

– Я союзникам своим верен! Так и передайте свейскому королю и его новому министру барону Герцу. Чаю, это его затея: расколоть Северный союз!

На этом Пётр прервал аудиенцию и вернулся в дом почтмейстера. Вечером же Шафиров передал фон Кетлеру секретный меморандум, в коем говорилось, что «царь желает мира, но обязан принимать во внимание интересы союзников».

Переговоры на том были прерваны. В середине июня Пётр, закончив лечение на пирмонтских водах, поспешил снова на Балтику, где союзники затеяли великий совместный десант в Сконе.

Правда, перед отъездом он ещё раз принял Лейбница и предложил ему продумать план создания Российской Академии наук. А дабы знаменитый учёный не работал бесплатно, царь определил философа на должность своего тайного советника и положил ему соответствующее генеральское жалованье.

Так что, отправляясь в 1716 году на войну, Пётр I думал уже о мире и мысли об открытии Академии наук занимали его не меньше, чем новые баталии со шведами.

«Владычествует четырьмя!»

Гангутская виктория укрепила владычество России в Финском заливе, куда ныне шведский флот боялся и нос сунуть. Русские овладели всей Финляндией и с Аландских островов создавали прямую угрозу коренным шведским владениям. И всё же прямой десант под Стокгольм был невозможен, пока в открытом море стояла шведская эскадра, а русский линейный флот был ещё малым дитятей. Шведам в открытом море надобно было создать противовес, и мысли Петра снова обратились к Дании и совместной высадке русских и датских войск на южное побережье Швеции, в Сконе. Тем паче что датчане после Гангута сами стали призывать русских. Десант в Сконе стал ещё более возможным из-за великой перемены в английских делах. Там после кончины королевы Анны в 1714 году партия вигов пригласила на престол Георга I, курфюрста Ганновера. Династию Стюартов в Англии сменил Ганноверский дом. Однако уже в 1715 году сын Якова II Стюарта, претендент, высадился в Шотландии и с помощью своих сторонников – якобитов – поднял мятеж. Одно время вся Шотландия оказалась в его руках, и новая ганноверская династия зашаталась, не успев поцарствовать и года. И здесь Карл XII устроил сам себе новые, на сей раз дипломатические, Бендеры, вступив в открытые сношения с партией якобитов. В Лондоне тотчас о том демарше свейского короля стало известно, и в ответ Англия послала на Балтику мощную эскадру под командой адмирала Норриса. К англичанам присоединились и голландцы. Так что летом 1716 года в Копенгагене собрались сразу четыре союзных эскадры – русская, английская, голландская и датская.

Первыми к Копенгагену подошли сорок восемь русских галер, доставивших гвардию и отборные пехотные полки, назначенные в десант. Русская конница шла сушей.

Из Копенгагена для почётной встречи царя вышла эскадра в пять линейных судов. Русские и датчане встретились в море. От флагмана отвалила шлюпка, на носу которой гордо стоял востроносый, похожий на кузнечика человечек: его величество король датский и норвежский Фредерик. Таким лёгким кузнечиком он и скакнул на борт царской «Принцессы». Пётр по русскому обычаю облобызал короля троекратно. Вслед за тем царственные особы, русские и датские адмиралы спустились в кают-компанию.

На овальном столе, покрытом белоснежной хрустящей скатертью, красовался поистине царский обед. Шаутбенахт Бредаль, командующий русской галерной эскадрой, довольно оглядел яства: над серебряной супницей клубился лёгкий пар от наваристой стерляжьей ухи с чёрным перцем и гвоздикой; крабы, омары и креветки отражались в пузатых штофах, тонко нарезанная сёмга стыдливо краснела среди зелени, янтарным желтком отливала на огромном серебряном блюде астраханская осетрина, ревельские угри и миноги перемежались с мясистой сельдью пряного посола.

– Дары морей! – любовно вырвалось у толстяка адмирала, обожающего морскую кухню.

– О, да это настоящий союз Нептуна и Деметры! – развеселился Фредерик при виде такого изобилия.

– Представьте, брат мой, я, человек, столь любящий море, не могу есть рыбу – желудок не принимает! – удручённо признался Пётр королю.

За столом царь пил только минеральную воду, захваченную с курорта Пирмонта, опять же ссылаясь на запреты докторов.

Недуги и воздержания Петра, казалось, только подогревали аппетит короля. Пётр и Бредаль с двух сторон усердно потчевали его датское величество цветными водками. И вскоре открылось, что король-кузнечик, увы, слаб на голову и чрезмерно болтлив. Переводчик едва поспевал за ним, и на помощь был приглашён Роман Корнев. Пётр I, казалось, нимало не сомневался в способностях своего полковника.

– Чаю, пока ты в королевском гошпитале в Копенгагене обретался, то и речь их стал понимать? – ещё утром спросил его царь.

Роман уныло склонил голову: опять ему быть толмачом. И вот сейчас он оказался в пьяных объятиях короля Фредерика, который, к общему удивлению, узнал драгуна и воскликнул с радостным изумлением:

– Чёрт побери! Да это же тот самый герой, который в конном строю взял батарею под Фридрихштадтом. Я ещё наградил его орденом Белого Слона!

По тому, как лукаво усмехнулся Пётр, Роман понял, зачем он понадобился в царской каюте. Ведь он был для Фредерика как бы знаменем его собственной воинской славы.

– Выпьем за нашего героя, брат мой! – обратился король к Петру, и тот охотно налил бокалы.

– Везёт тебе, Корнев, за тебя второй раз венценосцы пьют! – рассмеялся Пётр.

– Э, далеко не все они будут пить за русского драгуна... – по-пьяному опечалился Фредерик. И добавил: – Вот, скажем, брат мой, король английский Георг, тот пить за русских не будет!

– Это отчего же? Ведь он ныне нам прямой союзник, – разыграл удивление Пётр.

– Прямой-то прямой, а боится вашего десанта в Сконе. Английский посол не дале как вчера уверял меня, что вы хотите захватить всю Швецию, а коли не удастся, то хотя бы остров Готланд и стать господином на Балтике.

– Чушь и лжа великая! – Пётр только развёл руками.

– А вот и не чушь! – Король уже настолько опьянел, что пальцем погрозил Петру. – Ведь всему свету ведомо, братец, что вы взяли контрибуцию с Данцига, ввели войска в Мекленбург, сделали Росток своей гаванью. Теперь наступает черёд Голштинии и Швеции, а затем, как твердят мне мои министры, конец и нашей маленькой Дании! – Фредерик удручённо свесил голову, словно наяву видел печальную участь своего королевства.

– Э, да он совсем капут! – Пётр поднялся во весь свой огромный рост, почти доставая головой до потолка каюты, и озабоченно кивнул Роману: – О разговоре нашем ни-ни! – И наказал строго: – Будешь впредь моим толмачом во всех переговорах с Фредериком. Король, сам видишь, тебя помнит и любит – ведь только у тебя, да у Данилыча есть в России орден Белого Слона. Заслужил – носи!

На другой день в полдень в Копенгагене состоялась торжественная встреча русской эскадры. Галеры, входя в гавань, салютовали из трёх пушек. Из королевской цитадели в ответ грохнули пять залпов. А потом дымами окутался стоящий на рейде датский флот и неприступные форты, прикрывавшие вход в гавань.

На берегу Петра приветствовали оживший король, который, как заметил Роман, успел поправить себя утренней чаркой, и его министры. На набережной и на улицах хорошенькие белокурые датчанки бросали цветы царю, его свите и шедшим строем, с песней и развёрнутыми знамёнами преображенцам и семёновцам.

Первые недели король Фредерик, казалось, и дня не мог прожить без своего царственного гостя. Вместе смотрели датский флот, замки Фридрихсбург и Розенбург, устраивали парад русской и датской гвардии. Затем прибыла царица Екатерина Алексеевна, и снова была приветственная встреча с разной церемонией. Датская королева царя уважила – первой нанесла визит царице, и Екатерина Алексеевна растаяла, яко воск. Отныне две царственные четы вместе блистали на балах и в театре, посещали кунсткамеру, в вольере смотрели диковинных птиц, а во дворце королева даже показала Екатерине все драгоценности датской короны. Казалось, за всеми придворными забавами, на которые датский король Фредерик был мастер отменный, постепенно отступала и забывалась главная цель похода – десант в Сконе.

Но Пётр тем и отличался от своих легковесных союзников – и Августа и Фредерика, – что о конечной цели всегда помнил.

Оказавшись как-то раз наедине с королём в знаменитой обсерватории покойного великого астронома Тихо де Браге и выслушав все объяснения о далёких звёздах, Пётр спустил своего собеседника с небес на грешную землю и спросил прямо:

– Когда же в поход, брат мой?!

Из высокой башни обсерватории, как на ладони, были видны столичная гавань и дальний рейд, на коем белели несчётные паруса английской, голландской, датской и русской линейной эскадры (контр-адмирал Сиверс привёл из Ревеля четырнадцать русских вымпелов).

Король Фредерик напрямик не ответил: стал бормотать о противном ветре, задержавшем главную датскую эскадру вице-адмирала Габеля в Норвегии, о больших недочётах в датской армии, как о том доложил ему на днях генерал-квартирмейстер Шультен.

– Не можем мы ждать, пока датчане последнюю пуговицу на своих мундирах пришьют! – насмешливо сказал Пётр. И приказал Роману: – Переведи-ка ему, что мы и без датского воинства в Сконе высадимся!

– Нет, нет, брат мой! – замахал руками король, видя, словно в страшном сне, как русские уводят у него из-под носа богатейшую провинцию, давнее яблоко раздора Дании и Швеции. – Десант в Сконе без эскадры Габеля кончится катастрофой! У шведов в Карлскроне собран могучий флот, берега укреплены батареями. Они потопят ваши галеры, едва те подойдут на пушечный выстрел! – Король воздел руки, точно приглашая в свидетели самого Бога.

– А вот сие мы проверим на завтрашней рекогносцировке! – решительно сказал Пётр. – Я сам сосчитаю шведские вымпелы в Карлскроне.

На другой день три русских судна: «Принцесса», «Лизетта» и «Диана», словно белокрылые чайки, поднимая крутую волну, летели к шведскому берегу. С попутным ветром скоро вышли к Карлскроне, и Пётр самолично пересчитал шведскую эскадру. Пальцев на обеих руках было достаточно. Шведы держали в сей гавани всего девять линейных судов.

– Поворот оверштаг! – распорядился Пётр, видя, что шведские береговые форты окрысились дымками пушечных выстрелов. – Швед нам салютует! – весело заметил он Бредалю.

– Боюсь, что салют тот для «Лизетты» будет неласков. – Озабоченный голландец показал на шедшее в хвосте судно, до которого уже долетали шведские ядра. – Я ведь говорил, что опасно сближаться на прямой выстрел с фортами!

– Не боись, шаутбенахт! – Пётр дружески шлёпнул Бредаля по толстой спине. – Зато ныне мы точно спроведали, что главный свой флот шведы по-прежнему держат не здесь, а у Стокгольма, супротив Аланд. Так что господа датчане понапрасну медлят с десантом! А «Лизетта» свои раны и на ходу исправит. Всё одно швед за нами гнаться не станет!

И впрямь, шведы за русскими не погнались, и все три лёгких судёнышка благополучно вернулись из отважного поиска. На рейде их приветствовали салютами английская, голландская и датская эскадры. Вслед за тем английский адмирал Джон Норрис, голландский командующий Граве и датские адмиралы посети ли царя и согласно избрали Петра Михайлова адмиралом четырёх флотов.

Но хотя Пётр и стал командующим объединённых флотов и в честь этого невиданного в морской гиштории события была даже выбита памятная медаль с изображением Нептуна, увенчанного лаврами, и надписью: «Владычествует четырьмя!», из задуманной высадки в Сконе в 1716 году так ничего и не получилось, окроме воздуха в парусах.

Как это часто бывает в войнах, которые ведут коалиции, главным препятствием к десанту оказалось несогласие меж союзниками. Датчане упрямо не желали идти в поход без эскадры Габеля, застрявшего в Норвегии. В раздражении на затяжку Пётр отписал Апраксину, стоявшему со своими галерами в Або и готовому нанести удар с севера, как только совершится высадка на юге, в Сконе: «Всё добром делается, только датскою скоростью, жаль времени, да делать нечего».

Наконец пришло известие, что эскадра Габеля на подходе. Пётр тут же поднял на своём флагмане «Ингерманланд» походный штандарт и созвал последний совет перед походом. Одна за другой к «Ингерманланду» стали подваливать шлюпки с адмиралами. Одним из первых прибыл англичанин, сэр Джон Норрис, знакомый Петру ещё по его визитам в Ревель. Адмирал прихватил с собой щёголя-дипломата, только что доставившего из Лондона тайные инструкции короля Георга I.

– Неужто русские сами смогли построить такую махину? – удивлялся молоденький джентльмен, лорнируя высоченные мачты и тяжёлые пушки «Ингерманланда».

– Не только построили, но и сами управляют: у них теперь неплохие матросы и отменные бомбардиры! – сердито буркнул Норрис, опытным взглядом отмечая образцовый порядок на царском флагмане – палубы чисто вымыты и надраены, пушки грозно блестят, у каждого орудия стоят наготове рослые молодцы-бомбардиры. Такие умеют и будут драться, что и доказал всему миру Гангут. А вот при дворе короля Георга, кажется, совсем с ума посходили. Секретные инструкции, доставленные этим молодчиком (сэр Норрис неприязненно поглядел на щёголя-дипломата и засопел, как бульдог), предписывали ни более ни менее как улучив час, внезапно, без объявления войны, напасть и уничтожить союзную русскую эскадру. – Попробуй её уничтожь, ежели у русских четырнадцать таких «Ингерманландов» да полсотни галер, готовых к абордажу! – гневался сэр Норрис. – Да и я буду хорош: нападу, как гнусный пират, на друга и союзника! Впрочем, – здраво рассудил в конце концов адмирал, – эта королевская инструкция меня не касается! Прислана она ведь из ганноверской королевской канцелярии, а не из британского Адмиралтейства! – И сэр Норрис подумал, что иногда в том есть своё преимущество – иметь сразу два начальства. В любом случае, поднявшись на капитанский мостик, полный адмирал Норрис первым снял шляпу перед старшим флагманом вице-адмиралом Петром Михайловым. Примеру Норриса последовали голландцы и датчане.

7 августа 1716 года соединённая армада наконец снялась с рейда Копенгагена и взяла курс на Борнхольм, где, по датским сведениям, якобы появился шведский флот. Но на острове царил на деле мир и покой, и скоро разосланные Петром фрегаты донесли, что швед по-прежнему стоит у Карлскроны. Пётр хотел прямо идти к сей фортеции и блокировать шведские корабли, чтобы потом без помех высадить десант в Сконе, но датские адмиралы упрямо не желали уходить от родных берегов. Пётр отправил Екатерине в Копенгаген краткую записку: «О здешнем объявляем, что болтаемся тут, как молодые лошади в карете... Ибо коренные сволочь хотят, да пристяжные не дают, чего для я намерен скоро к вам быть».

И впрямь, уже через неделю вся грозная соединённая флотилия, не сделав ни одного выстрела, вернулась в Копенгаген. И снова в королевском замке начались бесконечные балы и маскарады. Меж тем по городу ганноверским послом Фабрицием был пущен слух, что русские готовы внезапно захватить датскую столицу. Король Фредерик был столь перепуган этими слухами, что приказал срочно собирать конное ополчение против своего недавнего друга и союзника.

Роман, вернувшийся по выходе Петра в море в свой полк, стоявший в Ютландии, узнал новость о королевских приготовлениях от соседнего помещика, у которого покупал сено для лошадей.

– Сено больше вам не продаю! – заявил спесивый датский барон. – Сами в поход идём!

– Против шведа? – наивно спросил Роман.

– А хотя бы и против вас! – брякнул сгоряча барон.

Увидев, что и впрямь вооружается вся округа, Роман решил уведомить царя и поспешил в Копенгаген.

– Господин полковник, гляньте, ворота-то в город у нас перед самым носом захлопнули! – удивился молоденький подпоручик, ходивший у Романа в адъютантах.

– Сам вижу! – сердито буркнул Роман. И невооружённым глазом было видно, что датская пехота расставлена по всему валу, а из амбразур, точно при начавшейся осаде, выглядывают жерла пушек.

Наняв лодку и скоро добравшись до флагмана, Роман доложил самому царю об удивительных экзерцициях датского войска.

– То-то они ныне заспешили по осенней распутице нас в шведскую Сконе переправить! – разволновался присутствующий при разговоре начальник русских десантных войск Аникита Иванович Репнин. – Датский генерал Шультен вечор уверял меня, что в Сконе, под Гельзингером, сохранились добрые окопы, где нашему войску и перезимовать можно!

– Да не в этих ли окопах Магнус Стенбок и побил оного Шультена?! – сердито хмыкнул Пётр.

– В тех самых, государь! – взволнованно подтвердил Репнин. И добавил с горечью: – А чего Шультену русских солдат беречь, ежели он и своих не сберёг! Ему отправить ныне наше войско на погибель – прямой расчёт. И из Дании мы уйдём, и шведа на себя отвлечём!

– Высадке в сём году не бывать! – твёрдо решил Пётр...

Могучая эскадра, напугавшая было всю Швецию той осенью, скоро распалась, и только на памятной медали значилось: «Владычествует четырьмя!» Надобно было искать новые пути к миру.