Текст книги "Полтава"

Автор книги: Станислав Венгловский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 28 страниц)

6

Ехали по еле приметным лесным дорогам, хорошо известным Марку.

Петрусь и Степан держались особняком. Главное для всех – надёжно оторваться от погони. Лишь бы в Миргород, а там прямой шлях на Киев – дед Свирид, постанывая от боли, рассказал, словно вымалевал. Где колодец, лесок, корчма... Конечно, не вчера всё это видел старик... Беда, если гетман ушёл из Белоцерковщины. Добраться за Днепр, имея по одному коню, трудно. Нужно бы раздобыть ещё по одному. Как у Марка. Денег на дорогу дал Петрусев отец... Да и с фуражом тяжело. На пригорках зелёная трава с каждым днём становится гуще, но животному нужен овёс, не только подножный корм...

Так раздумывая и тихонько разговаривая в те мгновения, когда лошади умеряли бег, наткнулись на лесной хутор. Небо начинало розоветь. В длинном тёмном строении за деревьями не слышалось ни единого звука. Только где-то вверху гудели под ветром высокие дубы, иногда, будто кости страшилищ, щёлкали в кронах твёрдые ветви. Петрусю казалось, что это сон, выцветший, как старое полотно.

Тишина не смущала Марка. От этого хутора, сказал он, вёрст пять до Каменного брода. Но там, дальше, не скоро отыщешь жильё.

   – Люди спят, собаки спят! – позавидовал запорожец, громыхнув кулаком в широкие тёмные ворота под соломенным козырьком, которые показались сразу, стоило всадникам обогнуть кучу гудящих дубов.

Раньше всех проснулись собаки. В одном месте оконное стекло обрызгалось неярким светом. Тогда и конюшня отозвалась конским ржанием. О деревянную стенку ударило копыто. Собаки залаяли громче – Марко выставил пистоль, выхватив его из-за пояса. В хате скрипнула дверь. На крыльце появилась высокая фигура, вминая ногами певучие доски.

   – Кого носит? – спросили мужским голосом.

Против освещённого окна сверкнуло длинное ружьё.

– Овёс нужен! – ответил Марко, пряча пистоль под кобеняк.

Человек убрал оружие, спустился с крыльца. После нескольких ударов огнива затеплился пузатый фонарь. Из мрака проступило усатое немолодое лицо. Вокруг царила прежняя тишина, только ещё тревожней становился верховой шум да никак не могли угомониться собаки.

От продолжительной езды болела спина. Петрусю хотелось спрыгнуть на землю, пройтись, ощущая на боку длинную саблю. Свыкся ты с мыслью, что казаку сабля – сестра родная, но самому редко приходится цеплять её к боку.

Сабля да пистоли – всё вытащил для него из тайника дед Свирид! – беспокоили и Степана. Он постоянно прикладывал к оружию свои большие руки.

Глядя на товарища, Петрусь улыбался: он и сам поступает так же!

Пока хлопцы спешивались, хозяин вынес мешок овса и решительно выставил руку, чтобы взять через калитку возле ворот деньги, – но тут собаки с лаем бросились куда-то в сторону от хозяйских ног.

   – Гляньте! – вскрикнул Степан, не зная, следует ли хвататься за саблю или же первым делом надо прыгать в седло. – Сердюки!

Сердюки, наверно, заметили огонёк или услыхали собачий лай – повернули сюда. Правду молвится – беглецу одна дорога, а погоне – десять!

В утренних сумерках неярко поблескивали сбруя и оружие. Всадники пока что не замечали беглецов за высокой оградой, но уходить последним было уже поздно. Марко выстрелил не целясь, для острастки, сердюки мигом ссыпались с дороги под защиту громадных дубов. Над ними закричали птицы, потревоженные громом.

   – За мною!

Марко уже был в седле и летел туда, откуда только что приехал. Сумасшедший топот копыт за ним всё усиливался, но вдруг привял. Оглянувшись, Марко увидел, что кони и люди сгрудились на затканной розовым светом лесной поляне.

   – Хлопцы! Не поминайте лихом. Вам нагайки, и только, а мне...

Возвращаться запорожец не мог. Там его поджидала смерть.

Приятно журчит вода... Как хочется пить... Голову раскалывает боль... Тело мокрое, чужое... А вода наполняет рот... Как легко...

   – Живой! – кричат над ухом.

Откуда-то из тумана склонился усатый человек, ночью продававший овёс. На крик торопятся любопытные.

   – Тю, парубок! На эти дороги никто сейчас не ступает, кроме сердюцких лазутчиков! Вот и стукнули мы тебя... Да ты не лазутчик...

Лежит Петрусь в низенькой светличке. Сквозь маленькие разноцветные стёклышки заглядывает солнце. Лучи добрались к горшкам на деревянных полках да ещё к красным цветам, удачно выведенным чьей-то рукою на белой печке. Сначала Петрусь рассматривает нарисованное, затем переводит взгляд на порог, обмазанный красной глиной. Усатый хозяин, стоя на пороге, скалывает красное сапогом. «Не звал я этого лиха! – будто оправдывается он. – Прости уж!»

   – Вы чьи люди? – спрашивает Петрусь. – Не сердюки, вижу...

   – Вот ещё! – удивляется рыжий, старший среди незнакомцев. Его называют Кирилом. – Мы вольные люди! Гультяи! Слыхал? Га-га-га!

Смех подхватывают. Множество глоток угадывается в сенях да в просторном дворе. Рыжий машет растопыренными пальцами, тоже обросшими рыжими волосами.

   – Прочь отсюда! А ты вставай, парень! Свяжу тебе руки, пока батько приедет! Сейчас он насыпает жару в сапоги одному пану...

Рыжий самолично отводит связанного Петруся в овин, откуда предупредительный при дневном свете хозяин выносил ночью овёс. Там лежит Степан – он со стоном поднимает голову и смотрит на товарища. Степана даже не связывали – так надёжно помяли ему бока...

К вечеру подворье загудело. Не успели пленники перемолвиться словом, как брама в овине треснула на две половины и в проёме показался громадный человек в красном жупане, на котором из оружия одна длинная сабля в чёрных кожаных ножнах. Снизу, с соломы, виднелись широкие грязные пальцы с отросшими ногтями.

«Батько!» – догадались невольники.

   – Батько Голый! Расспросит, куда вы ехали и зачем стреляли! – крикнул из-за могучей спины Кирило.

Батько закрыл собою день. Его голос поднял Петруся на ноги, даже Степан со стоном уселся на соломе.

   – Это они? Вижу!

На плечо Петруся легла тяжёлая рука, повернула его лицом к свету. На красном жупане висела хрупкая соломинка, и солнечный зайчик, пробившись в раскрытую браму, осыпал её золотым блеском. Петрусь ободряюще взглянул на сидящего Степана. Он где-то видел вошедшего великана.

   – Узнал? – неожиданно спросил тот, сморщив крупное лицо.

Рука на плече Петруся смякла. Ломкая соломинка сорвалась с красного.

Петрусь припоминал... Мимо чернодубской церкви проходил когда-то убогий нищий-жебрак, заглянул вовнутрь – и замер перед малеванием. Торба с шумом упала на каменный разноцветный пол. Зограф Опанас не любил настырных людей. Длинная кисть, которой он расписывал потолок, иногда гуляла по чужим спинам. Но спокойных посетителей зограф не прогонял, а разговаривал с ними. Иногда собеседник оставался на стене в одеждах святого... Не прогнал зограф и жебрака. Долговязый приблудник внимательно рассмотрел всё, что писано очень высоко. Вместо хитрости и никчёмности на его лице проступил разум. С Петрусева малевания глядела Богоматерь. Тонкие женские руки держали маленького мальчика с недетскою заботой на синих глазёнках. Возле матери – святые...

«Парубок, – позвал жебрак Петруся с лесов. – Ты намалевал... Моего сына...»

Жебрак долго озирался, спускаясь по дороге к речке. Петрусь вышел на паперть. Однако он не успел поведать жебраку, что мальчика видел в жебрацкой ватаге, в Гадяче. Ватага ночевала под церковью...

Теперь в гультяйском батьке Петрусь признал того жебрака. Только он уже с постоянным умным выражением лица, с упрямством, которое крепко засело в сжатых губах, в чересчур тонком для большого лица носу, – как на иконах старинного письма! Батько разрезал на Петрусе верёвку, выхватив саблю из ножен обеими руками, и повёл хлопцев в каморку при конюшне. За небольшим столиком, врытым в красный глинобитный пол, он показался ещё громадней, чем был на самом деле. Рыжий Кирило просунул в дверь бутылку с горелкою и три обглоданные кружки. Петрусь и Степан лишь пригубили жидкость, а батько осушил свою посудину до дна... Когда обо всём было переговорено – он крякнул:

   – Оце... И Марко ваш дурень, и вы – такие же... Ехать на Сечь, а тут – панам волю?

   – Вот, вот, – подхватил Петрусь.

   – Не вотвоткай! – остановила Петруся огромная рука. – Ты умнее придумал!.. До гетмана... Повесить его! Или он меня, или я – его... Кровопивец. Смотрите, сколько здесь вольного люда... Вот Кирило... Зарезал своего пана и теперь привязан ко мне, побратим, сабли друг другу целовали... Ещё сколько таких! Присоединяйтесь и вы! В Чернодубе на первой придорожной осине повесим сотника Гусака и эконома Тузя! Оце... Затем и про большее покумекаем... Когда и думать, если не сейчас? Швед прёт на царя и на вашего гетмана!

Громадная рука грохнула кружкой о стол. Петрусь подпрыгнул на месте:

   – В гультяи? Нет!

Батько тоже поднялся. Лицо налилось кровью, тонкий нос побелел, усы напряжены по-кошачьи:

   – А если зарублю? Прикажу повесить за ноги?

   – Пусть! – перебил Петрусь, зная только, что ему предлагают забыть о Боге, о Чернодубе, о науке зографа Опанаса. Взволнованный Степан вдруг перестал постанывать от боли. Хлопцы даже не смотрели на огромную чёрную руку, которая уже хваталась за саблю. Они прижались друг к другу... Что ж, смерть... Надо читать молитву, а слова забылись. Господи...

И в этот миг раскрылась дверь. Батьков побратим Кирило подслушивал, наверно, за дверью. Он со злостью упрекнул:

   – Борешься за волю, батько! Разве в сердюки записываем?

   – Пошутил я! – расхохотался атаман. – Чтобы такого маляра... Наведаюсь в Чернодуб, в ту церковь. Где ещё увижу сына? Весь лицом в мою покойницу жену... Возвратите хлопцам оружие, коней! Выдать им двух жеребцов.

   – Нет! – закричал Петрусь. – У нас свои кони... А ваши...

   – Ворованные? – покачал головою атаман. – Не годится, мол, едучи в Ерусалим, заходить в шинок? В Ерусалим... К гетману Мазепе... Ха-ха-ха!.. Может, он греха боится, когда пишет универсалы с разрешением грабить? Казак! Ты помнишь того богомаза?.. Опанаса! Разумный он человек, но... Не сейчас бы ему жить... Кровью надо этот свет прополоскать. Тогда спохватятся люди... Я помню полковника Палия. Он ещё вернётся на панов!

Снова страшен сделался батько. Чёрные пальцы дрожали. Верилось: пальцы в самом деле душили людей. Много кривды перетерпел человек. В нескольких словах поведал. Но добьёшься ли вот так правды? Убивать людей, на собственное усмотрение оставлять их живыми или рубить им головы.

И возникала перед глазами парсуна мудрого человека, у которого всегда под руками законы. Перед теми законами равны все люди. Только окружён мудрец обманщиками. Батько Голый сознался, что не видел Мазепы лично. Что бы сказал он, посмотрев на парсуну?.. Петрусева рука даже потрогала привязанный к поясу ключ, которым в церковном уголке заперто малевание...

Выводя из конюшни коней, Степан, постанывая снова, очень внимательно смотрел на Петруся. Тот стоял, широко расставив ноги, тонкий против Степана, да высокий и такой решительный, что с ним не страшно идти на край света... Снова ждала обоих дорога... Где-то рядом Каменный брод... А что там, дальше? Какие приключения? Какие люди? Какая правда?.. Где сейчас идёт война?

Мгновение хлопцы маячили во дворе, а затем взмахнули нагайками.

Гультяи засвистели вслед, закричали, недовольные людьми, которые вздумали искать правды в гетманской канцелярии.

Часть первая

1

ождь, снег, мороз, наводнение – днём и ночью скачут по гетманщине всадники. Нынешней весною гонцы пересекают всю гетманщину, потому что казацкое войско во главе с гетманом ещё по льду перешло Днепр и рассыпалось по Белоцерковщине.

Земли на Правобережье вроде бы во владении польской короны. Однако после бури, прошумевшей при Богдане Хмельницком, польским панам не удержаться в поместьях. Одни хлопы ушли за Днепр, под русского царя, иные же надеются на атаманов, среди которых наибольшая слава была у хвастовского полковника Палия, – те держатся обжитых мест.

Палий собрал было значительные силы. Их как огня боялись и польские коронные войска, и татарские увёртливые шайки. Выражая волю подопечных, полковник стремился присоединить правобережные земли к России, да московский царь отвечал на просьбы уклончиво, ссылался на мир, заключённый с Речью Посполитой ещё его отцом, Алексеем Михайловичем, а потом подтверждённый как вечный мир 1686 года. Конечно же, такого соседа, вокруг которого кишат свободолюбцы, не мог терпеть Мазепа. Палий, твердил он, – бунтовщик, очень опасный для дружественных отношений двух великих держав. Воспользовавшись присутствием на Правобережье своих полков, Мазепа арестовал Палия и убедил царя сослать его в Сибирь...

Теперь земли на правом берегу Днепра кипят, может, по-прежнему, но нет уж там неугомонного атамана.

И гетман среди огромного войска чувствует себя в этих краях несколько спокойней.

Хотя это только со стороны смотреть – спокойней...

В прихожей ежедневно много народа. С супликами, с поклонами. Только на столах в апартаментах чаще всего видны письма с царскими печатками да с печатками польского коронного гетмана Адама Сенявского. В царских письмах – тревога о здоровье Мазепы, сообщения, как сдерживают врага-шведа, а Сенявский требует одного: войска! «Ты, гетман Иван, дальше не продвигайся, пришли казаков! Теснят нас шведы и станиславчики!.. И царь – за сикурс Сенявскому...»

Когда бунчуковая старшина, выпив и закусив, отодвинула хрустальные и серебряные кубки, а старые полковники начали клевать носами, не отваживаясь вытащить из карманов трубки, а кто захрапел – привычка! – над красными подушками, на тонкой сморщенной шее, поднялась белая голова. Кое-кто вздохнул: ой, не услышать с таким здоровьем весною голоса кукушки! Если бы не турецкие кривые сабли на стенах да не дорогие длинноносые пистоли – так и не поверить бы, что это гетман, обложенный подушками... Где гордая осанка? Где умное свечение очей? Даже усы – сухая трава...

   – Одних казаков в Московию... Других – к ляхам...

Показалось – весь дух испущен на слова.

Но гетман разговорился, всматриваясь в царского полковника Анненкова, вместе с полком приставленного к нему самим царём. Теперь полк под Хвастовом.

   – Не так шведский король, как собственная чернь... Гультяйские атаманы жгут поместья, грабят хутора... На кого детей оставляем? А придётся: приказ его царского величества.

Слова тихие, но увязают в душах. Гетман печалится о людях...

Старшины тоже заговорили. Громче всех – генеральный обозный Ломиковский.

Гетман цепко взглянул – верно ли понял сказанное им полковник Анненков. У царского полковника красное обветренное лицо, да ещё и подвыпил, – что понято, как понято?

Согнутый Франко, вечный гетманов слуга, без скрипа открыл перед старшинами дверь...

В прихожей Орлика дёрнул за рукав полковник Трощинский.

   – Пан генеральный! К тебе супликую...

Не стирая с губ улыбки, Орлик выпроводил гостей и лишь тогда наклонил розовое ухо.

Кривоносый Трощинский заторопился:

   – Сердюцкий сотник Онисько, пан писарь, поймал бродяг... Ну, всыпали, по обычаю, казаки... А наутро узнаю, что бродяги те из моего полка. Из того самого Чернодуба, подаренного гетманом Гусаку в ответ на мою суплику. Вот. И припёрлись, вражьи дети, уже с жалобой... Известно, Гусак жаден на деньги. Но давать его хлопам на расправу? Где это видано? Сегодня он сотник, а завтра – городовой полковник... Вишь, у царя паны дерут с мужиков сколько могут, а гетман наш всего остерегается. Гусак, вражий сын, и я тебе услугу сделаем, если совет твой...

Да, задача. Приказ известен: хлопов не дразнить. Потеряешь гетманскую ласку. Хоть ты и Трощинский, и родственник ясновельможного... А Гусак поделился награбленным. Неспроста супликовал полковник – прислужился сотник... игрою в карты!

   – Где бродяги? – быстро соображал Орлик, уже поднимая к разрисованной яркими цветами двери свою лёгкую руку.

   – В моём обозе. Подальше от глаз, вражьи дети...

   – Гетману о том не говорить... Завтра скажу остальное...

Весь вечер диктовал гетман, пересыпая сказанное латинскими да польскими словами и сентенциями, – очень мудр в науке. Орлик бледнел – письма царю! – а гетман терпеливо ожидал, пока выводились литеры с длинными хвостами-выкрутасами, дальше сучил мудрую мысль:

   – Пиши, Пилип... Не встать на ноги, не сесть на коня, не взмахнуть саблею... Tacitis senescimus annis[2]2
  Старимся вместе с молчаливыми годами (лат.).


[Закрыть], как сказал Овидий...

Орлик припоминал: в воскресенье гетман по-казацки опростал кружку венгерского вина. От легкомысленного Бахуса заблестели глаза под косматыми бровями. Какие он шутки отпускал о молодицах да девчатах! – нет, не простая это болезнь, ясно и писарчуку. Не впустую сказано: к булаве требуется голова!

   – Сенявскому нельзя посылать столько войска, – скрипел дальше гетман. – Старинные манускрипты свидетельствуют, что ляхи неверны в слове. Да и собственный мой опыт о том же говорит. Ведь я не один год провёл при дворе варшавского короля... С полудня – татарская инкурсия. Пусть только казаки отойдут от регимента... Как бы мне самому не просить сикурсу. Ежедневно множатся гультяйские кучки. А кто ещё не пристал к ним – тот обязательно сделается их адгерентом, как только державе станет тяжелей... Пиши, что один я и держу Украину в повиновении. Напомни: если не в гультяи бегут хлопы – так в запорожцы...

Орлик, не поднимая головы, почувствовал злость в слове «запорожцы».

   – Сечь – болячка на теле Украины. Пора её вырезать, а Костя Гордиенка, вечного баламута, четвертовать в Москве!

Перья ломались. Орлик менял их, а видел округлое царское лицо. То красное от гнева, как кирпич в крепостной стене, то белое – как лепёшка сыра. И становилось не по себе. Казалось, самого засасывает трясина. Но и в ней – что-то заманчивое, пусть и смертельно опасное.

Всю ночь в лесу выли волки. Уставший за день Орлик утопил голову в мягкой подушке. Различил только шум весеннего дождя. Да его сразу и разбудили. Орлик скользнул сонным взглядом по большим красным печатям на гладкой вощёной поверхности – и бегом к разрисованной цветами двери.

Гетман не спал. Книжонка в красном сафьяне упала на шелестящий тонким ворсом ковёр. Поднимая её, Орлик всосал умом вбитые в сафьян золотые литеры: Horatius. Carmina[3]3
  Гораций. Стихи (лат.).


[Закрыть].

У гетмана прищурены глаза. Словно всю ночь он что-то припоминал. Что-то недоделано, а нужно обязательно доделать. Медленно взял он письмо, но пробежал его глазами торопливо, ускоряя их движение за каждым словом, и откинулся на подушки. Захрипел...

   – Матерь Божья! – взвизгнул старый Франко. И стал биться перед иконами лбом о камень, шелестя сапогами по ковру.

   – Лекаря! – не растерялся Орлик.

Молодые джуры привели немца-лекаря, которому вера – выше всего. Немец заворковал над кроватью, неустанно перебирая тонкими ногами. Орлик не различал слов, кроме «Ruhe», «quies»[4]4
  Покой (нем., лат.).


[Закрыть]. Но больного отпустило. Гетман знаком выпроводил всех, даже Франка. В апартаменте оставил только генерального писаря. Потухшим взглядом разрешил читать письмо, присланное царским министром Головкиным. Там писалось о том, что генеральный судья Кочубей и бывший полтавский полковник Искра обвиняют гетмана в измене царю!

Орлику показалось, будто трясина накрыла его с головою.

И до утра не дал спать ясновельможный. Говорил под волчий вой:

   – Везде наводнение... Сосчитай на мапе, сколько рек впереди...

Орлик считал синенькие жилки на пёстрой бумаге, разрисованной немецкими мастерами, а сам думал, что при падении владык гибнут все, кто их поддерживал, и всплывают те, кто был против. Очень важно своевременно отстать от падающих... Слушал гетмана и видел чёрные весенние воды на реках, низенькие затопленные хаты, людей в лодках-долблёнках, слышал рёв скота и ещё припоминал генерального судью Василия Кочубея, очень осмелевшего в своей Диканьке. Если царь поверит Кочубею и прикажет избрать его вместо Мазепы, то... Кому известны намерения Кочубея?

   – Полковники жалуются на бескормицу коням, – твердил гетман. – Нужно идти отсюда. Говоришь, нельзя вперёд?

Орлик догадывался: гетман поведёт войско не к Польше, а назад, к Белой Церкви, где крепость. Оставит обглоданный конями Хвастов. Гетман ждёт подсказки. Ему посоветовали – он послушал.

   – Лучше назад...

Не умолкая, гетман не упоминал, однако, больше о письме. Но когда за окнами растаяла ночь и послышались утренние крики, ржание коней, топот кованых копыт – лишь тогда приказал:

   – Полковников!

Всполошённые ранним вызовом, полковники почёсывались со сна и вопросительно смотрели на Орлика. Орлик не первый день в канцелярии – что узнаешь в его глазах? Посматривали и на царского полковника – тот потирал красную рожу с отпечатанными на ней рубцами от подушки.

Гетман поманил вояк к кровати, прошептал, зачем званы. Не слушал ответных нареканий на Кочубея и Искру, а обратился к стародубскому полковнику Скоропадскому, называя его хозяином полкового города, как принято издавна:

   – Пан Стародубский! Тебя царь уважает. Бери, пан Иван, казаков, сколько надо, поезжай к царю да расскажи на словах. Бумага не передаст горя... Вольно собаке и на владыку лаять... Стыд... Хоть бы перед смертью дали покой, quies, как говорит лекарь. Покарает Бог грешников...

Гетман с усилием крестился, еле-еле перенося руку через бледное лицо, зыркал на молчаливого, всё ещё красного Анненкова, а так смотрел в угол, где мелкими каплями истаивала высокая восковая свеча и где бледный Франко усердно молился печальной Богоматери.

Скоропадский, лысый, высокий, могучий человек, кивал огромной головою. К царю – не в корчму. Можно сгореть, как горит от свечного пламени ночная бабочка. Разве по правде загнали в Сибирь Палия, который недавно правил в Хвастове? Но с другой стороны, утешал себя полковник, лишний раз на глаза царю... Гетман при смерти... Известно, есть помоложе: черниговский Павло Полуботок, миргородский Данило Апостол... Но и самому неохота быть последним. Да и домой заедешь. Там молодая жена Настя Марковна. Повидаться сладко...

   – Сделаю, пан Иван! – ответил Скоропадский.

Прочих полковников гетман отпустил сразу.

   – За Мотрушо мстит Василь, – громко сказал Трощинский. – А тех подговорил... Если, мол, поталанит, так и вам хорошо...

   – Искре отставка, – добавил Горленко. – Вот и...

Гетмана удовлетворило услышанное. О Мотруне, Кочубеевой дочери, и о нём, немолодом уже человеке, долго гомонили: и причаровал крестницу, и сватать её собрался – одним словом, ославил. А теперь от разговоров польза: месть за дочку! Мотруня же во всём гожая дивчина! Цвела, аж горела... Ласковая, а в ответ на казацкую речь, на казацкие песни под бандуру, на умелое кавалерское обращение – говорлива, словно воробышек. Только ума... Да на что девке ум?

Едва закрылись за полковниками двери – Мазепа пожелал книгу в красном сафьяне, читанную ночью. Орлик подал, гетман заговорил, не глядя на вытисненные на бумаге литеры:

   – Felix, quern faciunt aliena pericula cautum[5]5
  Счастлив, кого делает осторожным чужая беда (лат.).


[Закрыть].

Прочёл и вперил взгляд в генерального писаря. Тот поднялся над лавкой. Жупан задел на столе вызолоченный каламарь. Беспокойные пальцы поймали золото у самого ковра.

   – Понимаешь, Пилип... Nox abacta[6]6
  Ушедшая ночь (лат.).


[Закрыть] дала тебе возможность подумать...

Пальцы хищно перекосились в красноватом свете. Орлик, хорошо разумея латынь и зная своего хозяина, не понял, однако, намёка.

   – Помни, Пилип, – толковал гетман, – мне Москва двадцать лет верит! Этот орден, – руки взяли на столе красивую ленту, на которой сверкнул орден Андрея Первозванного, – недаром ношу. Только я да самые знатнейшие царские вельможи. В Москву я приезжаю как к себе домой. Все там знают моё подворье. А эта парсуна, – он поднял над собою руку, – по царскому велению написана старым зографом Опанасом. Втроём там будем: посередине царь, а мы с фельдмаршалом Шереметевым по бокам. В большом московском соборе повесят. А сказанное... Бахус устами владел... Запомни…

И только теперь раскрылся страшный смысл вычитанных у Горация слов: гетманово могущество может быть направлено и против генерального писаря. Господи! Но ведь в самом деле мнилось при чтении письма: «Пилип! Это Бог посылает случай. Гетман, прикидываясь больным, проживёт ещё двадцать лет...»

   – Пан гетман! Да я...

И на коленях пошёл Орлик селезнем, да куда селезень! – быстро, быстро, ухватил пальцами высохшую руку, стал целовать, как не целовал и отцовской:

   – Пан гетман... Адские муки... Нет... Никогда...

А про себя шипел: «Замри! Жить охота – замри...

В Москве доносчиков сажают на кол! Замри! Гетман читает мысли! Характерник!»

Ясновельможный приподнялся на красных подушках. По сухому, до сих пор видать – красивому, лицу промелькнуло что-то вроде подозрения. На картине за его спиною конь под намалёванным рыцарем повёл недоверчивым красным глазом.

   – О том забудь, Пилип... Буду умирать... А ты... дай тебе Бог... Бедная наша Украина...

Пришло чудесное утро. Вдоль шляха, по которому уже двигалось казацкое войско, в рыжих лесах красиво светились берёзы, отмытые весенними дождями, белые да длинные, словно панские марципаны. Ветви на каждой коричнево-тёплые. Вот-вот облепятся зелёными листочками.

У казаков под усами улыбки: дали шведам да станиславчикам перца! Шведы на севере, станиславчики на западе, а казаки – на полдень, к Белой Церкви.

Орлик понимал неуместность казацкого смеха, но не шевельнул и пальцем. После неспокойной ночи при ласковом солнышке так захотелось спать, что он пересаживался из мягкой кареты в островерхое седло. Иногда конь относил его далеко, но ощущение, что гетман следит своими бессонными глазами, не исчезало в нём ни на минуту. Хотелось поехать с поручением – гетман не посылал. Вокруг ясновельможного казаки-охранники, джуры, много генеральной старшины. Орлик пускал коня во всю прыть, достигал какого-нибудь холмика или могилы, покрытых прошлогодним коричневым тёмным будыльем, между которым, правда, уже зеленеет молодая трава, проглядывают белые корешки и откуда, напуганные конским топотом, с криками слетают чёрные огромные птицы, вечные спутники походного войска.

Конь бежал споро. В бездонном небе звенели жаворонки. Ещё выше, чем жаворонки, на белоснежном краешке тучки маленькой точкой приклеился орёл.

На одну из придорожных могил-курганов подскакал Трощинский.

   – Пан генеральный писарь объезжает коня? Га-га-га!

С высоты виднелась дорога. При взгляде на весенние полупрозрачные краски человеческое сердце смягчается, как воск. Так считал Орлик, огорошенный разговором с гетманом.

   – Пилип! – оглянулся Трощинский. – Так...

Казаки на шляху горланили песни, проезжали мимо высокой могилы.

   – Кочубей... – вспомнил Трощинский, но Орлик прервал:

   – Разреши чернодубским бродягам написать суплику. За гетманом, мол, не пропадёт... А в Белой Церкви – без лишнего шума в подземелье. Сколько их?

   – Двое... Видишь, один, Журбенко Петро, вражий сын, размалёвывал церковь, что на гетманский кошт отстроена в Чернодубе. У того самого зографа учился, который намалевал гетмана в виде рыцаря.

Орлик улыбнулся, лишний раз показывая, какую силу имеет в гетманщине генеральный писарь, какие подарки следует давать ему за совет.

   – Гетман – фундатор и донатор во многих церквах. Бумаги же проходят вот через эти руки, – выставил он длинные пальцы, на которых против солнца сверкнуло золото перстней. – Они и саблю держат, и перо. Ну, не выкалывать глаза, не ломать им рук и ног... Уговорите вступить в сердюцкий полк. А церковь... Правда, гетман любит посматривать на ту парсуну... Но это только мечтательные зографы полагают, будто можновладцы их помнят. Дураки...

Орлик пришпорил коня. Кто узнает о ночном разговоре? Сказал гетман: нужно обо всём забыть, – стоит, однако, подумать...

Высоко в небе плыли лёгкие белые облачка.