Текст книги "Полтава"

Автор книги: Станислав Венгловский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 28 страниц)

11

Царь вроде бы и не торопился к своему сухопутному войску, и работа, продолжавшаяся день и ночь на воронежских верфях под его надзором, давала результаты.

Десять боевых кораблей с высокими просмолёнными боками в сопровождении многих судёнышек и челнов спускались вскоре по чёрной весенней воде от Азова к Троицкому городку. Закрытый белым морским туманом, из которого проглядывали лишь стены красных солдатских казарм, обведённых незаметными издали валами, городок трижды приветствовал корабли гулкой пушечной стрельбой, при каждом залпе всё плотнее окутываясь густым чёрным дымом. Корабли под раздутыми парусами продвигались послушно. Обученные за зиму экипажи, одетые в приятную царскому глазу морскую одежду, умело исполняли приказы усатых и краснолицых чужеземцев в тёплых шерстяных шапках. Пушкари стреляли прицельно. Молодые дворянские сынки, как только наступали сумерки, припадали к приборам, соображая что-то по звёздам. На границах с Портой появился флот.

Посол турецкого визиря Кападжи-паша, сам в белой чалме и в такого же цвета длинной одежде, завидел корабли уже на жёлтых морских волнах. Великий визирь Чорлолу-Али-паша слал запросы, не забыт ли русскими соседями мир, на страже которого теперь стоит сам Аллах?

От турецкой посудины под широкими и низкими полосатыми ветрилами, бросившей якоря напротив жёлтого песчаного берега, посла доставили на царский флагманский корабль в длинной лодке, гонимой тощими, словно голодранцы, многочисленными гребцами. Царь слушал турка стоя на палубе. В его глазах отражался пушечный блеск в деревянных жёлтых оснастках и сверкали белые ветрила. Он думал, что не так уж страшны тайные намерения короля Карла. О константинопольских же страхах пишет посол Пётр Андреевич Толстой. Там уже готовят корабли и пушки. Получается, предпринято именно то, что и следовало предпринять. Царь внимательно следил за всеми интригами в Константинополе, засыпая – через Макарова – своего посла бесчисленными вопросами. Толстой обо всём расписывает, и Макаров, сидя при царе и в Воронеже, и на кораблях, тщательно выуживает из бумаг каждый пустяк.

Посол прикладывал длинные белые пальцы с рыжеватыми закурчавленными волосами к сердцу и ко лбу, вернее – к огромной чалме. Потом бился черепом о твёрдую деревянную палубу, до блеска вылизанную матросами. Стук твёрдого лба был неприятен царю, но было приятно знать, что русский посол не будет вести себя подобным образом перед владыками чужих земель. Во время аудиенции, пока худой, как и гребцы, толмач подыскивал слова, продолговатые посольские глаза опасливо и внимательно косились на царские корабли, на вспученные ветрила, вздрагивали от пушечного блеска. По приказу визиря посол клялся Кораном и пророком Магометом, что султан и не помышляет разрывать мир с царём, а просил как можно скорее отпустить его назад в Константинополь с доброй вестью, – тогда султан сможет прислать новое подтверждение мира.

– А крымский хан Девлет-Гирей? – зловеще спрашивал царь.

Он покорный слуга султана! – торопливо отвечал посол.

На посудину под полосатыми ветрилами посла повезли без ответа. Царские матросы, облепляя своими телами высокие мачты, с открытыми улыбками посматривали на заморских гостей.

Два новопостроенных корабля после того целый день ходили по Азовскому морю под лёгким ветром, будто породистые кони по степным просторам, исполняя разнообразные манёвры. Царь на флагманском мостике, положив руку на прогретые солнцем перекладины и держа в другой длинную подзорную трубу, забывал, что у него под Полтавой стоят иные, непрошеные гости. Но это продолжалось лишь мгновение, и снова царский взгляд скользил по волнам, непроизвольно следя, не торопится ли к флагманскому кораблю прыткий длинный ялик, на котором гоняются посланцы с важными донесениями. Они приезжают чаще всего из гетманщины, но во всех бумагах пока что стоит одно и то же: Полтава держится!

Тем временем матросы, продолжая учение, в больших и малых челнах, бросились к берегу, обсыпали его, «штурмуя» высокий холм недалеко от того места, где на якоре пришпилена посольская посудина, и так мощно закричали «Ура!», что у посла, наверно, остановилось сердце. Царь наблюдал за манёвром в подзорную трубу, сожалея, что сам уже не может быть среди матросов. Но он знал, что два новых корабля – восемь старых не в счёт – ничего не значат. Итак, надо было думать об ином.

На следующий день турецкому послу вручили бумагу, где было сказано, что русские не намерены разрывать мира, если турки не будут помогать шведам. В противном случае эти корабли могут добраться и до Константинополя... Перед тем послу вручили такие царские подарки, что их можно было расценить как подкуп. Турок подарки принял.

Три недели спустя после отъезда турецкого посла царь имел копию султанского указа, разосланного в Крым, на Кубань и в Белгородскую Орду. Султан приказывал подчинённым держать с царём мир и не подавать никакой помощи ни королю Карлу, ни королю Станиславу, ни гетману Мазепе. Ещё велел следить, чтобы никто из татар не шёл на службу к упомянутым властителям.

После этого можно было отправляться в армию.

Ночной порою царь сел в коляску. Высунув голову под звёздное небо, так что шею его обвевал откуда-то налетевший прохладный ветерок, он рассматривал корабли. Из другой коляски, сняв шляпу, выглядывал сосредоточенный кабинет-секретарь Макаров.

Коляска двинулась, и только тогда царь вытащил из кармана трубку, наполнил её табаком из подаренного женой Катериной вышитого кисета и удовлетворённо закрыл глаза: возле кораблей он несколько месяцев не брался за трубку...

Четвёртого июня царский обоз остановился недалеко от Полтавы, в расположении главной армии.

12

Петрусь неожиданно оказался за валами, неожиданно там и задержался. Среди неутомимых полтавских воинов его теперь беспокоило только то, что уже нет никакой возможности подать о себе весточку брату Денису.

Бригадира Головина с отрядом полтавцы встретили как Бога. Бравого офицера несли до ворот от площади перед церковью Святого Спаса. В Полтаве ценят самую малую горсть пороха, а он привёл солдат – почти тысячу! – да ещё доставил много пороха. День спустя Головин собирался отправить Петруся с Охримом да с Микитой назад в царское войско, чтобы отнести рапорт, но из того ничего не получилось. Сам бригадир после удачного прохода пренебрёг опасностью. Дав солдатам отдых, он после этого, во время ночной вылазки, необдуманно бросился с ними на окопы, облегающие крепостные ворота, имея намерение неожиданным манёвром разведать, где именно производится подкоп. Шведы, уже и ночью оставаясь в окопах, ударили в ответ большими силами. Многие русские храбрецы погибли, а Головина с оставшимися в живых шведы взяли в плен.

Тогда комендант крепости полковник Келин, которого Петрусь сразу же, как только вошёл, увидел за полтавскими воротами, приказал никого больше не выпускать за укрепления: погибло много людей, а отбивать приступы с каждым днём всё труднее. Донесения в царскую армию, как и прежде, можно перебрасывать в пустотелых ядрах, совершенно не рискуя людьми.

Ещё в первое утро, до восхода солнца, когда оно только упёрлось лучами о краешек влажной земли, чтобы сразу подпрыгнуть вверх раскалённой головней, Петрусь уже торчал на валах. Увиденное его поразило, хотя он представлял всё именно так, как оно перед ним и предстало. Сразу за неглубоким оврагом – изуродованные сады, захламлённые поваленными стволами деревьев да камнями из-под недавних больших и малых строений. Кое-где разрушенные хатки, сарайчики, остатки плетней с уцелевшими кольями. За крутыми оврагами, на горе, видны высокие башни, облепленные красными солнечными лучами, отчего кажется, будто они совсем рядом. То Крестовоздвиженский монастырь, видный издали и отовсюду. Правее, за валом, – обрыв. Там, внизу, болото. Ещё дальше, между широкими болотами, между кудрявыми вербами с птичьим пением, – блеск тихой, остепенившейся сейчас Ворсклы. Ближе, рядом с воротами, – жёлтые кучи земли. Удивительно: ночью между шведскими окопами прошёл большой отряд – и никто своевременно не поднял тревоги...

В самом городе тоже чернело и даже дымилось много пожарищ и на каждом шагу виднелись руины. Но люди, которые сразу, как только поднялось солнце, наполнили дворы и улицы, были озабочены и заняты работой.

Петрусь спустился вниз и пошёл по улице. Там каждый находил для себя занятие, и старый и малый. Даже раненые в хатах да в овинах или же под седыми полотняными ятками, расставленными когда-то торговцами вокруг площади как кому хотелось, под голым небом, просили работы: то ли наточить сабли, то ли привести в порядок повреждённые ружья – на что у кого хватало си)1ы и умения. Петрусь стеснялся отрывать людей от работы, но ему очень хотелось заглянуть в каждое лицо, в каждую пару глаз. Сам он до сих пор, как только случалась свободная минута, выведывал о Полтаве только у брата Дениса. Однако и Денис мало что знал об осаждённом городе, поскольку бывал там давно. Денис рассказывал о корчме перед полтавскими воротами, где познакомился с Охримом и Микитой. Вместо строений там чернело пепелище, но люди всё же называли место «корчмой».

Перед отражением очередного приступа Петрусь спросил Охрима, когда тот оказался рядом, не его ли хата стояла возле корчмы. Охрим плюнул в сторону шведов: «Моя... Видишь, жонка и дочка живут теперь в погребе...» Но не опечалился, ударил пикой землю: «Новая хата будет! И новая корчма!»

Еды в Полтаве пока хватало. Вокруг площади ввинчивались в небо пахучие дымки. Это кашевары готовили варево, и народ собирался к общему завтраку... А вот с порохом... О военной нужде полтавцев, безусловно, ведали и шведы, старались то использовать. Старый казак, неустанно вжикая по топору камнем, рассказал, не поднимая головы, что от короля полтавскому коменданту привезено уже с десяток писем: сдавайтесь, крепость обязательно будет взята! А тогда спасения не ждите! Ребятишки, стариковы внучата, тоже обмозговывали положение, будто взрослые.

На следующий день Петрусь стал свидетелем того, как полковник Келин читал шведское письмо с высокого воза, поставленного возле низенькой церковной паперти. Сухощавое лицо полковника темнело от гнева, короткий ус нервно подёргивался.

   – Это одно хвастовство, полтавцы! – потрясал он в воздухе смятой бумагой. – Ров засмердел от их трупов... А хотят нас убить – так и мы умеем защищаться! Если бы и ворвались они сюда!

   – В горло вцепимся! – подхватывали люди.

За каждым словом – звон оружия. Одно здесь мнение в каждой хатёнке с белыми стенами, накрытой жёлтой соломой. Только в этом году все строения потемнели от дыма, жёлтая солома почернела, задымлённые, изувеченные сады и огороды выставили к небу острые обглоданные ядрами ветки да колышки – не узнать ничего. Вертели головами старые полтавцы: что осталось от нашей белостенной Полтавы! И каждый раз, не успевал барабанщик, который приносил королевские письма, так и не дождавшись ответа, спрятаться за деревьями, как уже шведы лезли на валы и снова всё вокруг окутывалось пушечным дымом. Так получилось и на этот раз.

Через несколько дней Петрусь уже различал среди защитников знакомые лица. Однако больше радовался, когда слышал Охримов либо Микитин голос, поскольку от присутствия этих упрямцев все люди вокруг становились бодрее.

Во время штурмов Петрусю удалось увидеть вблизи даже шведского короля. Был он в высокой шапке с огромным пером, раскрасневшийся, долговязый, сердито кричал. Длинная шпага грозила упасть на голову каждого, у кого лицо обращено не к крепости. Кажется, он лично ничего не остерегался.

Полтавцы были уверены, что врагу не взять крепости, а всё-таки слухи о нехватке пороха – словно уж в густой удачной ржи – влезет и от его движений качаются вверху колосья, хоть его самого уже не видать! – так и от этих слухов пошли по городу нехорошие волны: доколе сможем отбивать штурмы без пороха? Вон царь, говорят, возвратился к армии, однако не обещает нас вызволить. Говорят, много свежего войска прибыло из Московии, много привезено пороха, ядер, пушек – почему не торопится?

Вроде никто открыто не говорил, что город долго не продержится, и всё же кто-то, без сомнения, нашёптывал подобное. Очищена вроде Полтава от предателей, даже от нерешительных людей, как вот полковник Левенец, да кто-то остался, кого-то сломала продолжительная осада. Как узнать? А узнали...

Царь вскоре прислал полтавцам письмо. Для верности приказал перебросить его в нескольких образцах. Петрусь сам видел, как полые бомбы падали в небольшой овражек сразу за церковью. Тугие свёртки желтоватой бумаги, испещрённой литерами, читали и офицеры, и солдаты, но долее всего и тщательнее – простые полтавские обыватели. Петрусю тоже удалось заглянуть в бумагу – всё правда. Вчерашние гречкосеи, на чьих полях теперь выпасаются вражеские табуны, ремесленники, которые вынуждены отложить дело и взяться за оружие, гендляры, которым перекрыты гендлярские пути, – все гордились тем, что за военные подвиги их похвалил сам царь. Он обещает вскоре освободить город известным ему способом.

Читали письмо на майдане возле церкви Спаса. Читали в который раз и в который раз радовались, смеялись и плакали, уверяя друг друга:

   – Теперь нет сомнения! Выдержим!

Рядом с Петрусем торчал дебелый Охрим. В огромной руке у него ружьё. Напористостью полтавец напоминал погибшего в Веприке Степана: лицо обожжено, губы распухли.

   – Победим! – кричал. – И на Сечи сделаем порядок! Гордиенка повесим! Если бы я там был...

В то же мгновение немолодой человек с отросшей рыжей бородою, с прищуренными глазами пожелал растолковать своё.

   – Люди! – обратил он на себя внимание. – Рано ещё радоваться! Кончится порох – кого умолим смилостивиться над нами? Детки маленькие, женота слабая... За что мучаются? Когда ещё царю удастся подвести войско. А если и подведёт... Шведам только того и нужно. Послушайте ночью, добродии, как гудит земля. Под нами роют не одну нору, вот-вот покажутся. Разве не знаете, что под Полтавой пещеры? Это мы забыли... А ворвутся, так вырежут! Вся Швеция собралась! Да ещё у Мазепы сколько народу.

Несколько молодых казаков вокруг рыжебородого закивали головами, словно подтверждая сказанное, но сами ничего не говорили. Петрусю показалось, что он знает рыжебородого. А к тому уже приступили те, кто поближе:

   – Так что советуешь? Говори!

Приступили так решительно, что человек побледнел. Глаза округлились. Туда-сюда ими – никто не поддерживает. Завершил:

   – Просить царя, чтобы разрешил оставить город! Со шведами договоримся... Возьмём пушки, выйдем победителями... А к царю – Охрима! Он проберётся... Правда, Охрим?

   – Ге! – промычал Охрим. – Не испугаюсь... Да не то говоришь!

Охрим ухватил мужика за воротник. Тому не дали больше вымолвить ни слова. Некогда спрашивать, с кем он такое придумал. Петрусь уже и не увидел в свалке рыжей бороды. Люди кричали в сотни голосов. Громче всех Охрим:

   – Ведите попа! Исповедует перед смертью!

   – Он мазепинским духом провонялся!

За попом бросились молодые, кучка детей. Хотя в церкви правилась служба, а уже сверкнула на ступеньках длинная риза, уже выстрелил золотыми искрами Божий крест...

И тогда Петрусю припомнилось, что предательский голос принадлежит тому есаулу, который зимою подбивал сдать Веприк. Отрастил, проклятый, бороду, баламутит люд. А тут остались человечишки с достатками. Им жаль, что их добро гибнет в огне. Прислушивались к его словам.

Полковник Келин с высокого вала отлично видел, что делается на площади перед церковью, но оставался неподвижным, хотя перед ним торчал его адъютант: не прикажет ли полковник остановить самосуд? Нет. Полтавский люд решил правильно. Пусть казнит слабого духом. Это не самосуд. Это самый справедливый суд. А крепость сдавать нельзя.

Только большую озабоченность приметил Петрусь в глазах полковника, когда снова оказался вблизи от него, на валах, и тоже подумал, что Полтаве грозит ещё невиданная опасность. Неужели шведы в самом деле ведут несколько подкопов? Неужели не врал рыжий есаул, только что повешенный на майдане перед церковью?

За валами шумело вражеское войско.

Лейтенант Штром записывал то, что настырно лезло в голову.

Вся армия не может взять крепость. Едим конину. А настоящим вином здесь удаётся полакомиться только генералам да самому королю. А в торговых палатках продают сивую черкасскую водку, деланную из зерна. Однако и та водка стоит так дорого, что её могут покупать только очень богатые офицеры. Мы уже отогнали от одного мяса. К тому же ещё и обносились. Я вынужден поджимать пальцы, лишь бы солдаты не видели, как они выглядывают из разорванных сапог, будто у нищего, который встречается возле лагеря. Припоминаю наши разговоры с вахмистром Линротом. Говорят, пленных свозят в Москву. Линрот в плену, наверно, имеет еду, не дрожит во сне от боязни, что его украдут или прирежут сонного. Ходят слухи, будто московиты вообще люди приветливые, а непримиримы только к врагам. Наши закалённые воины не обращают внимания на трудности, а молодым тяжело. Вот хоть бы мне. В эти тёплые душные ночи снятся наши просторные хлевы в горах, в которых полно скота. Кажется, ревут коровы, молоко брызжет в вёдра, красные материнские руки в белой пенс. И ещё копны сена на нашем лугу у Красного леса, где я любил сидеть с книгой, взятой из библиотеки нашего пастора. А потом на лугу стучит воз... Просыпаюсь – и каждый раз оказывается: то стреляют московиты. Я когда-то полагал, что меня одели в мундир для великой миссии, а получается... Нет, не придётся читать внукам об этом походе, если и останусь жив. Как там без меня управляются с хозяйством старые родители? Брат тоже служит королю, только он где-то в крепости. Хоть не так бедствует. А что случилось с невестой Астой? Я о ней почти не вспоминал. Она же, может быть, дожидается меня? Эх, если бы возвратиться живым.

Лейтенант каждый раз медленно складывал книжонку, изрядно уже потёртую от постоянного ношения за голенищами и за пазухой. Не знал, когда ещё удастся записать туда что-нибудь новое, да и не знал, стоит ли писать. За неосторожное слово, случалось уже, и расстреливали.

13

Запорожцы не в силах глядеть друг другу в глаза. От шведского короля выпадает хорошая плата – они покупают у мазепинцев горелку, дурных денег не жаль, напиваются изрядно, поскольку только так и можно существовать на свете. А хлеба почти не видят. Всё, что можно отыскать в окрестных оставленных жителями сёлах, во всех укрытиях, отыскали и съели шведы. Теперь чужинцы кормятся больше всего кониной, будто настоящие степняки. Потому, знать, так осатанело лезут они на полтавские валы, надеясь раздобыть за ними хлеба. Среди шведов полно слухов, распространяемых офицерами, будто в Полтаве от хлеба ломятся сусеки.

Запорожцы, тёмные, грязные, с пучками полыни за пазухой и в шароварах – давнее спасение от блох и вшей! – противны сами себе. В тёмном сивушном дурмане горланят отчаянные песни. Поднятая сапогами и широкими шароварами пыль, раздуваемая вихрем, долго висит над табором. Запорожцы хоть на короткое время стараются забыть, кем они стали в шведской неволе.

Но не всем удаётся забыть о шведчине да о своём позоре даже в пьяном угаре.

– Братове! – ноют под возами неудачники, растирая слёзы на чёрных щеках. – Пропали мы навеки!

Обманули нас! Наши хлопы считают нас врагами... Стоило бы Гордиенке голову отрубить!

Не утирают слёз, лишь перемешивают их с потом да грязью. Гордиенка теперь не достанешь. Теперь его и его старшин шведы сторожат надёжней, чем своего короля.

Страшно видеть глупые пьяные глаза. Но Марка не пьянит горелка. Он лелеет одну и ту же надежду, что бы он ни делал, куда бы ни шёл, ни ехал. А мало куда приходится уезжать – лишь коней сводить к водопою.

Хоть и окружены запорожцы шведами, хоть и пугают их старшины теми карами, которые ждут у русских, если попадут им в руки, но при первой малейшей возможности запорожцы удирают. Особенно удаётся бегство к осаждённым во время их вылазок. Неожиданно открываются крепостные ворота, мигом выскакивают солдаты и казаки. В дыму перебежать легче...

Марко твёрдо решился на бегство. Возле своих людей правды больше. Лишь там сохранилась сила, способная освободить родную землю от врагов да от страшной кривды. Марко подобрал надёжных товарищей. Нужно дождаться поры.

Король не пропускает ни одной воскресной службы в походной церкви. Его солдаты в то время, все как один, уподобляются монахам и молятся вокруг неё. В воскресные дни, на глазах у шведов, запорожцы даже не пробуют удирать, разве что на воскресенье приходятся удачные вылазки из Полтавы. А Марко с товарищами отважился удирать в воскресенье, среди бела дня. Сабли заранее припрятаны в кустах на берегу озера. Сделано всё незаметно, когда водили коней к водопою.

Теперь оставалось дожидаться.

Вот и воскресенье. Кони привычно перебирают копытами, приближаясь к широкой водной полосе. На берегу табун рассыпается, как сухие горошинки из спелых стручков. Спешиваются безоружные казаки, спешиваются и вооружённые шведы-конвоиры. Все радостно щурятся перед блеском воды и в предчувствии хорошего отдыха.

Брызгая друг на друга, голые казаки с шутками удаляются от песчаного берега, дальше, дальше, дальше. Вода, оказывается, только издали слепит глаза, а вблизи, под конскими копытами, – одно белое кипение. Будто в огромном котле. Шведы-конвоиры возле оставленной казацкой одежды спокойно греются на солнце, уверенные, что в таком виде люди не осмелятся удирать. Сказано: голодный перейдёт через село, а голый – нет.

Но у казаков своё на мысли... Противоположный берег приближается быстро. За озером нужно ещё пересечь неширокую в этом месте и неглубокую Ворсклу, ну да то пустяки. А там – воля! Воля!

На оставленном берегу озера один швед уже свистнул в пальцы и взмахнул рукою, потом замахал шпагой, шапкой, поднявшись во весь огромный рост, чтобы запорожцы возвращались назад. Но запорожцы вдруг оказываются на конских спинах – вода уже доходит коням только до бабок! – и, изо всех сил колотя голыми ногами по конским бокам, стремительно летят на низкий заболоченный берег, ломая роскошное «татарское зелье», кудрявые пышные кусты верболоза, распугивая прыгучих зелёных лягушек. В их руках сверкают сабли, и хотя шведы на далёком берегу уже забахали из ружей, окутываясь облачками дыма, однако врагам уже ничего не сделать с беглецами – запорожцы торопятся навстречу освобождению!

   – Вперёд!

   – Братцы! Воля!

Да если бы всё предвидеть... Сначала в лесу свистят иные пули, не шведские, сбивают тонкие зелёные ветви, устилают ими притоптанные стежки. Затем на лесную дорожку, к которой следует торопиться голым всадникам, выскакивают казаки Скоропадского. Скоропадчики, наверно, подумали, что запорожцы хотят перерезать им дорогу, что запорожцев выслали вперёд шведы, тогда как сами шведы наседают сзади.

Скоропадчики решают принять бой. В их руках угрожающе сверкают сабли. Под ними ещё злее рвутся-мечутся бешеные кони.

   – Стой! Стой! – кричит своим товарищам Марко, да напрасно. Уже из чьего-то голого тела брызнула кровь, кто-то упал, стонет, и на самого Марка наскакивает такой напористый казак, что он еле увёртывается от удара его сабли. Видя, что спасения не будет, если промедлить ещё хоть мгновение, Марко размахивается, чтобы оглушить настырного дурака ударом плашмя, но в это же время позади, между деревьями, слышится зловещий цокот многочисленных копыт, и при первых выстрелах Марко чувствует, что его рука в бессилии опускает занесённую саблю, видит, что и всадник перед ним с криком хватается за грудь, а между тонкими пальцами у него струится кровь. Марко успевает шепнуть, свалившись с коня:

   – Денис... Брат... Это ты...

Передовые шведы, вырвавшись на лесную дорогу, с мистическим ужасом замечают, как похожи между собою оба убитых ими молодых черкаса, один из которых наг, с ошмётками зелёных водорослей на теле, как одинаково разлетаются у них чёрные брови над широко раскрытыми уже мёртвыми глазами...