Текст книги "Полтава"

Автор книги: Станислав Венгловский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 28 страниц)

7

В то утро полтавские люди укрыли собою крепостные валы, истоптанные, кажется, до самой ничтожной былинки. За Яковецким лесом, за Крестовоздвиженским монастырём не унимались пушки. Везде сновали всадники, исчезая между деревьями, а из лесов вырывались дымы, клубились над землёю, и за ними ничего нельзя было различить, кроме того, что внизу за валами в своих шанцах неспокойно вертят головами долговязые шведы. Врагов возле крепости кишело так много, что идти на них означало бы большой риск: в Полтаве почти не осталось пороха. Сколько его ещё можно наскрести, знал разве что полковник Келин – он тоже стоял на валу, весь напряжённый и сгорбленный, припадавший к старинной подзорной трубе, упёртой одним концом в кучу мешков с землёю. По окаменевшему лицу полковника пробегали выразительные судороги.

Не сразу полтавцы поняли, что шведы начали удирать. Но над шанцами поднялся жёлтый дым, смешиваясь с чёрной пылью, которая валила от битвы.

Заржали кони, заскрипели возы. И тот дым и пыль, смешавшись, тучами потянулись в сторону Днепра, свидетельствуя, что враги начали оставлять укрепления.

   – Открывайте ворота! – первый опомнился Охрим, криком давая толчок людям. – Наша победа! Догонять!

Охрим с Микитой не сбежали, а скатились с вала.

Полковник в подзорную трубу видел больше, нежели люди своими глазами. Он подал команду, ещё сильнее сгорбившись, согнувшись в дугу, будто и теперь не верил, что пришла победа. Солдаты внизу открыли дубовые ворота, отбросив перед тем от них брёвна, каменные плиты, старые изломанные возы, – и все полтавские защитники с таким порывом высыпали на дорогу, по которой не приходилось ходить и ездить столько дней, так уверенно бросились догонять врага, что для Петруся этот день превратился в длиннейший счастливый год, а не день. Он не запомнил, где взял коня, – счастье отшибло память, и хотелось лишь встретить братьев, друзей, поделиться с ними радостью, потому что какая это радость для Дениса, для Марка, для братьев-староверов, для первого встречного казака или русского. В памяти у Петруся уцелело лишь то, что он на коне влетел в лагерь Мазепы и сразу же возле глубокой канавы увидел там гетманскую парсуну, лишь немного повреждённую конским копытом, и успел подивиться, что никто больше не обратил на неё внимания. Он спрыгнул с коня и начал остервенело рубить изображение саблей, будто живого врага. Солдаты вокруг посмеивались, что-то говорили, вроде подбадривали, а он пинал и пинал её сапогами, пока наконец не понял, что перед ним вовсе не то, о чём думалось.

   – О Господи! – вырвался из него крик.

Под белым левкасовым подмалёвком на доске открылся слой красной краски, а он туда такого не клал. Повернул ещё уцелевшие остатки досок – не то. На своих досках он запоминал каждый сучочек, каждый изгиб древесного естества...

   – О Господи!

Да, вспомнилось, старый зограф Опанас говорил не раз, что удачные парсуны вельможам размножают придворные зографы. Петрусю стало страшно: Мазепа мог приказать сделать сотни изображений, и теперь они гуляют по свету, разносят его, Петрусевы, ошибки, его грех умножают среди людей...

От бессилия казак опустил саблю.

И тут кто-то явственно сказал за его спиною:

   – Понимал бы ты, казак, что делаешь. Тебе ли судить такого человека?

Петрусь быстро оглянулся – ему показалось, что между зелёными кафтанами русских мелькнули чьи-то длинные красные рукава, мелькнули и быстро пропали.

   – Господи! – снова перекрестился Петрусь. – Дай мне разумения...

А тем временем мимо полтавских валов в недавние шведские укрепления солдаты и казаки сгоняли пленных. Вели гордых высоких генералов в пышных париках – поодиночке и кучками, вели офицеров, вели людей в роскошном панском одеянии, безоружных, невоенных, или даже простых людей – тоже невоенных, всяких маркитантов, гендляров; рассказывали, что ищут самого короля, поскольку царь приказал привести его побыстрей, чтобы заставить подписать мирное соглашение. Шведская толпа от бесчисленных мундиров переливалась живой радугой.

На следующий день после баталии царь в сопровождении генералов и гвардии въезжал в Полтаву, сидя верхом на том же коне, на котором накануне вёл солдат на врага.

Снова занялся горячий солнечный день. Полковник Келин, худой и длинный, переодетый в новый мундир с блестящими железками и шнурками, который оказался ему очень просторным, ровными цепочками выстроил своих подчинённых, тоже принаряженных, со сверкающими штыками на ружьях, а полтавцев поставил по обеим сторонам дороги, по которой приближался царь.

Поравнявшись с полковником, царь, бледный, с запавшими глазами, спрыгнул с коня, подбежал к побледневшему пуще прежнего полковнику и, не слушая его рапорта, трижды, по-русски, поцеловал его в губы, после чего полковниково лицо стало наливаться кровью, сурово сжатые губы обмякли и расползлись в улыбке. Царь поднял над головой шляпу, замахал ею перед полтавцами, словно собирался обнять всех защитников, как только что обнимал и целовал полковника, что-то кричал, благодаря за верность и мужество, да его слова уже терялись в рёве толпы, в конском топоте и в гуле церковных колоколов...

Петрусь, торчавший в рядах полтавцев, неожиданно приметил среди царской свиты старого Яценка, к удивлению здорового, даже румяного, – не поверишь, что полгода назад этот человек казался трупом. Казак шагнул вперёд, надеясь обратить на себя внимание купца, отозвать его и расспросить о батьке Голом – что-то должен знать старик, поскольку зимой они уехали в одних санях... Где же разлучились?.. Но Яценко, заметив Петруся, вдруг отвернулся, делая вид, что не узнал казака.

«Запанел дядько Тарас, что ли?!» – не мог сообразить Петрусь.

Удручённый тем, что произошло вчера с парсуной Мазепы, смущённый таинственным голосом, который вчера вроде бы укорял его за то, что он старается уничтожить гетманскую парсуну, Петрусь провёл ночь под расщеплённой ядром дикой грушей, стоящей на краю небольшого сада. Проснулся совсем недавно, под птичье пение. Солнце поднялось уже высоко. Он побежал было поесть каши, заранее вытаскивая из-за голенища деревянную ложку, однако на привычном месте завтрака не обнаружил. Нет, пузатые котлы по-прежнему выставляли напоказ чёрные бока, в которых отражалось солнце, да возле них не топтались задымлённые кашевары. Старый жебрак, копавшийся в остатках обсыпанной мухами еды, – вчера он с дубиной торчал на валах, помогал отбивать шведов! – прошуршал беззубым ртом, что кашевары больше не будут здесь ничего варить, теперь войны нет, пускай каждый сам заботится о своём животе. Петрусь не хотел верить старику, настолько уже чувствовал себя объединённым со всеми полтавцами, но услышанное было похоже на правду.

Теперь у казака урчало в животе. Накануне пришлось лечь без ужина, тогда не хотелось идти к кашеварам – такая навалилась усталость. К тому месту, где Петруся зажала полтавская толпа, докатилась новая волна пышных всадников, а когда наконец дорога освободилась настолько, что можно было пробиваться дальше, подскочил очень ловкий молодой казак, из тех, которые вертятся возле больших панов, – чистенький, выбрит, усы кверху, одежда – что надо!

   – Тебя кличет мой пан!

Закричал громко – на обоих обратили внимание.

   – Какой пан? – безразлично ещё переспросил Петрусь, полагая, что молодчик просто обознался.

   – Ты Журбенко Петро? – уже тащил казак за рукав. – А мой пан – Яценко. Вот... Пошли... Теперь он возле самого царя... Ты его слушай!

Сидя верхом на красивом коне, покрытом красной попоной, Яценко силился сделать вид, что вовсе не собирался вести разговор с простым казаком в обожжённой одежде, ведь рядом с ним самим важные паны, царские генералы – они вот-вот обратятся с вопросом. И сам Яценко одет роскошно. Бёдра обтянуты белыми плотными штанами, сапоги с раструбами, а кафтан украшен золотом. На голове широкополая шляпа с выгнутыми, как у петуха на хвосте, перьями, из-под шляпы на щёки, снова пухлые, как и прежде, сизые от доброго бритья, свисают длинные волосы – не его, тёмные, правда, хоть и подбитые сединой, а чужие, рыжеватые, нарочито туда примощённые и закрученные по-пански, у панов это называется «парик». И усы подрезаны плотно, словно намалёваны скуповатой кистью... Пан перед тобою – и всё.

   – Казак, – процедил сквозь зубы Яценко, посматривая на пышные мундиры, за которыми сам царь размахивает шляпой и громко кричит от счастья. – Успел я прислужиться его царскому величеству своим скарбом и умением в негоции. Про скарб ты знаешь... Царь посылал туда большой отряд драгун. А за хорошую службу подарил мне Чернодуб. Там моя мельница, знаешь. Сегодня гетман Скоропадский напишет универсал на вечное послушенство тамошнего люда.

Петрусь не мог поверить, что всё это говорит дядько Тарас, которого он знает с малых своих лет, который держал его на руках. А теперь...

   – Как же?.. Чернодубцы хорошо воевали... Компут...

Яценко по-своему понял замешательство казака, собирался утешить, поворачивая коня к нему уже чёрным блестящим боком.

   – Мало там людей – так новых пригоню. А ты не падай духом, запишу тебя в компут. Ты мне помог. Отца твоего помню... И братьев твоих запишу, если не навредили себе. Особенно про Марка сомнения... А тебе сразу занятие. Знаешь, царю принесли Мазепину парсуну, сказали – из чернодубской церкви, – такой славной работы, что царь, при всей своей ненависти к Мазепе, приказал её беречь. То не твоё малевание? А пока я должен строить в Киеве арку – такие ворота, где народ будет встречать победителей... Так хочу угодить царю. Ты намалюешь там людей. Вот хоть бы Палия. Царь хочет его утешить. Теперь у нас будет новая жизнь. Дураками не будем.

Петрусь отвернулся, не слушая. Яценко сначала говорил спокойно, затем его хриплый голос возвысился. Услышанное никак не вязалось с сегодняшним весёлым днём... Нет сотника Гусака, думал Петрусь, нет Ониська, эконома Гузя, нет самого Мазепы – так неужели будут новые кровопийцы и среди них даже дядько Яценко? Что сказал бы он своему побратиму Ивану Журбе, вместе с которым когда-то воевал? Неужели сознался бы, что теперь будет хозяином над казацким Чернодубом – вольным селом?

Люди весело кричали и махали руками в ответ на царские обещания всяких привилеев для полтавцев и для всех казаков, которые верно служили отчизне, которые потрудились для большой победы, а Петрусю очень захотелось броситься в лес, бежать, лететь на крыльях вплоть до Чернодуба, чтобы встретиться там с Галей, рассказать девушке об опасности, которая ждёт и её: она же должна стать собственностью пана Яценка, быть у него в вечном послушенстве! Нет, этому не бывать!

Пешком до Чернодуба не добраться. Нужно искать брата Дениса, взять у него коня. Он где-то здесь, возможно, среди тех вояк, кто преследует врагов. Но с другой стороны посмотреть: Денису, хвастался, тоже обещан универсал на хутор... Брат заслужил награду, но те люди, которые пойдут в послушенство, разве они сидели сложа руки? Как же так? И как могли появиться в голове надежды на спокойную жизнь где-то на монастырском подворье? Как можно думать о красках, когда на земле начинается новая беда для близких людей?

Правда, от слов Яценка про малевание перед глазами возникла белая левкасная стена. Бери кистью краски из маленьких глиняных горшочков и твори. А малевать есть что. Как живой помнится зограф Опанас... Но... Казак собирался отойти подальше от бойкого места, как вдруг его взяли за рукав. Оглянулся – два солдата с белыми полосами через широкие плечи. За ними – старшой в высокой шапке, начальник с железкой на груди и шпагой на боку.

   – Журбенко Пётр? – спросил начальник, выставив длинный палец в белой перчатке.

В толпе мелькнуло лицо щеголеватого казака, который недавно водил к Яценку, – понятно, чья работа. А взгляд у старшого не то чтобы сердит, но в нём, как и в жесте длинного вытянутого пальца, настоящий металл.

   – Следуй за нами! И не трусь! Ты взят для малеванья.

Один солдат уже отцепил казацкую саблю, другой выставил перед собою своё ружьё, будто пленили шведа или мазепинца.

   – Иди! Иди! Не трусь.

Вели сквозь толпы людей. Те не обратили внимания. Однако если обращали, то ругали, иногда с подчёркнутой ненавистью: такой молодой, а уже продался?

Одного солдата Петрусь знал: был в крепости. Защитников Полтавы легко узнать хотя бы по тёмному цвету лица, по ранам, не успевшим затянуться... Вглядевшись внимательней, он сделал вывод, что и второго солдата видел на валах, что они оба не раз сражались рядом. Как же теперь... Сопровождавшие молчали.

Сначала Петрусь намеревался юркнуть в кусты, в толпу, может, и не будет погони, не злодей, а чтобы стрелять – разве станут? В такой день? Но постепенно подобное намерение исчезло.

   – Куда ведёте? – спросил.

Вместо ответа начальник махнул рукою в белой перчатке.

Вывели из крепости. Чудом уцелевшая хатёнка за холмом, с разорванной соломенной стрехой, уже превратилась в шинок. Там торговали горелкой. Прыткая шинкарка, выскочив на перекосившееся крыльцо, замахала навстречу обеими руками, приглашая гостей.

   – Кто это? – спросила с тревогою в голосе, указывая глазами на Петруся.

Старшой, не отвечая, взял из её рук чарку и кусок хлеба, затем разрешил своим подчинённым тоже войти в шинок. Там собралось немного людей, но они уже наполнили помещение своими голосами. Стража усадила пленника на скамейку между своими оголёнными саблями.

   – Бери чарку! – почти силой втолкнули в пальцы синеватую стеклянную посудину. – Выпьем за нашу победу!

И Петрусь впервые в жизни влил в себя целую чарку жгучей жидкости.

Солдаты, их начальник, снявший белые перчатки, кричали: «Молодцы! Выдержали! Выстояли!» – и все трое, вместе с подвыпившими на радостях казаками, затянули песню о сизом орле над чистой степью – так, что и Петрусь, у которого сразу зашумело в голове, запел вместе со всеми, удовлетворённо вслушиваясь в свой голос, вплетающийся в чужие голоса, будто там белый голубок трепещет крыльями между сизыми голубями. И вдруг подумал: нет, нужно ехать в Киев, намалевать на тех будущих воротах подвиги казаков и солдат, всех людей, чтобы все надолго, навек запомнили, как били вместе врагов.

Один солдат, наклонившись лицом к Петрусевым глазам, возвратил ему саблю – память о товарище Степане, – ласково обнял, не переставая петь песню... Что ж, Петрусь поставит в своём малеванье именно этих молодых и пригожих парней, молодых, пригожих, но с обожжёнными огнём лицами, с рубцами, намалюет именно этих казаков в полотняных сорочках, и молодых, и немолодых, рассевшихся, обнявшихся за тёмным дубовым столом, пока что единственным в хатёнке, зато густо уставленным напитками. Он видел их ещё вчера на валу. Намалюет шинкарку с лоснящимися, словно блинчики из печки, щеками и какими-то искрящимися глазищами. Намалюет и полковника Палия... Намалюет множество виденного-перевиденного люда... А ещё постарается совсем по-иному изобразить Мазепу.

Петрусь встал со скамейки, вышел из шинка – поющие не останавливали. А когда он возвращался, на крыльце его встретила шинкарка.

   – Ой, голубь мой! – зашептала она. – Я уже подумала, что и тебя на муки ведут.. Тут одного бандуриста – только что увели его – били, били...

   – Били?

Шинкарка с опаской глядела на прикрытую дверь.

   – За то, что Мазепу хвалил... И не отрёкся, завзятый, от своих слов, так и увели...

Шинкарка ещё что-то нашёптывала, хлопая огромными глазами, а Петрусю снова припомнился тот голос, который он услышал вчера за своей спиною, когда хотел уничтожить гетманскую парсуну... Да, нужно торопиться к краскам, а не прятаться от них, завертелось в голове. Нужно пользоваться наукой старого зографа Опанаса, вместе с людьми думать о будущем, искать спасения, как то всегда неутомимо делал батько Голый! Тогда и придёт новое понимание, что делать дальше, поскольку хоть и много чего перевидел казак за этот год, много передумал, а жизнь понять – ой, как много ещё нужно знать, ой, ой... Умно говорил зограф Опанас. Господи, помоги, чтобы снова не ошибиться.

8

С тех пор как царское войско вышло из своего ретраншемента, чем очень удивило короля, и выстроилось перед укреплениями, готовое к сражению, и как только король на лесной поляне под высоким дубом, ещё не веря в своё везение, приказал фельдмаршалу Реншильду бросить шведскую армию от леса, куда она попятилась после тяжёлого продвижения между редутами, – бросить её вперёд, хотя и граф Пипер, и генерал Левенгаупт, и генерал-квартирмейстер Гилленкрок умоляли возвратиться к Полтаве, не ввязываться сегодня в сражение, ведь так много солдат полегло перед редутами, которых никто не надеялся здесь увидеть, и значительная часть войска, отрезанная на правом фланге, под командованием генералов Росса и Шлиппенбаха затерялась в лесу, примыкающем к огромному полю, – с того времени сумасшедшая лихорадка начала трепать короля и уже не отпускала ни на мгновение, и всё последующее, что происходило с тех пор, было окутано красной густою дымкой, будто творилось во сне, и он, опомнившись, напрасно старался столкнуть с себя густой туман, разорвать его путы – ничего не получалось...

Правда, чётко помнилось, как полки из долины натужно двинулись вперёд, как уже в который раз побледнел от плохого предчувствия граф Пипер, как навстречу пошли московитские полки, как упорно били чужие пушки. Рядом падали драбанты, пока одно ядро со скрежетом не подбросило носилки. После того король упал на груду тел, поскольку некому было его держать. Свалившись, приказал вырвавшимся из кровавого месива поднять носилки на скрещённых пиках, чтобы все видели незадетого сейчас полководца... Затем будто провалился в тёмную яму...

Опомнился в карете графа Пипера. Самого графа не увидел. Волосатые и окровавленные руки хирурга Неймана придерживали ногу. Карету подбрасывало. Везде стоял шум.

   – Ваше величество! – умолял испуганный Нейман. – Спокойно, ради Бога!

Нейман напомнил о ране.

В клубах пыли с обеих сторон от кареты двигалось войско. Грязные незнакомые солдаты... Гнули головы высокие усталые лошади... А солнце торчало почти там же, где висело тогда, когда короля поглотил мрак. Он ещё ничего не понимал.

   – Где враг?

Наклонился бледный и невероятно исхудавший Лагеркрон. Под кожей выпирали острые скулы.

   – Всё будет хорошо, ваше величество...

Это сказал Нейман, а сказанного Лагеркроном не было слышно. Король оттолкнул волосатые руки Неймана, кулаком ударил дверцу. Пыль ударила в нос, запершило в горле.

   – Что всё это значит?

Со злостью в голосе ответил Гилленкрок, приставив к дверце своё измятое и чёрное от пыли лицо:

   – Отступаем! В плену генералы, фельдмаршал Реншильд... Там и камергер Адлерфельд, ваш духовник, граф Пипер... Там казна, государственный архив... Гутман, говорят, удрал ночью с Терезой... Господи! Нас преследуют московиты!

Король хотел ударить ненавистное скомканное лицо. Гутман и Тереза... Неужели? Подозрения – не без оснований? Что она нашла в этом человеке с красивым лицом и красиво читающем латинские стихи Проперция и Горация?.. Пришлось пожалеть, что Гилленкрок происходит из древнего шведского рода, который известен почти всей Швеции.

Король должен был сдержать себя. Решительно, будто ничего и не случилось, приказал:

   – Обратите полки против московитов! У нас достаточно свежего войска. Оно устало отдыхать в гарнизонах. Теперь пришло его время.

Сказал и припал к дну кареты. Никто из генералов ничего не ответил. Заслышав слова, сердито загомонили где-то рядом солдаты, да никто среди генералов не обратил на них внимания.

Один лейтенант с отчаянными, почти сумасшедшими глазами громко засмеялся и осмелился отрицательно покачать головою. Лейтенант прижимал к груди небольшую книжку в красном кожаном переплёте. Что-то припомнилось об этом лейтенанте. Какой-то красный снег...

   – Где Гермелин? – Король запамятовал, что ему уже сказано о его секретаре.

   – Ваше величество! – шептал на ухо Нейман и хватал за кафтан. Даже сквозь ткань чувствовались его холодные руки. – Ваше величество! Господь смилуется... Voluntas Dei nostri...[33]33
  Воля нашего Бога (лат.).


[Закрыть]

Король отвернулся к бархатной каретной стенке, прижался к ней лицом, чтобы ничего не видеть и не слышать. В горле стало сухо и горько. Тонкие губы содрогались. Он не мог их удержать. Как не имел сил лично повести армию туда, куда следовало. Не мог казнить Гутмана и Терезу... Ему осмелился не покориться лейтенант! Полководцу, который никогда не терялся перед опасностями. Хотя бы в этом сражении, когда полки неожиданно завидели перед собою такую линию редутов, которой! доселе никто ещё и никогда не встречал! Даже изрубцованное лицо Реншильда вмиг стало серым, как и его коротко постриженные жёсткие волосы. А король, не раздумывая, приказал сомкнуть ряды и пройти мимо редутов стремительным маршем. Только в том и заключалось спасение.

И вдруг припомнилось, что лейтенант, который сумасшедше захохотал в ответ на приказ, когда-то – за Гадячем, перед Веприком, встретясь в лесу, – рвался исполнять даже ещё не высказанное королевское желание. Что же случилось? Когда?.. Фельдмаршал проиграл сражение?.. Припомнилась и фамилия лейтенанта – Штром! Тогда, в опасности, он просил запомнить фамилию – она запомнилась... Этот лейтенант приносил и приносит плохие известия. За Гадячем он сказал, что московиты исчезли в лесу. Под Веприком известил, что драгуны Альбедила бегством спасаются от огня осаждённых... Его немедленно следует расстрелять! Король приподнялся, но не стал ничего говорить. Рядом нет даже драбантов, одни лейб-гвардейцы... Всё повторяется, всё совершенно такое, как и тогда, за Гадячем. Лишь тогда выла непогода, а сейчас припекает солнце.

Наконец повеяло прохладой. Карета остановилась на берегу какой-то реки. Король лишь выглянул – сразу догадался: могучая масса воды – это Днепр! Однако вынужден был дожидаться, что последует дальше, уверенный уже, что офицеры и сейчас найдут тысячи причин не вести армию в новое сражение, а он... И вмиг захотелось отделиться от этого немощного сейчас, без него, войска, от тех людей, вдруг ставших трусами... Даже удовлетворённо подумал о пленении фельдмаршала Реншильда, бездари, который с такою армией не добился победы над московитами, пожалел, что не в плену сейчас Гилленкрок, не там этот полусумасшедший лейтенант, все прочие ничтожества...

Он умолял Бога, чтобы быстрей удалось исчезнуть отсюда, и очень обрадовался, когда генералы, немного посоветовавшись и поразмахивав руками, будто кашевары возле котлов, приблизились кучкой и, волнуясь, вытолкали вперёд Лагеркрона. Лагеркрон, не поднимая глаз, сказал желанные для короля слова:

   – Ваше величество! Просим вас переправиться через Днепр. Найдётся чёлн. Для гетмана нашли. Он со своим генеральным писарем и с верной старшиною уже на том берегу... Гордиенко тоже отплыл.

Нужно было сказать что-то весомое, лишь бы трусы не причислили его к своим родственникам, но в голове не отыскивалось мыслей, кроме ненависти к московитам, к Гутману и Терезе, кроме желания быть как можно дальше отсюда, смотреть и на своих генералов как на врагов. Пустяки, что пропала казна. Мазепа уже на том берегу – у него есть золото. Он даст взаймы... А солдаты... Что же... Кого Бог пожелает спасти – спасёт.

Король, не забывая, что каждое его слово теперь может стать находкой для истории, хотя рядом не было видно ни Адлерфельда, ни Нордберга, ни Понятовского, промолвил:

   – Я не оставлю своих солдат.

Сказал и встревожился, полагая, что словам поверят, ухватятся за них, пожелают идти в бой не под его руководством, и стал умолять Бога, чтобы никто не проникся такой верой, чтобы все по-прежнему настаивали каждый на своём.

Бог смилостивился. Из толпы вынырнул удивительно свежий лицом Понятовский с чистыми кудрявыми волосами, галантно поклонился:

   – Ваше величество! Сделайте это ради Швеции! Ради короны. Армия выполнит все ваши приказы, зная, что вы в безопасности. Отдавайте приказы. Московиты вот-вот появятся на холмах. Уже замечены разведчики. Царь Пётр захочет, пожалуй, использовать свой временный успех. Конечно, сейчас он пьёт водку.

Король, силясь сдерживать свой голос, чтобы никто не заметил, как он дрожит от радости и нетерпения, сказал, ни на кого не глядя:

   – Во главе армии останется генерал Левенгаупт. Армию жду в Очакове... Со мною едут иностранные послы...

Сказанное относилось к Понятовскому. Никаких иных послов рядом не было и быть не могло.

Левенгаупт покорно склонил голову. Львиная грива стала ещё внушительней за эти несколько дней после поражения, поскольку в ней засели пыль, грязь, копоть, листья. Король пробормотал что-то относительно необходимости переправляться за Ворсклу немедленно, в татарские владения, куда не полезут московиты, но в том, как покорно склонилась голова Левенгаупта, как молча и хмуро глядели генералы, ему почудилось, что они все ждут, когда же он окажется на противоположном берегу Днепра, чтобы самим иметь возможность начать переговоры с московитами...

Короля поспешно спустили к воде. Рядом сопели генералы Спааре и Лагеркрон – они поплывут тоже. Левенгаупт всё время спотыкался на ровном месте. Он не приведёт армию под Очаков – уже окончательно был уверен король. За новое поражение или неудачные переговоры вина падёт на Левенгаупта, как за поражение под Полтавой – на Реншильда. Левенгаупт потерпел поражение под Лесной, что теперь говорить, – большое. Теперь уже нечего таиться...

Король смирился с мыслью, что эта армия для него потеряна, ещё раз повторил слова о переходе Ворсклы, но сам уже думал лишь о том, что скажут в Европе, прикидывал, как помешать, чтобы плохие известия слишком быстро не долетели до европейских столиц, – о том, пожалуй, может позаботиться умелый Понятовский. Он ободряюще кивнул Понятовскому, который уже садился в маленький челнок. Что ж, Понятовский сразу должен послать гонцов, пока московиты пьют на радостях водку. Нужно срочно написать письмо и в Стокгольм, успокоить принцессу Ульрику. У него лишь царапина на ноге, неудобно ездить верхом...

На днепровском берегу ещё никто не знал, что на далёком холме на усталом коне уже появился князь Меншиков. Глядя в подзорную трубу, Данилыч озадаченно присвистнул. Он привёл с собой всего лишь девять тысяч кавалеристов, всех исключительно на таких же усталых конях, голодных, злых, тогда как шведов он завидел... тысяч двадцать, не менее... От обильной выпивки и неоднократного уже похмелья у Меншикова болела голова, но он был возбуждён тем, что в шведском ретраншементе удалось захватить королевскую казну. Его действиями под Полтавой очень доволен царь. Отправляя в погоню за шведами, царь нетерпеливо скрежетал зубами: «Мазепу, Данилыч, привези мне! Иуду этого... У!»

Итак, не долго раздумывая и хитро прищуривая глаз, Данилыч решил расставить своих всадников жиденькими рядами на всех холмах, чтобы создать впечатление, будто здесь много русского войска, как и под Полтавой, а сам уже мысленно сочинял ультиматум...

Действительно, минет совсем немного времени – и шведское войско, оставленное своим королём, без боя сложит оружие.

Этого, конечно, не мог знать шведский король. Это должно было случиться через несколько часов. А его и на днепровской воде била неумолимая лихорадка.