Текст книги "Союзник (СИ)"

Автор книги: Соня Таволга

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 18 страниц)

Я задался вопросом, стоит ли выяснять подробности. Нужна ли мне расшифровка характеристики «плачевно». Решил, что не нужна. Гораздо важнее другое. Почему это не должно меня волновать?

– Дир, ну а если бы ты смог сделать… ну, чтобы было не так плачевно, ты бы стал это делать? – спросил я осторожно. – Или это не в твоих интересах?

Он усмехнулся, и перестал постукивать железками.

– Слушай, ты еще помнишь, чем я здесь занимаюсь? Чего надеюсь достичь? Магия создания жизни, да? Помнишь, когда ты пробрался в мой подвал, я рассказывал тебе о своих идеях? Замена больных органов здоровыми, восстановление потерянных конечностей, омоложение, продление жизни… Ты спрашиваешь, в моих ли это интересах? Если я смогу восстановить тебя, Шеил, я буду счастлив. Более того, это вызов для меня! Это как сложная задача для математика: решить ее – дело чести… Все, заканчивай болтать. Говорю же тебе, отвлекаешь.

Вот оно как. Дело чести. Что ж, это звучит обнадеживающе. Но надежды лучше выбросить из головы, они слишком опасны для душевного равновесия.

– Ты хотел отправить меня в сон, – напомнил я. – Отправь, Дир. Я хочу спать.

Ксавьера Дионте.

В «Хмельной цыпочке» клубился смрадный дым – старики из солдатни по обыкновению укуривались своими трубками, набитыми табачной дрянью. Бывших солдат в Тиладе не бывает, и те, кто никуда не годны из-за возраста, день и ночь кучковались в кабаках, пропивая пониженное, но все равно достойное жалование. Лично я спровадила бы их в деревни – разводить кур и гнать самогон – все польза была б. А так польза только хозяевам кабаков, да раскрашенным проституткам с дойками, выпадающими из корсажей. Немощные деды платили им лишь за кривляние и смех над пошлыми шутейками – можно сказать, дармовые деньги. В ранний обеденный час таверна полнилась пьяной жизнью, и мне, большой любительнице пьяной жизни, это почему-то было противно. Молодые солдаты, которым еще не наплевать на офицеров и приличия, сконфуженно отводили взор от моей персоны, и я понимающе «не замечала» их. В душном зале, липком от пролитого пойла и потном от танцев, среди простенькой бодрой музыки и закопченных желтых ламп, я разыскивала Птенчика. В зале его не оказалось, и я принялась обшаривать подсобные закутки и закоулки. В затемненной нише двое предавались друг другу с бесстыдной громкостью, и в любой иной момент я одобрила бы их, а сейчас ускорила шаг, проходя мимо, и имея желание окатить их водой из ведра. В соседней нише сдавленно плакала растрепанная официантка, и я зачем-то всучила ей завернутый в бумажку леденец. В комнатушке, загроможденной пустыми пивными бочками, я нашла искомое тело, распластанное на грязном полу. Рядом с ним, в районе правой руки, высилась почти приконченная бутылка тэрна, неподалеку белела лужица еще довольно свежей рвоты. Я села верхом на торс с распахнутым кителем и заляпанной невесть чем рубахой, и воздействовала на небритое лицо легкими пощечинами. Тело пробубнило что-то неразборчивое, и беспомощно шевельнулось в обреченной попытке стряхнуть меня. Я вложила в пощечины немного силы, и между веками образовались щелочки, через которые Птенчик не только увидел меня, но даже узнал.

– У меня выходной, – бормотнул он, спотыкаясь на звуках. – Имею право.

Да, да, я помню про твой выходной. Иначе уже убила бы.

Я взяла бутылку, побултыхала жидкость на дне. Это же мои запасы, так тебя и эдак. Не иначе, Индра-сучка угостила. Этому дохляку нельзя тэрн. Надо же, такой бугай, а наше пойло его срубает.

Я слезла с груди, и расположилась рядом на корточках. В пыльной комнатушке воняло кислятиной, привыкшие к полумраку глаза различали в углах крысиный помет. Птенчик не делал попыток встать, и не демонстрировал такового желания. Он будто бы был всем доволен, и именно таким образом планировал проводить свой день.

– Мы сегодня будем убивать вампира, – сказала я тихо, с лаской и просьбой. – Я не пойду без тебя, милый. Я боюсь без тебя.

Щелочки, которыми он не смотрел на меня, расширились, голубая муть в них стала менее бессмысленной. Сухие приоткрытые губы шлепнулись одна об другую.

– Вставай, пойдем отсюда, – предложила я, подозревая, что никуда он сейчас не пойдет, и уж точно ни на что дельное не сгодится.

Здесь необходимы либо время и сон, либо целитель и процедура детоксикации.

Он сел рывком, тяжело оперся ладонью о пол, затем содрогнулся, скрючился, и пополнил лужицу рвоты обильным свежачком. Никогда больше ты не притронешься к моей горючей жидкости, неженка жалкая.

Он вытер рот рукавом, и некоторое время сидел в страдальческой задумчивости, решая, совершать ли третье извержение. Сделав выбор в пользу отказа, он вдруг расплылся в гадко-сальной улыбке, прижал меня к себе, и потянулся с поцелуями. Удачно увернувшись от чумазых губ, я дернулась в попытке вырваться, но большие птенчиковы руки оказались поразительно сильны для рук пьяного в хламину человека.

– Что ж вы, капитан?.. – расхохотался Птенчик нездорово. – Я вам не мил уже?..

– Отпусти, – шепнула я, тщетно попытавшись освободить конечности, необходимые для заклинания. Те были тесно зажаты между моими ребрами и его, и, будучи безоружной, я терпела хмельное дыхание на своем лице. – Ты с огнем играешь, Вэл.

По закону он в эти мгновения зарабатывал себе тюремный срок. Если бы кто-то увидел нас и донес, мне пришлось бы натужно объяснять дисциплинарной комиссии, что «никаких проблем».

Он не отпустил, а оттолкнул меня, и я упала бы спиной на пол, если бы не успела упереться локтями. Что ж, тащить в пивную дыру расфуфыренного достопочтимого целителя не придется – этот борзый жеребец явно способен на самостоятельные движения.

Я поднялась на ноги, и брезгливо отряхнулась. Птенчик сидел на полу, морщился от тошноты и головной боли, и чуть пошатывался в плечах. За пустыми бочками копошилось что-то живое – вероятнее всего, нечто с острыми зубами и лысым хвостом.

– Сегодня у тебя вечерняя вахта в лиловой гостиной, – сообщила я небрежно. – Будь любезен привести себя в полный порядок.

Я оставила его одного, и поспешила покинуть таверну, которая отчего-то действовала на меня удручающе. На улице сиял солнцем мягкий день, и по-весеннему улыбчивые люди текли мимо меня. Ветер принес откуда-то запах черемухи, пробегавший пес с хвостом-кольцом понюхал мне ладонь, пощекотав усами. В груди была холодная тяжесть, как будто рядом с сердцем впихнулся булыжник.

Вечером в лиловой гостиной прилизанный лакей наливал в бокалы коньяк. Эту комнату, оформленную в нежных свежих тонах, Альтея любила за широкие окна и вид на море, а я – за огромный гобелен, изображающий кровавую казнь принца Адриана. Этот принц, живший полтора века назад – один из самых знаменитых персонажей тиладской истории. Если верить гобелену, он был роскошным атлетом с белокурыми кудрями и лазурными глазами, но на бесчисленных портретах, фресках, иллюстрациях, открытках и фантиках его изображали по-разному, достаточно вольно трактуя тексты летописцев. В своем времени Адриан отличился тем, что увлекался обрюхачиванием простолюдских девок и поеданием их новорожденных детей. Будучи светозарным наследником, он считал себя недосягаемым для любого закона и морали, но, тем не менее, арестовали и четвертовали его как простого смертного, и в этом причина его славы в веках. Тиладцы чрезвычайно гордились своим правосудием, не ставящим монаршего отпрыска выше простолюдинов, и потому раздували и воспевали этот эпизод прямо-таки с фанатичной страстью. К тому же, вместо больного на голову каннибала власть унаследовала его младшая сестра, и это был первый случай в Тиладе, когда на престол взошла женщина – данное эпохальное событие здесь также принято воспевать. Имя сестры теперь не каждый вспомнит, и картинки с ее мордочкой никому не интересны, а вот изображения разрываемого на крупные куски голенького Адриана наводнили континент едва ли не наравне с иконками Праматери.

– А он немного на тебя похож, – сказала я королеве, показывая на гобелен. – Губки пухлые розовые, щечки мягкие…

Альтея, с макушкой погруженная в выжимающее жизнь беспокойство, с трудом поняла, о чем я вообще. Она стояла над столиком и поглядывала на бокал, но почему-то не притрагивалась к нему, будто коньяк был для нее под запретом. Наверняка она была бледной, как белый мраморный пол, но маска иллюзии скрывала это. Ее судорожные руки сжимались в районе пупка, подбородок подрагивал, глаза почти не моргали. Находись я чуть ближе, наверное, услышала бы скрип ее челюстей.

– Государыня, расслабься, – вздохнула я, и жадно осушила бокал. – Если Гренэлис увидит тебя такой, он сам напряжется. На тебе же написано «я собираюсь сделать пюре из вампира». Посмотри на гобелен. Вы с Адрианом ведь вправду чем-то похожи.

Она с нажимом потерла лицо ладонями. Ее колкий сухой страх поскрипывал вокруг, как снег под сапогами.

– Он поедал не только своих детей, – пробормотала она, пытаясь следовать моей рекомендации. – Во время поездки в имение кузины он съел мышцы, печень и мозг семилетней племянницы. А в темнице, дожидаясь казни, откусил и съел свой детородный орган.

Два солдата-стража возвышались навытяжку у двери, и я не смогла отказать себе в удовольствии обратиться к одному.

– Слыхал, Птенчик? Он мог дотянуться ртом до детородного органа! А ты так умеешь?

Реакции не последовало – стоя в карауле реагировать не положено. Как они это делают, мне не понять. Я бы и минуты не простояла такой застывшей статуей, не шевеля даже глазами. От одной мысли об этом хочется шевелить всем сразу.

Я сделала лакею знак, и тот налил мне еще коньяка. Ох уж эта атмосфера королевской гостиной! В более созвучной мне среде обитания я с легкостью обошлась бы не только без лакея, но и без бокала.

Прилизанный собрат нашего наливальщика просунулся в дверь, и объявил господина Гренэлиса. Королева со снежным скрипом кивнула, и кеттар образовался посреди комнаты с цивильно-почтительным поклоном. Этой весной Эрдли постигла жестокая мода на кружевные воротники для мужчин, и наш вампирский щеголь мигом сменил свой шелковый шейный платок на узорчатое безобразие. Боги, как хорошо, что офицерская форма столь же незыблема, сколь лаконична.

– Выглядите блистательно, господин Гренэлис, – изрекла я, чтобы заполнить ожидание того момента, когда государыня закончит тормозить, и предложит посетителю присесть и угоститься.

Мое зрение уловило быстрое движение маленького предмета по дуге, а слух – тихий единичный стук падения предмета на пол. У ног кеттара лежала жемчужная брошь в виде летящей чайки, а сам он стоял у лежащей броши, и медленно, словно в комедийной постановке, менялся в лице.

Да, государыня не выдержала томления, и не стала откладывать решающий момент. Да, это правильно, наверное, ведь каждый миг промедления грозил разоблачением ее намерений. Да, телепортатор не сработал по неведомой причине – вообще не сработал. Он ударился о пол, и сей удар должен был активировать его, но активации не произошло. Связанный с ним телепортатор – искусственный цветок – лежал мирно на стуле в дальнем углу, не имея подле себя ничего похожего на пюре из вампира. Да, Гренэлис все понял – сразу, не осложняя себе жизнь сомнениями. Это отпечаталось на нем всем. Время остановилось, звуки пропали. У Альтеи были такие круглые глаза, каких я не видела никогда ни у кого. У меня в ушах шумела кровь, и это было единственным, что я слышала в течение вечности. Гренэлис нагнулся и поднял брошь. Он выглядел таким разочарованным и горестным, будто его подставили самым низким и вероломным образом. Если бы не смертельный ужас, я непременно пожалела бы его. Что ж, Альтея заработала себе «ловушку». Конец.

Сделав четыре шага от двери, Птенчик образовался прямо за кеттаром, и заломил ему руку за спину. Так простецки, как будто в кабацкой потасовке. Тот сразу встрепенулся, попытавшись освободиться, но это бессмысленно. Птенчик грохнул его на колени, и в таком несолидном состоянии кеттару пришлось остаться. Без магии ему не освободить руку, без руки не воспользоваться магией. Вот ведь тупик. Вот ведь ужасный вампирюга, которого все боялись.

– Ха! – вскричала я, ткнув в него пальцем. – Ха-ха!

Будь в нападении замешан Риель, его «ловушка» сработала бы самостоятельно, но он не при чем, а мы все свободны, и даже пострадать-то некому.

– Стража! – рявкнула я, и в комнату вломились еще двое солдат. – В рукавицы и в темницу его!

Железные перчатки для задержания и обезвреживания магиков у стражи всегда при себе, как ножны. Сокрушенного кеттара, не сопротивляющегося и до трагичности понурого, упаковали в них в мгновение ока, и оперативно увели. Государыня наблюдала за всем из глубокой прострации. Она по-прежнему сжималась, скрипела и почти не моргала, и мне показалось, что кеттар до захвата успел наложить на нее некие замораживающие чары. С минуту она лицезрела место, с которого исчез кеттар, а потом, не взглянув ни на кого, молча вышла.

Наливальщик поднес мне бокал, хотя я не просила ни словом, ни жестом, и вообще не думала об том. Я улыбнулась ему, дружески хлопнула по парчовому плечу, и презентовала угощенье Птенчику. Тот проглотил его одним махом, вернул бокал лакею, и собрался вновь занять позицию у дверей, но я поймала его за локоть, не пуская. Я обняла его добротно и без спешки, вжалась в его ребра своими, и вновь ощутила холодный булыжник рядом с сердцем. Торжество вспыхнуло и погасло, как пучок сухой травы в топке.

– Слишком просто, да? – растерянно пробормотала я, не совсем понимая, что конкретно пытаюсь сказать.

Птенчик не обнимал меня в ответ, но и не стремился отстраниться, и даже не напрягался в неприязни, как всякий раз прежде. Теперь от него пахло не перегаром и рвотой, а коньяком и мылом для бритья, и прижиматься к этому дышащему куску скалы было до невозможности приятно.

– Да, – столь же растерянно подтвердил он.

Ему тоже было не по себе, и, вполне вероятно, его грудь тоже распирало нечто тревожно-холодное, давящее на сердце.

Гренэлис беспомощен в рукавицах, и станет смертным в тот день, когда щит потребит всю его энергию без остатка и пропадет. Тогда нужно будет лишь вынести приговор и привести в исполнение. Все очень гладко и элементарно, но, тем не менее, отчего-то не похоже на победу.

22

Риель Сиенте.

– Ты не откроешь дверь? – поинтересовался я раздраженно.

Страж-тюремщик ни в чем не провинился передо мной, но я испытывал нелепое желание причинить ему ущерб, или хотя бы боль. Эта абсурдная тяга преследовала меня весь путь по коридорам обители камня, гнили и медленной смерти – коридорам подземелья замка Эрдли. Кривоногий сутулый солдат с серым лицом и прищуренными глазами, почти невидимыми за кожей набрякших век, вписывался в антураж темницы, будто крот в антураж норы. Нет, я никому не хотел бы причинять ущерба и боли – никогда. В мой разум вторглась злая сущность, живущая в этой страшной тюрьме – выстуженной, заплесневелой, заржавевшей, кричащей, стонущей, смердящей, безнадежной, вечной.

– Открывать не велено, ваше превосходительство, – вежливо, но бескомпромиссно отрапортовал стражник.

Пар шел из его рта, когда он говорил, и растворялся в воздухе, смешиваясь с духом телесного и умственного разложения. Мы стояли перед низкой дверью, обитой сталью, а из-за соседней двери летел надсадный страдальческий кашель, словно узник там избавлялся от своих легких. Мутный желтый свет настенных ламп терялся в шершавом темном камне, низкий давящий потолок грозил приступом удушья.

– Что он мне сделает? – осведомился я терпеливо. – Ударит по голове перчаткой?

– Открывать не велено, – повторил стражник.

Я прижал платок к лицу, и через ароматную ткань глубоко вдохнул, стараясь унять свою необоснованную, и в изрядной степени докучливую злость.

– Отвори хотя бы окошко, – глухо сказал я, не отнимая черный батист от губ.

Оконце открывалось щеколдой, с которой я справился бы сам, но мне не хотелось касаться чего-либо, принадлежащего этим ужасным казематам – не хотелось даже в перчатках.

Солдат лязгнул задвижкой и отошел на почтительные несколько шагов, и за грубыми прутьями решетки я увидел лицо кеттара. Он стоял прямо передо мной, и смотрел в упор. За три недели заточения у него изменилась лишь прическа – всегда ухоженные волосы превратились в свисающую паклю. Сам же он выглядел здоровым и свежим – без землистости кожи, воспалений, синяков под глазами и новых морщин, которые могли бы очень быстро явиться в здешнем микроклимате. Подобные погреба моментально делают из обычных людей живых мертвецов, но кеттар – не обычный человек. Затхлая сырость каменного мешка не отразилась на нем даже в виде простуды.

– Здравствуй, – сказал он, улыбнувшись взором и голосом. – Соскучился?

Я не имел ни малейшего представления, зачем явился сюда. Мне не о чем было говорить с кеттаром, но я ощутил внутреннюю потребность прийти, и не стал бороться. Я, похоже, не создан ни для малейшей борьбы…

– Это та самая камера, в которой доживал свой век принц Адриан, – весело усмехнулся кеттар. – Специально ради меня ее освободили от какого-то полоумного бедолаги. Ох уж эти развлечения Ксавьеры.

– Сколько тебе осталось, Дир? – спросил я резко, едва дождавшись окончания его реплик.

Он призадумался на миг.

– Пара-тройка дней, – прозвучал невыразительный ответ. – Я чувствую, что щит уже истончается, энергия на исходе. Не будь печатей на дверях спальни и лаборатории, можно было бы продержаться немного дольше.

Это неразумность и слабоволие, но я чувствовал себя плохо от мысли, что его держат в заточении, дожидаясь, когда он ослабнет. Его будто подвесили над полом, сделав глубокие надрезы, чтобы дождаться, когда кровопотеря станет достаточной для смерти. В этом было что-то низкое и болезненное, и я не находил себе места, желая, чтобы все скорее закончилось.

– Тяжко тебе? – ухмыльнулся он беззлобно.

Я кивнул, не скрываясь, и с усилием выжал:

– Я помню не только плохое.

– Да, – согласился он быстро. – Ты не из тех, кто запоминает только плохое. Это мне в тебе нравится.

Ненормальное чувство удовольствия, всегда сопровождающее мое общение с Гренэлисом, не затмевало естественной тоски и ощущения несуразности. Нечто похожее я однажды испытал в детстве, когда в Анталу приезжал зверинец. Ты стоишь у клетки с хищником, и просто понимаешь, что так быть не должно; что это неправильно и нелепо – держать взаперти столь смелое и гордое существо. Что это просто стыдно.

– Прости, Дир, – сказал я зачем-то. – Альтея убьет тебя, потому что она тебя боится. А я поддержу ее, потому что тоже боюсь тебя. Это всего лишь самосохранение, ты должен понимать. Если тебе интересно, я не испытываю никакого торжества.

Альтея казнит его за убийство Лилиан. Обвинения сфабрикованы, суд-спектакль состоялся. Это довольно удобно, но не закрывает вопрос порядочности.

– Оставь платок в покое, – бросил кеттар тихо, и я заметил, что нервно тру тканью подбородок.

– Скажи мне, неужели ты ни о чем не жалеешь? – спросил я с вызовом, стремительно спрятав платок. – Ты погубил столько людей; никто из городских душегубов, о которых пишут в новостных листках, не сравнится с тобой! Твое место в тюрьме, Дир, неужели ты не можешь это признать?

Его лицо вытянулось и огрубело – он был оскорблен. Словно стремясь выразить пренебрежение, он повернулся ко мне затылком.

– Не смей сравнивать меня с безумцами, убивающими из низменных страстей и больных желаний, – процедил он пустому пространству камеры. – Я ничего не делал ради забавы или славы. – Он совершил резкое вращательное движение, и упер в меня загоревшийся, убежденный взор. – Сколько смертей потребовалось, чтобы возвести этот замок, Риель? Мы даже не можем представить себе тот труд, который на протяжении веков рубил утес и перемежал его камнями. Сколько людей гибнет в шахтах, в морях, в битвах? Скольких людей твои предки принесли в жертву независимости Ниратана? Все значительные свершения замешаны на крови, мальчик мой, все достойные деяния имеют высокую цену. Не понимаю, почему ты с детским упрямством отрицаешь эту банальность. Моя работа могла бы переписать законы природы. Ведь у меня, наконец, начало получаться, Риель! Я слез с той мели, на которой застревал! Но вы с королевой сделали все жертвы напрасными. Вы создали этого безумного убийцу, на которого ты сейчас смотришь. Я им не был.

Я молчал, не желая спорить. Когда все уже решено и свершено, любые слова становятся мусором.

Гренэлис усмехнулся, просунув в оконце металлическую ладонь – словно стремясь быть ближе ко мне.

– Но я оптимистичный дурак, – сказал он со слабым огоньком. – Я все же надеюсь, что ты продолжишь мое дело. Я завещаю тебе его, и мой дом в Ниратане, в котором понимающий магик-исследователь найдет много ценного. Сходи туда, и…

Я категорично мотнул головой. Умирать проще с надеждой, но я не согласен таким образом упрощать ему смерть. Никогда я не стану таким, как он, и сразу после казни сожгу его дом в Ниратане.

– Что будет с моей «ловушкой»? – спросил я подчеркнуто деловито, пытаясь притвориться, что мне привела сюда не лирика.

– Ничего, – отозвался Гренэлис устало. – Она останется на месте, но ты не будешь ее замечать. Без меня это просто безвредный сгусток энергии, застрявший в плоти. Через некоторое время ты о ней забудешь.

– Ясно.

Он убрал ладонь из оконца, и немного удалился от двери. Он весь поник, и мне стало жаль, что я обрубил идею, которая грела его. Я почувствовал себя капризным недорослем, встающим в позу из вредности.

– Мне пора идти, Дир, – произнес я тихо, хотя никуда не торопился.

Он коротко глянул на меня, и равнодушно ответил:

– Иди, Риель.

Велмер Виаран.

Я стал ходить к спальне Гренэлиса с ключом, и пробовать открыть дверь – раз по пять в день ходил. Любовь моей капитанши похотливой стала приносить пользу – сначала мне дали возможность вампира загрести, потом доверили ключ, чтобы я первым узнал, когда его щит спадет. А потом, когда я посмотрю, как вампирский черепок покатится по эшафоту, она отправит меня на какое-нибудь задание далеко-далеко, на другой конец континента, поближе к лавилийским границам. Чтобы было удобно и безопасно дезертировать. Мы с ней это уже обсудили, она пообещала. Надеюсь, не передумает. Если передумает, придется самому справляться, а это трудно. Искать будут, как преступников не ищут, а найдут – на десяток лет упекут. И очень повезет, если не в Эрдли. В тюрячке Эрдли десяток лет еще и хрен проживешь – раньше от воспалившихся легких или от гангрены здохнешь. Там воздух особенный, любая царапинка на коже гниет, зубы выпадают, кости хрупкие становятся, как будто из песка слеплены, все органы портятся. Страшнее места я себе представить не могу. Там даже стражники больные. В общем, я начал пытаться быть милым, чтобы Дионте не передумала, ее помощь правда очень нужна. Я не корчил рожу отвращения, когда она меня ласкала, разговаривал с ней добрым и спокойным тоном, и даже один раз поцеловал ее, когда мы с ней после очередной ее оргии вдвоем остались. А она начала быстрее сворачивать свои оргии, и больше времени со мной вдвоем проводить, без Индры и прочих. С одной стороны, с ней наедине шевелиться менее противно, чем в порнушно-садистских спектаклях участвовать, а с другой – тревожно. Если она в меня слишком влюбится, может не захотеть отпускать. Вся жизнь у меня стала – сплошное предвкушение. Вампирская тварь скоро здохнет, а я освобожусь от рабской службы. Скорее бы, скорее бы. По ночам спать невозможно от волнений, днем работать невозможно. Я даже в «Цыпочку» бросил ходить – мысли только о казни и побеге, нервы все в напряжении, а там ржач этот стоит, девки клеятся, все бесит.

Когда ключ повернулся и дверь поддалась, я ошалел, как будто случилось что-то поразительное, а не то, чего ожидали. Я стоял и смотрел на открытый проем, как оглушенный, меня внутри трясло почему-то. Я с лета мечтал тварь убить, растерзать его и изуродовать, как он своих жертв терзал и уродовал, как он моего капитана растерзал и изуродовал. Простого обезглавливания мало для него, но лучше так, чем никак. Вот он – момент, когда вампир сдулся и кончился, когда он стал слабым, хрупким, когда можно зайти в камеру и отделать его дубинкой, если захочется, и он почувствует это – всю боль почувствует, каждую каплю. Он под своим щитом, небось, не в курсе, что такое боль – если когда-то и знал, то уже забыл.

Я заперся в апартаментах изнутри, и ходил по шикарным мягким коврам, на которых спать можно с удовольствием, мимо позолоты, хрусталя и мрамора. В комнатах я не увидел ничего интересного – обычные комнаты Эрдли – расписные и дорогие до сожалений. Деньги, которые пошли на бестолковую роскошь, можно было бы на что-то дельное потратить. Камней резерва и прочей вампирской дряни я нигде не заметил – видно, всю свою дрянь он хранил в лаборатории. Я ходил по апартаментам, трогал и хватал все подряд, валялся на кровати, сидел на диванах, даже снял сапоги и ополоснул ноги в бассейне. Не знаю, зачем я это делал, мне просто хотелось. Мне хотелось оттянуть момент, когда я доложу капитану, а она – королеве, и жалкий хрупкий вампир станет добычей Альтеи, ее победой. Пока я топтал его спальню и возился с его барахлом, он был моей добычей.

Вдоволь потоптавшись по спальне, я пожелал потоптаться по лаборатории, пошвырять в стену всякое магическое дерьмо, и, если удастся, то и обоссать что-нибудь. Чтобы удалось, я выхлебал побольше воды из рукомойника, и стал искать ключ. Я нашел какую-то связку в ящике письменного стола, сунул ее в карман, и ушел. До Северной башни долго идти, и мне пришлось отлить за углом кузницы, вот обида.

Пока я взбирался по лестнице на самую верхушку, весь устал. Хорошо еще, что вампир не выбрал себе Лазурную башню – та намного выше. Добравшись до верха, я отдохнул, привалившись к стене, чтобы шагнуть в лабораторию бодрым и гордым, и стал перебирать ключи в связке, тыкаясь в скважину каждым по очереди. Один подошел, дверь открылась, и закатное солнце вмазало по глазам. Круглая комната, у которой половина стены стеклянная, тонула в солнце. Сначала я заметил это, потом запах озона – обильной магии, а потом – странную конструкцию посреди помещения. Из пола торчали двенадцать металлических штырей где-то по колено высотой, а на верхушке каждого крепилось по бледно-голубому кристаллу. Из каждого кристалла выходил бледный луч, чуть-чуть заметный в солнце, и стремился в потолок. На потолке крепился еще один такой же камень, и все двенадцать лучей встречались в нем. Получился такой конус, внутри которого воздух был похож на прозрачное желе – очень густой от магии. В желе стояла прямоугольная металлическая рама, похожая на дверной проем, а в ней магическими путами был закреплен человек. Вообще, от вида человека обычно не холодеешь и не обмираешь, но в этот раз так произошло. Это не потому, что я рохля, нет, это просто от неожиданности, и вихря всяких-разных чувств, которым названий не придумали. Я так ослаб внезапно, как будто сорок раз на верхушку башни поднялся без перерывов, и при этом был с похмелья, и мешок мокрой глины на хребте тащил. Пришлось сразу сесть на табуретку – стоять вообще не мог.

Человек в раме был худым, и одетым только в короткие штаны, напоминающие трусы. Кожа торса была багровая и розовая – пятнистая, как карта – влажная и блестящая. Кое-где она вообще отсутствовала, и ребра тоже, и часть внутренней требухи. Правая рука была похожа на пустой чулок – ни костей, ни мышц внутри кожи. Правая нога нормальная, но только по колено, а ниже – вообще никакой. Левая нога вскрыта и разворочена по всей длине – кости белели в окружении мяса. Левая рука не подходила к остальному – она была совсем целой, на безымянном пальце поблескивало серебристое кольцо, которое моих корефанушек в Ниратане бесило. Лицо худое, сухое, острое – целиком нормальное, кроме глаз. Глаз вообще не было, а вместо них – впадины с серым туманом. Я отметил кучу разных деталей – и штыри пересчитал, и отсутствующие ребра (семи не хватало), и что штаны синего цвета осознал, и кольцо это несчастное узрел, и вообще… Не знаю, я очень впечатлился, а эти детали, они отвлекали как-то. Они меня держали, как его – магические путы в раме.

– Слушай, почему так долго? – вдруг спросил он. – Это просто хамство.

Так он жив, что ли? О, боги! Я еще больше впечатлился и ослаб. Он не только жив, но и в сознании. И в разуме, кажется. И голос у него обыкновенный – тихий и равнодушный. Да как так то? Я ж его летом оставил с туманом в пузе, а сейчас весна. Как можно было прожить столько времени у вампирюги в подопытных? Я ведь даже не думал о такой возможности, это казалось нереальным совсем. Я его мысленно похоронил давно – представил себе аккуратную могилку в лесу, среди молодых берез со свежими майскими листочками, среди жучков, травы сочной, земляники…

– Или отключай, или развлекай, Дир, – продолжил он. – Иначе можно спятить…

– Он не придет! – выпалил я, и наступила тишина.

Я вскочил с табуретки, опрокинув ее, и тишина нарушилась. Я стоял перед конусом, а рыжее солнце освещало изувеченное тело, от которого не получалось отвести взгляд.

– Гренэлис в подземелье, – сказал я как-то странно сипло. – Его скоро казнят.

И снова тишина, в которой я зачем-то считал про себя, и досчитал до пятнадцати.

– Это плохо, – сказал капитан на шестнадцать.

Я забыл про кристаллы, лучи и желе магии, и шагнул в конус – поближе к нему.

– Вы можете пошевелиться? – спросил я напугано. – Надо вытащить вас из этой штуки.

У него шевелились только губы при разговоре, а больше ничего. Даже грудь, кажется, от дыхания не вздымалась. И сердцебиения я не слышал.

– Вэл, – сказал он, подумав и что-то решив. – Мне нужно, чтобы ты кое-что для меня сделал.

– Что угодно, капитан! – воскликнул я преданно. – Все!

Он молчал, а я ждал. И, не дождавшись, спросил:

– Что?

– А ты не понял?

Теперь понял.

– Нет… – я усмехнулся нервно и как-то глупенько. – Нет, этого я делать не буду. Все, кроме этого, капитан!

– Я тебе не капитан, – отрезал он холодно. – Если не можешь сам, позови кого-нибудь. Без Гренэлиса у меня один путь.

Совсем чокнулся тут, и оно не мудрено. Бредовые поручения мне дает, даже слушать не хочу.

Я аккуратно, опасливо дотронулся до его целого плеча (оно было холодным, как труп), и смущенно спросил:

– Вы это чувствуете?

Мне показалось, что он раздражен. Не знаю, почему я так решил.

– Вэл, – сказал он. – Я ничего не чувствую, кроме запаха лорендии от твоей одежды. Ты курил косяк?

Да. А почему бы мне не скурить косяк? Он не такой суровый, как пыльца, Дионте даже не заметит. Но я не стал ему признаваться, это вообще не его дело. Он мне не капитан. Он вообще не офицер, и не человек даже, а так, мясо. Неподвижное слепое говорящее мясо с хорошим нюхом и желанием умереть. Но я не буду его убивать, и звать кого-то другого для этого не буду. Пусть себе желает, сколько хочет.