Текст книги "Быль о полях бранных"
Автор книги: Станислав Пономарев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)
Глава третья
В малой горнице, вечером
Пир в честь послов султана Мухаммед-Буляка и Мамая продолжался до темноты. Великий Князь Московский и его ближайшие сподвижники пили мало, а Усман-Ходжу и Кара-Буляка к подворью посольскому на руках унесли: хоть и мусульмане, а разговелись[97]97
Разговéться – у христиан по прошествии поста насытиться скоромной пищей: мясом, маслом, выпить хмельного. У мусульман пить вино категорически запрещено Кораном, однако далеко не все правоверные следовали этому запрету.
[Закрыть].
Следуя по улицам вечерней Москвы, ордынцы горланили татарские песни и сквернословили по-русски. Когда Владимир Серпуховский спросил их об этом несоответствии, Кара-Буляк ответил со смехом:
– По-русски ругаться злее получается! Ха-ха, как загнешь, кр-расота-а! О-о, Ульдемер, ты щедрый и верный друг. Давай споем по-нашему!
– Я ордынских песен не пою, – ответил князь...
Когда совсем стемнело, в малой княжеской горнице собрались вместе с Дмитрием Ивановичем митрополит всея Руси Алексий, Владимир Андреевич Серпуховский, боярин Василий Беклемиш и Семен Мелик.
– Что делать нам, владыка? – первым нарушил молчание великий князь.
– Я не понял, сын мой, о какой пайцзе говорили послы татарские?
Дмитрий вынул из ковровой сумы, висевшей на стене, овальную золотую пластину и положил ее перед митрополитом.
– Вот оно что! – вскинул седую бровь Алексий. – Пошто раньше мне о ней не сказывал?
– Прости, владыка, – смутился Великий Князь. – Не до того было.
Митрополит погрозил ему длинным сухим пальцем:
– Хитришь, сын мой...
– Лучше скажи нам, отче, слово свое великомудрое, – построжел Дмитрий Иванович. – Что делать? Кому пайцзу сию передать? Арапше-хану аль Мамаю? – И он вкратце изложил предложение Араб-Шаха.
Алексий молчал долго. Никто из присутствующих не решился подать голоса, покамест не выскажет свое мнение глава Русской православной церкви. Наконец митрополит поднял глаза на великого князя и заговорил:
– Видишь ли, усобица в Орде на руку Святой Руси. Ежели мы ярлык сей, – он кивнул на золотую пластину, – отдадим Мамаю, то этим только укрепим могутство его и власть над всеми татарами. Однако ж Мамай не ханской Чагонизовой крови, и, проведав, что он завладел пайцзой царского рода, на него обрушатся нынешние его друзья.
– Как так?! – изумился Владимир Серпуховский.
– А так, сыне. Ведомо ли тебе, сколь в Золотой Орде царевичей, кои право на сей ярлык имеют первостепенное?
– Понятно...
– Но сие – дело дальнее, – спокойно продолжал старец. – Враз те царевичи не восстанут, да и эмир тот зловредный все время начеку.. .
– Что предлагаешь, владыка? – снова спросил Дмитрий Иванович.
– Я предлагаю передать пайцзу тому, у кого нынче сила супротив Мамая есть, – Арапше-хану! Это воитель решительный, он сразу же пойдет на стольный град золотоордынский и возьмет его. Я в том уверен!
– А ежели побоится? – спросил Владимир Андреевич.
– Кто побоится?! – возмутился вдруг горячий Василий Беклемиш.
Его отец Беклемиш-мурза тридцать лет тому назад со всем своим родом нашел прибежище на Московской земле, женился на русской боярышне Кошкиной и шестеро детей у них родились разномастными, одни в отца – темные волосом, скуластые и узкоглазые, другие в мать – русые и синеокие. Боярин Василий походил на отца не только внешне, ему передались неукротимый характер родителя, бесшабашная удаль и даже некоторая доля жестокости.
– Араб-Шах ничего не боится! – страстно говорил Василий Беклемиш. – Разве не он сжег Нижний Новгород? Разве не он отнял у Мамая-беклербека Гюлистан ал-Джедид, крепость Мукши и столицу Булгарского улуса? Пайцза Джучи-хана придаст ему еще больше смелости, и Араб-Шах-Муззафар сразу же устремит своих воинов на главный город Золотой Орды и мгновенно захватит его. А Мамай-беклербек никогда не смирится с этим. Там заваруха начнется! – Боярин вскочил со скамьи и рубанул рукой воздух, словно врага мечом.
– Погоди, Васька, – усадил его на место великий князь. – Все, что ты сказываешь, верно. И полон, взятый на Пьяне-реке и в Нижнем Новгороде, Арапша-хан обещался вернуть. Все это так. А вот ежели взбешенный Мамай не с Арапшей-ханом заратится, а на Русь полки свои двинет, тогда как, а?
– Мамай умен, – глянул на Василия Беклемиша митрополит. – Зело умен. Более двадцати лет правит он Ордой почти безраздельно. За то время в столице татарской Сарае сколь салтанов сменилось? А разве там на троне только одни Мамаевы куклы аль недоумки сидели?
– Нет, отче, – сразу сник Василий.
– То-то. Прав великий князь Московский и Владимирский Димитрий Иоаннович: Мамай может и подождать на Арапшу-хана идти. Пускай, мол, посидит на златом троне тот Арапша, потешит душу свою. Эмир владетельный, для виду, даже покорность новому салтану покажет, а сам на Русь всей силой своей пойдет. А на Святой Руси разлад – всяк князь к себе тянет. Встанет ли за Москву Олег Рязанский, кто ведает? А вот Михаил Тверской уж точно Мамаю подсобить захочет, чтоб стол владимирский под себя взять...
– Да, это так, – согласился Дмитрий Иванович. – И все ж кому отдать заповедный талисман татарский?
– И все ж я мыслю, – заговорил все время до этого молчавший Семен Мелик, – пайцзу Джучи-хана надобно передать Арапше. Злато слово митрополита всея Руси...
– Поясни, – строго глянул на воеводу великий князь.
– Арапша-хан – хозяин пайцзы. Ему ей и володеть. А ежели Мамай-беклербек право свое на ярлык царский покажет, так пускай его и добывает в Орде, а не на Руси. Я мыслю: не на нас он пойдет, на Арапшу-хана устремит батыров своих. Не из-за пайцзы, то дело десятое, а потому, что стольный град Сарай ал-Джедид ему никак не можно отдать в чуждые руки. Ежели Мамай столицу Золотой Орды отдаст Арапше-хану или кому нето иному, умом и ратными делами славному, то потеряет потом все грады и земли, ныне ему подвластные. Мамай хорошо понимает, что Арапша-хан может сговориться с ярым его врагом Едигеем и притаившимся, словно барс на тропе, владетелем Асторканского улуса Хаджи-Черкесом. До Руси ль Мамаю будет? Пайцзу Джучи-хана надобно передать хозяину, по праву наследования ею ранее владевшему. Так мы и честь свою соблюдем, и людей русских от злого полона спасем. Да и кто, кроме Бога, ведает, может, Арапша стол ордынский накрепко захватит, тогда Русь именно ему дань возить станет. Деяние нынешнее наше он припомнит и во благо нам его обратит.
Дмитрий Иванович посмотрел на митрополита. Алексий молчал, задумавшись.
И снова возбужденно вскочил со скамьи боярин Василий Беклемиш:
– Надо подделать пайцзу Джучиеву!
– Ты в своем уме? – поднял седые брови митрополит. – На бесчестье толкаешь высших мужей Святой Руси!
– Какое бесчестье?! – замахал руками потомок татарского мурзы. – А разве честно поступает с нами Мамай? Русь уже скоро пятьдесят лет дань Орде людьми не дает: так повелел Великий Султан Узбек Гияс-лид-Дин! А Мамай сам ту дань берет набегами. Эмир не господин нам, ибо не султан он и даже не хан. Разбойник он с большой дороги! – Беклемиш аж захлебнулся от скорой и горячей речи. – Я ведь не предлагаю обманывать Мухаммед-Буляка или Араб-Шаха. Араб-Шах выше Мамая во сто крат: он прямой наследник трона Батыева, он происходит по прямой линии от старшего сына Потрясателя Вселенной – Джучи-хана! Он Чингисид!
– Что в лоб, что по лбу, – спокойно заметил Семен Мелик.
Василий Беклемиш поперхнулся, изумленно уставился на него и, безнадежно махнув рукой, плюхнулся на скамью.
– А впрочем, – продолжил вдруг сторожевой воевода и недавний посол в Орду, – резон в том есть. Вручив поддельную пайцзу Мамаю, мы не свершим бесчестья, ибо эмир не имеет на нее никаких прав, тут болярин верно сказал. Это верно, обманом эмир много зла Руси Святой приносит. Вспомните войну с Тверью. Кто возбудил ее? Ивашка Вельяминов – перевертыш Мамаев. Вместе с соглядатаем татарским бежали они в Орду и убедили опять же Мамая передать ярлык на Великое Княжение Владимирское врагу Москвы Михаилу Тверскому.
– Но вся Русь тогда против воли татарской встала, – заметил митрополит. – Бог не допустил несправедливости, и Тверь над Москвой не возобладала.
– Это так, – согласился Семен Мелик. – Однако ж изменник Ивашка Вельяминов доселе в стане Мамаевом сидит и в ус не дует. Козни пакостные строит Москве. Пошто эмир не выдаст нам преступника, а?
Воевода задел одно из самых больных мест в самолюбии Великого Князя...
– А вы говорите – бесчестье! – укоризненно закончил военачальник.
Дмитрий Иванович молчал. Молчал, задумчиво глядя в пространство, и Владимир Андреевич Серпуховский.
– А ты что скажешь, князь? – обратился к нему Василий Беклемиш.
– А-а? – очнулся от дум Владимир. – Я мыслю, дело болярин Беклемиш предложил. Надобно сделать еще одну пайцзу, такую, чтоб от настоящей не отличить, и передать ее Мамаю в обмен за полонянников русских.
– Благое дело – вызволить православных из полона бусурманского, – внезапно согласился с ним и Алексий.
– Ну что ж, – решил Великий Князь. – Быть посему! А кому поручим тайное дело сие?
– Есть у меня в Симоновском монастыре золотых дел мастер, – сказал митрополит. – Он поддельную пайцзу сделает – от настоящей не отличишь.
– Тут не чистое злато, а сплав какой-то, – взял в руки пластину Владимир Серпуховский. – И отблеск со светлой искринкой. Осилит ли тайну сплава умелец твой, владыка? В Сарае уж подделывали пайцзу эту, да Арапша-хан сразу отличил подделку от настоящей...
– Помыслит мастер мой, – уверенно пообещал митрополит. – Найдет сплав нужный.
– У меня тоже есть такой мастер, – обиделся Василий Беклемиш. – Я предложил, а...
– Успокойся, болярин, – оборвал его Великий Князь. – Помни, нам измены опасаться надобно...
– Что-о?! – вскипел потомок татарских мурз и схватился за рукоять кинжала.
– Сядь! – жестко приказал Дмитрий Иванович. – Никто тебя в измене не винит. Но на подворье твоем всяких глаз бывает, тоже и из самой Орды сродственники. Все они люди мирские, к соблазнам охочие. В монастыре-то надежнее тайну схоронить. В монастыре люди духовные, под Богом живут.
Василий сел, тем давая понять о своем согласии с доводами великого князя.
– Так и порешим, – обвел всех строгим взглядом Дмитрий Иванович. – Сейчас мы встретим посла от Арапши-хана. Покажем ему пайцзу и уговоримся о цене ее. А потом, владыка, я передам ее тебе. Но на седмицу, не более.
– Добро, пусть так. Мыслю, искусник мой и ранее благое дело сотворит.
– Пускай не торопится. Надобно так подделку изготовить, чтоб ни единую царапину не пропустить. И вес чтоб до малой доли золотника[98]98
Золотник – древнерусская мера веса: 4,266 грамма.
[Закрыть] совпал.
– Знамо дело.
– Василий, зови посла Арапши-хана!
Пока боярин выходил в подклеть, где маялся в ожидании мурза Аляутдин-мухтасиб, Дмитрий Иванович прикрыл пайцзу расшитым полотенцем.
В отличие от Мамаева посла, этот в пояс поклонился Великому Князю Московскому и Владимирскому, цветисто приветствовал митрополита всея Руси, а Семену Мелику, как давнему свому знакомцу, чуть ли не на грудь кинулся. За стол сел только после трехкратного приглашения: хитер был бывший великий карача султана Али-ан-Насира, потому и жив до сих пор в страшное междоусобное время.
– Я согласен вернуть Арапше-хану пайцзу его родовую, – без обиняков заявил Великий Князь.
Аляутдин от неожиданности привстал со своего места: он никак не ожидал, что предложение его господина будет принято так скоро.
– Только у меня одно условие, – продолжал Дмитрий Иванович.
– Я слушаю с вниманием и почтением, о Султан Урусии!
– Арапша-хан и ты вкупе с ним не должны говорить, откуда вернулась к вам эта пайцза.
– Никто о том не узнает, – решительно пообещал мухтасиб. – Мы объявим, что пайцза Джучи-хана, мир праху его, всегда покоилась на могучей груди Араб-Шах-Муззафара и никогда никуда не пропадала. Мы и сейчас говорим: «Вздорный слух враги наши распускают».
– Добро. Глянь, мурза, то ли это злато? – Великий князь сдернул с заветной пластины покрывало.
Аляутдин поспешно схватил пайцзу и жадно впился глазами в узор на ней, потом отнес подальше от лица, повертел, угадывая блеск и цвет металла, благоговейно поднес к губам и сказал дрожащим от волнения голосом:
– Это она. Это пайцза Джучи-хана.
– Хорошо. Знак сей царский будет передан Арапше-хану на пределе земли Нижегородской, на виду крепости Засечный Брод у реки Сережи. Вы передадите весь полон воеводе Боброку и вот ему, – Дмитрий Иванович указал на Семена Мелика. – Только после того, как люди русские перейдут на нашу сторону реки, вы получите заповедный знак Джучиев! – заключил великий князь и твердой рукой отобрал пайцзу у посла ордынского.
– Я согласен, – сразу погрустнел мухтасиб. – Все будет именно так, как хочешь ты, о могучий султан Урусии. Теперь мне надо срочно ехать к моему повелителю. Когда я смогу сделать это?
– Завтра в ночь тебя и твоих людей на лодии отвезут к устью Пахры-реки. Там ждут вас кони резвые и охрана богатырская, а также весь припас для дальней и скорой дороги.
– А нельзя ли днем уехать?
– Ох, килича! – рассмеялся Великий Князь. – Ты что ж, снова хочешь переведаться с мурзой Усманом и Кара-Буляком?
– Я все понял! – поспешно заявил мухта-сиб. – Ты мудрый и хитрый коназ. Делай, как знаешь. А сколь долго нам ждать пайцзу?
– Договоритесь сначала с Арапшей-ханом. Пайцза в нужное время будет там, где нами оговорено, – не счел нужным объясняться Дмитрий Иванович.
Посол Араб-Шаха встал, чтобы откланяться. Но Великий Князь Московский и Владимирский приказал подавать ужин и задержал мурзу ордынского в малой горнице до утра.
Глава четвертая
На рубеже Нижегородской земли
В отличие от младшего своего брата Бориса, князя Городецкого, властитель Нижегородско-Суздальской земли Дмитрий Константинович, или Дмитрий-Фома, как его звали в народе, не отличался особой храбростью и государственным умом. Ко времени позорной для руссов битвы на реке Пьяне исполнилось ему пятьдесят четыре года – возраст самый подходящий для свершения мудрых дел и поступков. Но... к этому возрасту великий князь Нижегородско-Суздальский успел дважды попасть в плен к ордынцам, и дважды его выкупал своими деньгами сердобольный купец Тарасий Новосильцев. Дмитрий-Фома радовался безмерно избавлению своему, но боярский чин пожаловал доброхоту только после того, как тот выкупил из татарской неволи украденную супругу властелина.
По примеру своего младшего по возрасту, но старшего по чину тезки и зятя – Великого Князя Московского и Владимирского Дмитрия Ивановича – начал было Дмитрий-Фома огораживать Нижний Новгород стеной белокаменной, но потянулось у него дело это на долгие годы, то есть ни шатко ни валко... Если налетала на его пределы татарская изгонная рать, «отец народа» спешно бросал своих подданных на произвол судьбы, садился в ладью, уплывал в Суздаль, древнюю свою отчину, и там отсиживался до лучших времен.
Нижегородцы же брались за топоры, мечи и копья, отбивали вражеский натиск и всегда в этом случае звали на помощь стремительного и бесстрашного полководца Бориса Городецкого. Ордынцы хорошо знали его тяжелую карающую десницу, в открытую битву с таким воеводой вступать не стремились и на быстрых конях своих улетали восвояси.
Однажды терпение нижегородцев синим пламенем взялось, и они в шею прогнали своего великого князя Дмитрия-Фому, а править княжеством призвали заступника Бориса.
Дмитрию-Фоме ничего не оставалось, как поливать слезами обиды грудь всемогущего зятя – Великого Князя Московского и Владимирского. А тот в те времена хоть и молоденек был, а понимал, что на престоле сильного Нижегородско-Суздальского княжества Московской Руси совсем не нужен своенравный и самостоятельный правитель, к тому же талантливый военачальник.
И полки московские изготовились к карательному походу. Но никакого похода не понадобилось. В княж-терем к Дмитрию Ивановичу пришел и с почетом был принят суровый аскет, настоятель Троицкого монастыря Сергий Радонежский. Монах решительно воспротивился междоусобной войне и пообещал один понудить уйти «самозванца» из Нижнего Новгорода.
Игумену[99]99
Игýмен – настоятель православного монастыря.
[Закрыть] не поверили, хотя авторитет Сергия на Руси был огромен: народ при жизни нарек его святым без всякой церковной канонизации[100]100
Канонизáция – причисление к сану святых.
[Закрыть]. Даже в самой патриархии Константинопольской Сергия Радонежского знали и почитали.
Как бы там ни было, а в мятежный город святой послушник отправился один и пешком. Идти было далеко, почти двести верст[101]101
Верстá – древнерусская мера длины: в XIV веке была чуть более двух километров.
[Закрыть], и, казалось, небезопасно: разбойников в лесах и на больших дорогах развелось великое множество. В большинстве своем эти забубённые головушки верили только в кистень, засапожный нож да в удачу, а Бога вспоминали только на лобном месте, перед тем как повенчать жизнь свою разудалую с плахой. Любой другой человек, даже самый ловкий и смелый, в одиночку никогда бы этот путь не прошел. Но святой Сергий Радонежский никогда и не был в одиночестве. От села к селу, от города к городу его сопровождала огромная толпа богомольцев. И даже разбойники, сказывают летописи, выходили из лесов, каялись в грехах и становились праведниками. Хотя в это трудно поверить, если следовать русской пословице: «Как волка ни корми, он все в лес смотрит!»
Князь Борис Городецкий выехал за стены столицы, чтобы с почетом встретить святого послушника божия, склонил под благословение свою непокорную голову. Но Сергий в благословении ему отказал и сурово, при всем народе, попенял «нечестивцу». Князь гневом вскипел и, птицей взлетев в седло, наметом погнал коня в детинец. Закрыть ворота мятежной столицы перед монахом Борис Константинович был не волен, однако подпевалы его – архиепископ Нижегородско-Суздальский и весь причет[102]102
Причет – священнослужители одного прихода; в данном случае – подвластные архиепископу церковники.
[Закрыть] духовный, бояре из Городца – не дали Сергию выступить с проповедью ни в одной церкви города. А народ, повинный в изгнании своего законного правителя, хотел услышать слово одобрения собственным праведным деяниям.
Князь Борис за бражным столом от души смеялся над бессилием посланника московского.
– Они меня что, попом-черноризцем испугать вздумали? – говорил он своим собутыльникам. – Лучше б дружину добрую для усмирения пригнали. Ха-ха-ха!
Зря он так говорил. На следующий день вдруг и соборный Спасо-Преображенский храм, и все до единой церкви в Нижнем Новгороде оказались закрытыми: на дверях восковые печати со знаком патриарха Константинопольского! И снять эти печати мог только тот, кто их наложил, то есть Сергий Радонежский...
В то время вся жизнь людская и сама смерть, особенно в городах, вершилась святостью храмов господних. И вдруг они бездействуют! Ребенок родился, а окрестить негде: значит, дите твое – нехристь, одинаково что бесово семя! Умер человек, а похоронить без отпевания нельзя, иначе покойник по ночам вампиром неприкаянным бродить будет и кровь людскую сосать (такое уж понятие обо всем сущем было у наших предков). Снять грех с души, покаяться тоже не перед кем: поп без прихода – считай расстрига[103]103
Расстрига – бывший священнослужитель, лишенный сана
[Закрыть]! Свадьба без венчания недействительна: раз церковь не освятила этот народный обряд, значит, молодые не муж и жена, а прелюбодеи и дети у них будут незаконнорожденными, байстрюками то есть!
Всякое, даже самое благое деяние христианина без церкви – зло! А если учесть, что у руссов сколько дней в году, столько праздников и поминаний было, то... То уже через неделю небо нижегородцам с овчинку показалось. И все-таки храбрый князь Борис Городецкий продержался еще три дня сверх этой недели...
Теперь те, кто еще недавно слезно молил заступника занять престол Нижегородско-Суз-дальский, колья готовили, чтобы штурмом взять детинец и силой выдворить благодетеля из города. К тому же великокняжескую церковь в детинце Сергий Радонежский не закрыл, а значит, сам Борис Константинович не осквернился в принудительном безбожии. В крепость же никого из простых людей не пускали. Это взъярило народ еще больше.
Когда князь Городецкий с дружиной своей покидал город, вослед ему проклятья гремели.
Так один немощный старец воцарил мир на Руси и распахнул ворота столицы Нижегородско-Суздальской земли перед ее законным хозяином – бесталанным Дмитрием-Фомой.
Теперь понятно, почему, отъезжая в Москву летом 1377 года, Дмитрий Константинович командовать войском на реке Пьяне оставил бездарного сына своего Ивана, а не многоопытного брата Бориса. Боялся!..
На Покров[104]104
1 октября. Все даты даны по старому стилю.
[Закрыть] в Нижний Новгород ступила московская тяжеловооруженная дружина воеводы Боброка. Дмитрий Константинович встретил союзных ратников со всем почетом боярским[105]105
Почёт боярский – свита великого князя.
[Закрыть]. Воины расположились на посаде в раскинутых заранее шатрах. А Боброк был зван к великокняжескому столу.
После здравицы хозяину, только пригубив вина, неулыбчивый воевода московский заявил твердо:
– Надобно дело вершить. Дозор князя Бориса донес, что Арапша-хан с войском и полоном русским недалеко за рекой Сережей стоит. Не было б беды. Мало там дружины русской.
Дмитрий Константинович поморщился: гонец с теми же вестями и у него был. Но ведь и Москву не забыл уведомить братец Борис! Спросил холодно:
– Когда ж полон выручать будешь?
– Как только Семен Мелик с грамотой от Великого Князя Московского и Владимирского приедет. Скоро, надо думать.
– А пошто он грамотку с тобой не прислал? – съехидничал Дмитрий-Фома.
Боброк не ответил, потребовал обещанное:
– Где кони для дружины моей?
– Седлают. Не бойсь, мое слово крепко.
– Ты поедешь ли к Засечному Броду?
– Нет! Чай, без меня управитесь, – поспешно ответил Дмитрий Константинович уже без всякого ехидства, а в глазах испуг застыл.
– Добро, – насмешливо блеснул черными очами бесстрашный воевода и, прозвенев броней, вышел вон.
Кони для московских ратников уже были оседланы. Боброк попусту ждать не любил, и дружина его, часа не медля, скорой рысью двинулась в поход к пределу Нижегородской земли...
Крепость на берегу реки Сережи открылась в полдень следующих суток. Здесь грозой веяло, дозоры предупредили: татары в двух верстах на той стороне стоят. Река к осени совсем обмелела: курица вброд перейдет и заяц перескочит. Надо быть предельно осторожным. Однако Дмитрия Михайловича Боброка учить – зря время тратить. Он никогда и никому не поддавался на хитрость, сам умел любого подвести под внезапный удар. Собственные воины называли князя Волынского кудесником[106]106
Кудéсник – в славянской и древнерусской мифологии: прорицатель, волшебник, колдун.
[Закрыть], а татары – кара-мангус, то есть «черный дух».
В пограничной крепости, кроме постоянной дружины из пятисот ратников, расположился полк Бориса Городецкого и оставшиеся в живых, после избиения руссов на реке Пьяне, воины Родиона Осляби с частью нижегородцев. За стенами твердыни было тесно, поэтому для московской рати заранее приготовили укрепление с валом на берегу реки, как раз напротив главного брода на Сереже.
Татары не таились. Днем ездили спокойно по тому берегу и руссов не задирали. Ночью неподалеку были видны многочисленные огни их походных костров.
– Ордынцев тут не более пяти тысяч в голове с самим Арапшей-ханом, – доложил Боброку князь Борис Городецкий. – Остальные его полки в Булгар-граде, в крепости Мукши и в златом граде Гюлистане стоят.
Воевода молча слушал. Борис рассказывал спокойно, но, как ни старался, не смог побороть жгучего любопытства, спросил все же:
– Сколько ж злата-серебра хочешь отвалить Арапше-хану за полон русский?
– Прости, брат, – уклонился от прямого ответа воевода Боброк: сам он этого не знал, а врать не хотел. – То дела Великого Князя Московского и Владимирского Димитрия Иоанновича, а я только слуга ему. У меня никакого злата с собой нету. Видать, Москва с Ордой сама расчет произведет.
Борис Константинович не обиделся, хотя ему не все было ясно в этом деле. Например, зачем тут оказался сам хан татарский – для обмена пленных мог ведь и мурзу какого-нибудь послать. Правда, и полон такой стоил недешево... Одно князь Городецкий знал твердо: его братец Дмитрий-Фома категорически отказался платить за попавших в неволю соотечественников. Да и, похоже, совсем не деньги были нужны свирепому ордынскому военачальнику. Но что же? И Борис предложил:
– Воев у нас нынче много. Давай ночью нападем на поганых и своих силой выручим.
– Ни к чему, – возразил ему подошедший воевода Родион Ослябя. – Где сейчас тот полон, ты ведаешь? Я – нет. Ежели мы нападем на Арапшу, тогда ордынцы всех полонянников русских порубят и уйдут. А через две седмицы тот хан злобный с силой великой нагрянет на земли нижегородские. Прости, князь, но слово твое неправедно.
– Да я так, я ничего... Просто подумалось.
Боброк промолчал.
– Ждать надобно, когда посол московский приедет, – сказал Ослябя. – Тогда все и решится с полоном. И без напрасного кровопролития...
Семен Мелик примчался на взмыленном коне через три дня, к вечеру. Вместе с Боброком они расположились на отдых среди воинов московского боевого стана. Прежде чем уснуть, долго говорили о тайном.
Ночь выдалась на удивление теплой и прошла спокойно. Поутру, едва солнце показалось у края степи, к стану татарскому ускакал Родион Ослябя в сопровождении отрока, который высоко на острие копья нес белый, трепещущий от встречного ветра лоскут полотна...
Дмитрий Михайлович Боброк, князь Борис Константинович Городецкий и Семен Мелик построили дружины на берегу. Вскоре за рекой пыль закрутилась. Прискакали татары и тоже выстроились. Вернулся Родион Ослябя с отроком. Рядом с ним скакал на поджаром вороном коне всадник малого роста в простой одежде кочевого воина. Взор его был суров и властен, горбоносое лицо хмуро, глубокие складки залегли по углам плотно сжатых губ.
«Сам Арапша-хан?! – не поверил и удивился Борис Городецкий. – И не побоялся, надо же!»
– Кто Боброк? – по-татарски спросил Араб-Шах.
Родион Ослябя показал. Хан направил коня к воеводе московскому, остановился, прижал ладонь к груди, остро глянул на русса исподлобья, склонил голову. Дмитрий Михайлович почтительно ответил на приветствие и пригласил потомка Джучи-хана в крепость. Тот, не раздумывая, последовал за русским воеводой. Борис Константинович так и оставался в неведении: что же тут происходит? Он бы, например, немедленно схватил такого знатного заложника и много чего выторговал бы у ордынцев. Удивляло Городецкого князя и то, что татары на той стороне реки ведут себя смирно и, видимо, все происходящее принимают как должное.
А в горнице воеводы крепости Засечный Брод шел тайный разговор:
– Ты принес пайцзу, Боброк-коназ?
– Семен, покажи! – велел воевода.
Тот сунул руку за пазуху, вынул золотую пластину и положил ее на стол перед Араб-Шахом:
– Вот она.
Хан спокойно взял в руки знак царского достоинства в Орде, глянул только и сказал чуть дрогнувшим голосом:
– Да, это моя пайцза! Коназ-баши Димитро – мудрый правитель и честный человек, да хранит его Аллах за правду. Когда я стану Султаном Дешт-и Кыпчака, коназ Мушкафа будет осыпан моими милостями!.. А это тебе, Боброк-бей, от меня. – И хан снял со среднего пальца левой руки массивный золотой перстень с крупным изумрудом.
Воевода принял щедрый дар с подобающей благодарностью и уже хотел было напомнить собеседнику о договоре. Но тот сам предложил:
– Пошли на стену. Пока последний урусский невольник не перейдет на эту сторону реки, я сам буду твоим заложником.
Поднявшись на крепостную стену, Араб-Шах поднял над головой обе руки и резко развел их в стороны. Тотчас татарские полки расступились, и через образовавшийся проход к броду потекла густая толпа ободранных и изнуренных людей. Многие раненые повисли на плечах товарищей. Соотечественники принимали их и тут же вооружали каждого, кто способен был поднять меч или копье...
– Я звал их с собой как воинов, – задумчиво сказал Араб-Шах. – Но все они отказались. Почему? Урусы храбрые и очень стойкие батыры. Зачем же отказываться от счастья видеть чужие страны и народы, быть хозяевами над ними, без тяжелого труда добывать себе пищу и красивую одежду, ласковых и пленительных жен иметь и много рабов для блага своего? Разве не в этом счастье мужчины?
Боброк посмотрел на хана ордынского строго, ответил:
– Каждому свое. Нам чуждые страны не надобны, своей земли вдосталь. А от труда рабского хлеб больно уж горек бывает. От такой еды сила уходит и народ вырождается. Мы искони тут живем, жито растим, храбрых для битвы богатырей рождаем – в том сила и неодолимость наша!
– Нет, мне вас не понять, – буркнул Араб-Шах и замолчал.
Томительно долго текло время. А грозный ордынский полководец стоял на стене и молча глядел вдаль, покамест все невольники не оказались за стеной русских полков. На прощание сказал хан:
– Скоро вы услышите о делах моих. Пусть коназ-баши Димитро ждет послов от султана Высочайшей Орды Араб-Шах-Муззафара Гияс-лид-Дина!
– А Мамай?! – невольно вырвалось у Боброка.
– Он мой эмир. Он будет почтительно и скоро исполнять мои приказы. А если... – Араб-Шах не договорил, черкнул ребром ладони по горлу, усмехнулся зловеще и ступил на лестницу, вниз.
Перед тем как сесть на коня, хан подозвал к себе Семена Мелика, отстегнул от боевого пояса кривой дамасский меч и протянул его руссу со словами:
– Это тебе плата, хитрый Мелик-бей, за то, что ты сохранил для меня пайцзу Джучи-хана. – Засмеялся и добавил: – Если бы тогда, зимой, догнал тебя, плата была бы другой, совсем другой!
Араб-Шах лихо взлетел в седло, пришпорил карабаира и ринулся вброд.
Уже на той стороне он лихо развернулся на пятачке и высоко поднял руку.
– Алла-а, ур-рус! – громом грянули татары, поворотили коней, и через малое время только клубы пыли указывали их стремительный путь в степи.
