Текст книги "Полтава"

Автор книги: Станислав Венгловский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 28 страниц)

4

Королевские войска в свете трескучих факелов, на все стороны разбрасывающих от себя длинные колючие искры, выходили из-за серых во тьме валов такого огромного сейчас ретраншемента и строились в гулком ночном поле. С неба засиял чистый месяц. Факельный свет потускнел, но на месяц начали налезать коротенькие тучки, и в моменты их появления огонь в солдатских руках становился ярче и снова победно рассыпал свои длинные колючие искры, вырывая из полумрака суровые решительные лица, горбоносые лошадиные морды, длинные фузеи, сверкающие штыки.

Тяжёлой поступью, вздымая пыль, в приглушённых гортанных командах, вышла и остановилась там, где ей приказано остановиться, непобедимая доселе лейб-гвардия. За ней выступали Юнкепинский полк, Вестербоцкий, Далкарский, Ивермолянский, затем почти все пехотные полки. За ними на конях выехали драгунские – Гильдерштернский, Гельмский, Вертенбергский, Вернерштетский, – постепенно вышли почти все полки, а потом заторопились уже рейтарские: Ниландский, Зидершонский, Лифляндский, Остергоцкий и другие. Черкасская степь наполнилась незнакомыми ей мощными звуками. Везде слышались топот сапог, стук копыт, звон оружия, и эти выразительные звуки приглушали слова коротких хриплых команд.

Конечно, какие-то полки оставались под Полтавой и в самом ретраншементе, некоторые – в гарнизонах по сёлам да местечкам вокруг Полтавы. Точно никто не знал, кому выпало удерживаться от сражения, кто ещё должен был появиться в поле, но тем, кто оставался, сочувствовали все: они не пойдут в решительное сражение, которое покроет новой славой храброго короля и его полки, если, конечно, московиты не удерут, заслышав поступь королевской армии. Все знали, что к московитам должны подойти полчища диких калмыков, но король решил ударить сегодня ночью, и уже никакая сила не поможет разбитому и так никто не сомневался, что наконец Богом даётся возможность разбить в генеральной баталии армию московитского царя... Так говорили солдатам младшие офицеры, а младшим офицерам – полковники и генералы.

Король слышал разговоры полулежа-полусидя в кресле-носилках, за одну ночь изготовленном для него мастерами из обоза. Он часто пробовал шевелить изувеченной ногою, надеясь, что конечность станет послушной и лёгкой, с неё можно будет сорвать всё, что туда навертел лейб-хирург Нейман, однако нога по-прежнему болела и оставалась непослушной. Он дождался, когда из ретраншемента выйдут последние войска, и подал знак рукой. Драбанты понесли носилки от полка к полку.

Перед каждым полком кресло-носилки опускалось на землю. Король глядел на лица в касаниях факельного света и силился узнать хотя бы одного солдата, но не узнавал никого. Хотел о чём-то напомнить, но не был уверен, эти ли солдаты участвовали в той битве, о которой хотелось говорить, или же они пришли с более поздними пополнениями. Сначала призывал некоторые полки воевать так, как положено воевать за своего короля, а потом ощутил на зубах потрескивание пылинок и лишь глядел на всех проникновенно и бодро махал драбантам рукою.

Когда носилки пронесли перед всеми полками, короля охватила вдруг зависть: все эти солдаты на рассвете встретятся с врагом, грудь в грудь, а он не сядет на коня и не бросится в водоворот сражения! Правда, они могут и погибнуть, на то солдаты, не короли, а его оберегает сам Бог. Только Всевышний одновременно и предостерегает от чего-то, но от чего? Чепуха те разговоры, будто король не заботится о тылах. Александр Великий перед походом вообще раздал имущество своим друзьям... Завтра наконец московитский царь увидит большую часть шведской армии!

Драбанты поставили носилки на свежескошенное сено, привядшее под солнцем. Оно приятно пахло. Фельдмаршал Реншильд, граф Пипер, генералы Лагеркрон, Спааре тоже прилегли на природном ковре, а немного поодаль был слышен приглушённый бас Левенгаупта, хриплый голос Росса, тонкий и скрипучий – Шлиппенбаха, весёлый – Штакельберга.

Где-то далеко на холмах пылали костры. Их было достаточно и позади, там, где в осаде осталась Полтава, непокорённая ещё и сегодня, да что она предпримет завтра, если в ней так мало пороха, как сказал перебежчик из царского лагеря?

И впереди, над лесом, куда клонился за тучами месяц, где царский ретраншемент, тоже вроде бы возносилось сияние. Лес вздымался отвесным утёсом. Там ничего не разглядеть. Это одна из азиатских загадок, которую приятно разгадывать и которую обязательно разгадает король.

Фельдмаршал Реншильд говорил возбуждённо, даже торжественно, будто на военном консилиуме, и король воображал, как шевелятся отдельные части его толстокожего, совершенно изуродованного рубцами лица, как ходят на нём колючие седоватые усы. Голос фельдмаршала изменился с того момента, когда король позвал его к себе и приказал вступить в командование армией. Правда, не дал ещё никакой диспозиции на генеральное сражение, но она будет дана на месте. Надоумит Бог... Главное – натиск!

Фельдмаршал из мрака спросил:

   – Ваше величество! Полагаю, вам припомнилась встреча персидского царя Ксеркса с его воинами. О ней рассказано у Геродота. Ксеркс заплакал: через сто лет, мол, никого из молодых воинов уже не будет на свете!

Граф Пипер почувствовал праздность вопроса. Безусловно, об этой ночи, как и о завтрашнем дне, всё будет записано Нордбергом, Адлерфельдом, Понятовским – они где-то здесь, возможно, прислушиваются к королевским словам. Эта ночь войдёт в историю. Фельдмаршал тоже надеется войти в историю; хочется предстать перед потомками образованным и осмотрительным человеком – вот и ссылка на Геродота... Но королю вопрос понравился. Он ответил, что отлично помнит это место у Геродота.

Фельдмаршал продолжал приятный разговор:

   – Ваше величество! После сражения нам достаточно будет победить лишь те шесть сотен пленных саксонцев, которые поставлены царём для защиты Кремля!

Фельдмаршал громко захохотал. Граф догадывался, что и его величество немного растянул тонкие напряжённые губы. Накануне они все долго и нервно смеялись в королевском шатре над принесённой перебежчиком новостью: Кремль в Москве защищают пленные саксонцы! Все царские солдаты собраны здесь, под Полтавой.

   – Конечно! – хохотал и сейчас фельдмаршал. – Прижмём их к речке. Будут прыгать в утреннюю холодную воду! Бр-р-р!

Граф начинал злиться. Несколько дней тому назад Реншильд уже склонялся к мысли, что стоит отойти за Днепр, выждать там, когда крымские татары начнут раздирать царские земли. Реншильд хмурил лицо, надвигая на глаза потную шляпу, но сегодня, получив почётное назначение, разогнал на лице рубцы. И как возразить, если все хотят генерального сражения? Действительно – поздно отступать... А победа подвигнет на действия крымского хана.

   – Ваше величество! – заговорил Пипер. Зная, что сейчас можно заслужить благодарность, если провести параллель между Александром Македонским и Карлом XII, граф не стал этого делать, хоть отлично запомнил произведения древнего писателя. – Наверно, у нас так же тепло. Принцесса Ульрика, ваша сестра, возможно, глядит на этот самый месяц.

Следуя за королевскими носилками, граф видел освещаемых факелами шведских воинов. При колеблющемся освещении они казались древними духами, о которых ему, ещё маленькому мальчику, рассказывала мать, старая крестьянка. Он помнил её голос, даже когда разбогател и стал графом – всё благодаря личным заслугам перед государством, которые и сейчас высоко ценятся при дворе. Граф увидел свой замок недалеко от Стокгольма, свою молодую жену. Ему хотелось, чтобы и король припомнил родину, подумал наконец, какая ответственность ляжет на него, короля, завтра. Пусть ещё внимательней присматривается и прислушивается он к распоряжениям Реншильда. Пускай поскорее даёт диспозицию к баталии. Пусть использует при разработке её и такого опытного воина, как Левенгаупт.

Король не отвечал. Воцарилось продолжительное молчание. Стало слышно дыхание солдатских рядов. Солдатам разрешено было присесть на землю, но не разрешалось оставлять своих мест. Тишину разорвал голос фельдмаршала. Его поддержали Лагеркрон и Спааре. Даже Гилленкрок произнёс что-то льстивое сдавленным ото сна голосом. И тогда граф Пипер как-то неожиданно для себя самого, под этими чужими звёздами, совсем не похожими на шведские, на те, под которыми, возможно, стоит сейчас принцесса Ульрика, подумал, что именно льстивые разговоры и привели короля к сегодняшней непонятной ночи, за которой – загадочное утро. Что принесёт наступающий день королевским полкам? Победу – хорошо, а если... Ведь король, не имея пороха, взял из ретраншемента лишь четыре пушки. А сколько пушек выставят московиты? Правда, король возлагает надежды на неожиданность нападения. Но если московцы не прозевают? Ведь здесь их земля. Кто знает, не следят ли они и сейчас за каждым королевским передвижением? Что тогда скажут в Швеции первому министру графу Пиперу? Но что может изменить первый министр? На всё королевская воля. Если же будет пиррова победа... Московиты соберут новое войско, а король... А если поражение? Как тогда пробиваться к своим крепостям? Это будет похоже на анабазис, исход греков, так ярко описанный Ксенофонтом, когда десять тысяч эллинов после неудачного сражения пробирались на родину. Что ж, и это даст королю возможность помериться славою с героями античности.

Мысли графа растекались, вскоре ему стало страшно от них, однако он не мог укротить их потока, думал и думал.

Что, наконец, связывает со Швецией этого молодого человека, который уже девять лет не видел своей родины, который ушёл от неё восемнадцати летним с мечтою о славе Александра Великого? Возможно, он в самом деле отличный полководец. Это привычно для Швеции, давшей миру таких выдающихся полководцев, как Густав-Адольф. Если бы молодому королю довелось воевать против достойных противников... Король и теперь считает, что московитская армия точно такая же, какою она была под Нарвой.

Мо совсем иначе говорил о противнике Левенгаупт. Видно будет завтра... Тем временем судьба Швеции в руках молодого и беззаботного человека и его закалённых в сражениях воинов.

Во втором часу ночи, когда месяц спрятался за лесом, когда стало темно и жутко, король приказал вести полки. Первыми двинулись рейтары.

5

Кто-то во тьме тронул царя за плечо:

   – Ваше величество...

На свечах качались слабенькие огоньки. Лицо фельдмаршала, в глубоких морщинах, очень старое и испуганное, показалось незнакомым.

   – Шведы?

Царь с усилием подтянул затёкшие ноги.

   – Ваше величество! – задохнулся Шереметев. – Гонец от Меншикова!

В одно мгновение царь выскочил из шатра. Правда, и в шатре слышались выстрелы, ещё ружейные, далёкие. Шведы должны были находиться на приличном расстоянии, поскольку пушки в редутах молчали, и хоть царь не допускал мысли, что шведы во мраке подкрались незаметно, обойдя конницу, что их приближение проворонил верный Данилыч, но тревога фельдмаршала овладела им, показалось, что всё вокруг, до мельчайшего стебелька на земле, в зареве пылающих с новой силой костров, в мощных сержантских криках, – всё уже находится в страшном напряжении, в том самом, какое он чувствовал в себе на протяжении нескольких дней.

Где-то за лесом поднималось солнце. Непрерывно гремела артиллерия. Уже стало известно, что шведы штурмом взяли два первых, ещё недостроенных редута, что их конница при поддержке пехоты отбросила русскую, – это не беда, кто не знает силы шведской конницы? Против неё не устоять Данилычу. Царь уже вторично посылал светлейшему приказ немедленно отводить полки на правый фланг ретраншемента, считая, что конница выполнила свою задачу, дала возможность полкам основного войска выстроиться к бою под защитой высоких валов.

Главное войско стояло ровными рядами, и солнечные лучи, переваливаясь через горы насыпанной земли, высекали на штыках ослепительные искры. Но светлейший не торопился возвращаться, а требовал поддержки, стремясь доказать, что конница при поддержке пехоты сломит шведскую и перейдёт в наступление. Как доказательство в царский шатёр внесли присланные Данилычем шведские знамёна. Однако царь не мог рисковать судьбою государства. Он принудил Данилыча отвести конницу под защиту артиллерии, поскольку знал, что светлейший в своей несдержанности похож на шведского короля. Принудить удалось таким способом, в котором Меншиков не заподозрил принуждения...

Быстро поднялось солнце, и при его свете царь заметил в подзорную трубу, что основные шведские силы сгрудились правее, возле Будищанского леса, а какая-то их часть, пробиваясь вдоль Яковецкого леса, под мощным огнём артиллерии начала прижиматься к опушке – конечно же, их отрезала продольная линия редутов! В круглом стёклышке подзорной трубы кружились, словно муравьи в муравейнике, синие мундиры, сверкали штыки. Царь с облегчением выслушивал донесения гонцов – всё подтверждало его предвидения. Тогда он продиктовал Макарову новый приказ, чтобы Меншиков с пятью кавалерийскими полками и пятью пехотными батальонами поспешил против отрезанных шведских колонн. В подзорную трубу какое-то время виделось отчаянно-весёлое лицо светлейшего, лица его молодцеватых офицеров и рядовых солдат. Потом всё исчезло в облаке плотной пыли.

А ещё какое-то время спустя из пыли вынырнул новый гонец:

– Ваше величество! Князь Меншиков взял в плен генерала Шлиппенбаха! Недобитые шведы ищут спасения в ретраншементе под Полтавой! За ними бросился генерал Ренцель. Князь возвратился назад и поставил свои полки на левом крыле ретраншемента!

«Там и стой! – подумал царь. – Дело! Всё решится именно сегодня!»

Царь наблюдал за полем сражения с высокого вала. Фельдмаршал Шереметев подъехал весь в пыли. Красный чепрак на коне превратился в серый, но даже из пыли глядели весёлые маленькие глаза на широком лице:

   – Ваше величество! Ждём...

Царь не дал произнести ни слова, но резко и быстро приказал выводить полки из укреплений в поле. И ещё, глотая скупые слова донесений из разных концов огромного поля, вдруг понял, что необходимо срочно вселить в солдат уверенность, поскольку настало время, решающее исключительно всё.

Уже припекало солнце. Ровные ряды батальонов отливали блеском штыков. Солдаты еле заметно щурили глаза от сияния мундиров – за царём двигалось много генералов, прислушивающихся к его разговорам с главнокомандующим Шереметевым. Солдаты, в ожидании царских слов, посматривали на лес, на поля, будто старались угадать, под каким кустом, в каком месте придётся им встретиться с врагом.

И царь, не останавливая коня, крикнул:

   – Воины русские! Не за меня сражение, но за державу, которую поручил мне Бог! Помните и сражайтесь достойно!

Речь получалась короткой. Он повторил её в нескольких местах, каждый раз взвешивая слова. И везде в ответ грохотало такое отчаянное «Ура!», что конь рвался вперёд. Немного дольше, нежели нужно, царь задержался против Новгородского полка, против солдат, одетых не в зелёные кафтаны пехотинцев, а в серые, снятые с новобранцев. Подумалось: «Выстоят? Молодые...» Но лишь подумал, как показалось, что солдаты едят его глазами, вот хотя бы этот белобрысый великан с могучими плечами и длинными мощными руками.

«Выстоят! – заверил царь сам себя. – Здесь новгородцы да псковичи. Они всегда воевали со шведскими захватчиками за свои земли!»

Русская армия медленно, ровными рядами двинулась на врага, выставляя перед собою ряды сверкающих штыков. Сверху, уже снова от шатра, царю было видно, как бросились навстречу шведские колонны. В подзорной трубе мелькнули белые носилки. Они плыли в передних рядах наступающих, можно было догадаться, что там король. Царь хотел рассмотреть своего главного противника, которого никогда не видел, но с которым провоевал уже почти девять лет, да от обоих войск вдруг поднялась такая густая пыль, что она мешала что-либо рассмотреть, а тут ещё ударила русская артиллерия. Показалось, пыль поглотила носилки, однако царь заметил, что шведы ударили в левый фланг его войска, как раз в первый батальон Новгородского полка. Там всё перемешалось. Ещё через мгновение под напором шведов серые кафтаны дрогнули и бросились назад – в прорыв всасывались синие фигуры.

– Коня!

Конь уже рядом. Это случилось так быстро, что царь толком ничего потом не мог припомнить, лишь помнилось, как взял несколько батальонов из второй линии, как рядом высоко взметнулось тёмно-коричневое знамя преображенцев с косым крестом Андрея Первозванного, и бросился с батальонами в тот ад, куда напирали шведы, помнил, что именно в то же мгновение везде взорвалось неправдоподобно громкое «Ура!». А некоторое время спустя он увидел, что шведы повернулись к нему синими спинами.

Высокий новгородец уцелел под пулями. Царь узнал его, завидев, как он вымахивает ружьём, словно крестьянскими вилами. Хотел подбодрить молодца, да того сразу же завертело в кровавом водовороте. От могучего «Ура!» царю стало легко, исчезло напряжение последних дней, и, когда мимо него, вслед за отступающими шведами, пронеслась конница, оказался рядом со всеми, ловил свист молодецкого ветра, свист пуль, и какой-то простой драгун в порыве больно задел его своим палашом, но не остановился, не смутился – это для него сейчас был просто свой, родной ему русский воин. Драгун лишь хлопнул ресницами и, не закрывая рта, полетел вперёд, взглядом приобщая царя к своему быстрому, как ветер, полёту.

Шальная пуля ударила в чёрную царскую шляпу, сорвала с головы, но не задела кожи, только резким холодом обвеяла вспотевший лоб.

Никто, однако, ничего не заметил. Всё по-прежнему неслось вперёд. Передние драгуны уже сшиблись со шведскими, начали схватку смело, молодцы. Всё снова окуталось пылью, дымом. В этом хаосе засверкали сабли, как в тучах сверкает солнце. И ещё откуда-то – навстречу или сбоку, не понять – посыпались с шипением ядра. Несколько драгун упало вместе с конями. И царь подумал, что если бы и он так же свалился, то не оглянулись бы и на него, что теперь всё зависит от воли и желания этих людей. И он, царь, должен быть доволен тем, что ему удалось много сделать для этой великой и близкой уже победы.

6

Мазепа не слышал, как шведы уходили на битву, а ждал в их ретраншементе знака для собственного бегства, ещё точно даже не зная куда. Знал, что дорога открыта лишь на Перевалочную, и мучился мыслью, что царь неспроста оставил свободной только эту дорогу, а все прочие уставил войсками Скоропадского да своими кавалерийскими полками – готовил царь западню, надеясь на свою победу? В Перевалочной, Мазепа ведал, недавно похозяйничали царский полковник Яковлев да охотный полковник Гнат Галаган, когда вели на Сечь полки для её захвата и уничтожения в ответ на акции гордиенковцев...

Орлик тоже забыл, что такое сон. Коней не отпускали от возов, хотя вслух никто и не заикался о бегстве, поражении, а все наперебой хвалили королевские мудрые распоряжения. Король долго молился в походной церкви. Его лицо прояснилось, он по-отечески улыбался солдатам – Бог показал ему хорошие знаки именно тогда, когда длинные пальцы сжали белое распятие... Обо всём этом громко рассказывал Орлик, прислушиваясь к звукам сражения. Мазепа понимал, что Орлик прячет свою смертельную тревогу. Но гляньте и на короля без короны, горько смеялся сам над собою Мазепа. Зачем старание, коли придётся так же лечь в землю, как ложится в неё простой казак, которого не сжигают заботы о короне, о безграничной силе над людьми, которому зато можно спокойно посидеть часок-другой возле жужжащих пчёлок...

Эх, всех провёл, казалось, Мазепа. Начал с тонко образованного на европейский манер Василия Васильевича Голицына, которого ценила и лелеяла тогдашняя московская правительница Софья. Начал с опаской, но добился, что гетмана Самойловича увезли в Сибирь. А затем пошло... И соперника Палия – туда же. Да что с того? На пути стали хлопы. Думалось: старшины, богатый люд погонят хлопскую отару туда, куда прикажет гетман. Богатый люд и послушался бы, да испугался страшной московитской силы. Где теперь сотники Ониско, Деркаченко, Макогон? Или хлопы убили, или в плену московитском... А полковники, генеральные старшины... Кто здесь остался? И пальцев на одной руке для них много. Войнаровский, Горленко, ну, Быстрицкий... И Франка, получается, гетман не перехитрил. Дурак.

– Франко! – позвал.

Франко сполз с воза на землю, приблизился. В глазах – уважение к хозяину. На протяжении двадцати лет ничего не меняется в старом человеке. И такого не обмануть – для его же пользы, Господи! – подобного Франка, Петра, Ивана? Тьфу!

– Иди! – бессильно опустилась рука. – Кажется, время трогаться.

На лице старого слуги прорисовался испуг. Что-то собирался он сказать, да не смог. Отошёл молча.

Да, далеко глядел проклятый Хмель, присоединяя Украину к Московии. Теперь их не разделить огнём. Одна вера – это сила.

В Московии выросла мощь. Они, в Европе, не знают... Шведский король ещё и сейчас не знает... Когда-то, когда московское и казацкое войска под командованием Василия Васильевича Голицына шли на Крым, Голицын говорил, что он мечтает провести в Московии большие перемены, они превратят армию и государство в огромную силу. Мазепа в душе потешался. Василию ли Васильевичу поднять безграничную Русь? Но царь Пётр... Да нет, не в том дело. Просто в подходящее время он стал царём.

Внимательно всматривался Мазепа в Орлика. Догадывается ли тот, где бербеницы с золотом? Да и самому страшновато, как бы в спешке не перепутать возы, потому что хотя везде верные возницы, из надёжных сердюков, но начнись заваруха... Что значит Мазепа для короля без своего золота?.. А Орлик? Гонор, гонор у него, безумная вера в себя, а и он будет ходить возле золота как собака на цепи. Главное – не дать ему ничего в руки. Вон как шастает глазами.

А как не почувствовать благодарности к шведскому королю хотя бы за то, что для защиты обоза выделены им две тысячи воинов, когда они вон как нужны на поле битвы. То ли о своём добре больше заботился король – и его казна ведь на возах, – то ли он по-прежнему верит в свою победу? Верит, кажется.

Полковник Гусак с есаулом Гузем отпросились на битву. Будут делить, говорит, после сражения царские обозы. Пусть! И Герцык, оказалось, тоже жаден, тоже отправился с ними.

А ещё обеспокоен Мазепа своей чудесной парсуной. Иногда ему кажется, что какая-то часть его самого перешла в малеванье. Он смеётся над теми, кому подарил в знак большого уважения своё изображение. Всем говорено: вот это оригинал, написанный зографом Опанасом, но в самом деле то все копии, сделанные в ближних отсюда монастырях искусными мастерами. Доски же, на которых выполнено привезённое когда-то Гусаком изображение, Мазепа время от времени приказывает Франку поворачивать тыльною стороною, чтобы убедиться: перед ним настоящая работа, взятая из какой-то там чернодубской церкви. Он, Мазепа, уже решил, что никогда, до смерти, не расстанется с дорогою парсуной.

Светел чуб и блестящ Орликов ус – видел то и Мазепа из своей кареты, – да всё то потемнело от пыли, жена и дети не узнают, приближаясь.

Орлик не глядел на карету Мазепы. Орлик стал похожим на искалеченного петуха, не на орла, как прежде, ещё недавно, – сам понимал. До конца дней своих не простит он старику, что тот до сих пор не сел на престол. Пусть сначала под шведскою рукою, даже под польскою. А всё же был бы сам себе паном. Иначе зачем отрывал Украину от русских? А умирая – сколько там ему ещё жить? – кому бы оставил власть и богатство? Разве пришелеповатому Войнаровскому? Или глуповатому Трощинскому? Слава Богу, Трощинский не показывает сюда носа. Как только возвратился он из Польши, царь приказал взять его до секвестра. Так что всё досталось бы Орлику. По элекции стал бы гетманом. А Войнаровский болтается между возами – дурак дураком. Нет и мыслей о булаве гетманской. Лишь девчата в голове – этим похож на своего дядю в молодости. Правда, есть ещё Горленко, ещё недавние сотники, а теперь полковники – Гусак, Герцык... Но последним достаточно полковничьих перначей. Полковниками потому и стали, что мало возле гетмана прежних полковников. А Горленко тоже к булаве не рвётся.

Отчаяние запускало Орлику в душу острые когти. Чёрное, как воронье. Жизнь потратил Мазепа, а ничего не достиг. Не создал своего государства. Так что сколько Орликовых жизней уйдёт... Зачем же манил, старое пугало?..

Потому и напивался снова в последние дни Орлик. Потому и жене своей ничего не советовал, так и ушла к карете, готовая к бегству. А он ещё плакал когда-то перед Мазепой, плакал больше от восторга, вместо того чтобы скорее взять старое пугало за хилое горло... Так хитрил, что, когда правду захотел сказать, когда захотел открыться, никто уже ему и не поверил. Не сумел удержать тогда Батурин. Не переманил нерешительных старшин... Дурак!

Только помогло бы? Если бы и всю старшину переманил? Ой, нет! Без хлопской силы... Нет! А коли так – не стоило и начинать пока! Суета сует. Таки дурак Мазепа... Теперь надо будет всё начинать сначала. Только уже не Мазепе.

Они и не опомнились, как на ретраншемент, на обозы с крикливыми маркитантами надвинулось облако пыли. И хотя Мазепа ещё не различал, кто именно несётся в пыли, однако запричитал:

   – Трогай! Где Гусак? Взяли мою парсуну?

В пыли начали различаться конные гордиенковцы. Они указывали шведам дорогу.

Мазепа успел подумать, что сейчас и у Гордиенка, проклятого, тяжело на сердце, но сам уже не мог дожидаться короля – тому и в плену королевская честь и обращение, а с Мазепой...

   – Трога-ай!

Старый Франко упал на колени и вскинул руки, словно перед иконой:

   – Пан гетман! Позволь умереть на родной земле!

Кони вздымали над стариком копыта. Возница сидел бледный. Дрожащие серые губы не могли произнести ни одного слова.

– Трогай! – взвизгнул Мазепа. Вырвал у возницы вожжи и направил коней в высокую рожь, посеянную осенью каким-то простодушным хлеборобом, который надеялся собрать урожай. В другой карете на какое-то мгновение бледным пятном мелькнуло Орликово лицо. От страха или от боли, но у него опустилась нижняя челюсть. Он не мог даже сидеть, голова его заваливалась... Ему уже не было никакого дела до воза с золотом, хотя тот воз повернул следом за его каретой.

На бербеницах с золотом торчал верный Мазепин слуга. Торопились на баских конях Войнаровский, Горленко, Быстрицкий, Гусак с есаулом Гузем, Герцык вот и всё, что оставалось от гетманства, от хитрых замыслов, если не считать великого множества простых перепуганных казаков да ещё гетманской парсуны в красном жупане...