Текст книги "Милорд (СИ)"
Автор книги: София Баюн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 24 страниц)
Действие 11
Жить вечно
И зло хочет всего лишь осчастливить нас.
Е. Лец
На кирпичной стене было распахнуто бумажное окно в дождливый день. Виктор не сразу понял, что это афиша – мокрое серое стекло, темная деревянная рама и выше, уже на черной бумаге, беспощадно-белые слова: «Дожди. Памяти Марии Б».
Снизу – аккуратные столбики дат спектакля. Сегодня вечером, через пять часов, как раз играл новый состав.
«Ее не должны помнить», – забывшись, растерянно сказал он Мартину, продолжая молча разглядывать афишу.
«Шутишь? Ты убил режиссера, актрису, волонтера и кем она там еще была, к тому же просто красивую девушку. То есть не ты, а маньяк, который любил эффектные смерти. Радуйся, что памятник у театра стоит, а не на центральной площади вместо того мужика в кепке», – мрачно ответил Мартин.
Он сидел в проеме, опустив руку в белую пустоту, и старался не оборачиваться, чтобы не встречаться взглядом с торжествующей Мари.
Виктор только досадливо фыркнул. Тогда ему казалось, что он подумал обо всем – как сделать так, чтобы его не поймали, как сделать так, чтобы режиссера обвинили вместо него.
Но он совсем забыл о том, что истинная ее сущность останется за кулисами. Он сам выпустил на сцену идеальную жертву в светлом образе мученицы-Офелии. Тщательно загримировал ее, сделал костюм, написал пьесу, поставил свет и, конечно, подготовил лучшую сцену для лучшей ее роли.
– Ее забудут, – процедил он, касаясь кончиками пальцев афиши. – У людей короткая… память.
«Конечно, забудут», – миролюбиво поддакнул Мартин. Спокойно, как душевнобольному.
Виктор купил в кассе три билета и несколько секунд стоял, пытаясь понять, что же сделал не так.
– Ты один, – подсказала ему Ника, видимо, устав смотреть, как он непонимающе разглядывает билеты.
– Что?
– Мартину не нужен билет, – без улыбки сказала она.
– Действительно, – он спрятал билеты во внутренний карман. – Ну ничего, он все равно незримо с нами.
Он чувствовал, как душу наполняет неожиданное спокойствие. Недавняя злость отступила, оставив только благодушное миролюбие.
Даже сигарета, которую он закурил прямо у выхода под запрещающим знаком, перестала казаться такой отвратительной.
Мартин задумчиво наблюдал, как Виктор выходит на улицу и растерянно оглядывается. Прислушивался к его мыслям и настроению. Ворох ничего не значащих, пустых эмоций и размышлений – пить ли кофе, стоит ли сходить на мост, где убил Мари, надо ли вернуться и рассмотреть памятник, растерянность, сомнение, неопределенность, раздражение, шипящая вина, снова сомнения… Мартин заметил, как рефлекторно подрагивают пальцы Виктора с той стороны, где стояла Ника.
– Он хочет ее за руку взять, – лениво подсказала Мари. – Вернее, хочет, чтобы она его взяла, ну помнишь эту вашу девочку – теплые пальчики, глупая улыбочка…
– Что сделать, чтобы ты умолкла? – спросил Мартин, не отрывая взгляд от проема.
– Умолкла?! Котеночек, он меня убил! Я хочу посмотреть, как эта мышка будет стрелять в крестик у тебя на рубашке!
– Не на что смотреть, – ее слова растеклись в крови, словно яд и бросились в лицо обжигающей пульсацией. – Все быстро кончится, не успеешь разглядеть.
– Надо же, воображаемые люди умеют краснеть! Сам знаешь, как жестоко поступаешь, а? – прощебетала она. – Ну уж нет, я останусь здесь и обязательно брошу на эту сцену свой букетик фиалочек!
Мартин обернулся. Мари лежала на полу у кресла, изогнувшись и живописно разметав светлые пряди по паркету.
Она облизывалась – не призывно, скорее удовлетворенно, как кошка, только что задушившая птицу.
– Не нравлюсь? И что ты будешь делать? – она приподнялась на локте и растянула губы в отрепетированной усмешке. Мартин быстро обвел комнату взглядом, а потом, хмыкнув, снял ботинок и запустил ей в голову.
Он не стал следить, попал ли в цель. Раздался глухой стук и короткое ругательство.
Виктор в это время что-то для себя решил и сейчас направлялся на другую сторону улицы.
«Куда идешь?» – миролюбиво спросил Мартин.
– В книжный. Я с собой ничего не брал, а дома, кроме как смотреть на эту кислую рожу все равно заняться нечем, – он быстро кивнул на Нику.
Мартин, облегченно вздохнув, поднял руку, положил на колени и быстро перевязал платком.
– Глубоко режешь, – раздался голос Мари прямо над ухом. Она сидела у него за спиной, положив подбородок ему на плечо и быстро ощупывала руку от локтя до запястья. – Надорвешься. Так нельзя.
– Тебе какое дело? – тихо спросил он, пытаясь вырваться. Но Мари держала неожиданно цепко.
– Будешь по каждому его капризу от себя куски отрезать?! – вдруг прошипела она, сжав его плечо. В ее голосе не осталось никакой бархатной наигранной томности. – Так от тебя скоро ничего не останется. Сдохнешь в своем проеме и никого не спасешь, как всегда!
Мартин, быстро оглянувшись, схватил ее за руку и потащил из комнаты в беседку.
– Чего ты хочешь?! – прошипел он, захлопнув дверь. – Что тебе от меня надо?! Я тебя, черт возьми, не убивал, хоть в твоей смерти моей вины не меньше! Я не стану реагировать на твои подначки и краснеть от шуточек, и мне, чтоб тебя, не до игр в сострадание с дохлой…
– Но если ты умрешь, котеночек, я же останусь совсем одна! – Мари снова спряталась в капризную манерность.
– Что ты хочешь, Мари? – устало спросил он, не заметив, что впервые назвал ее по имени. – Ты мне мешаешь. Пока я с тобой разговариваю, он там может опять сбесился и кого-нибудь душит.
– Дай мне поучаствовать! – она подалась вперед и скользнула ладонями под лацканы его сюртука. – Дай мне этот спектакль, вот увидишь, я поставлю его лучше, чем кто-либо другой! Позволь помогать, мне нужна… нужна… эта постановка, – лихорадочно зашептала она.
Мартин вздохнул и сделал шаг назад. Близость Мари его нисколько не волновала, как и чья-то еще. Кажется, вся чувственность досталась Виктору – даже целуя Нику у дороги, Мартин не ощущал ничего, кроме раскаяния. В большинство моментов, когда ему невольно приходилось подглядывать за Виктором, он чувствовал еще и отвращение.
– Я не собираюсь надрываться. Мне нужно выяснить… что я вообще могу, понимаешь? Как я могу на него влиять, когда он в сознании. Так нужно, – устало сказал он, отворачиваясь от ее жадного взгляда.
– Даже с плохими декорациями и слабым светом можно поставить красивый спектакль, – тихо ответила она. – Я хочу помочь. Ты не сделаешь правильно, ты слишком жестокий…
– Что?..
Это были первые ее слова, которые по-настоящему достигли цели. Он обернулся и опустил протянутую к двери руку.
– Жестокий, котенок! Ты же вроде как добрый, а добрые всегда самые жестокие и беспощадные! – торопливо заговорила она, хватая его за обшлаг. – Ты не умеешь мыслить полутенями, у тебя все простое, как кувалда… Вот Виктор меня убил за то, что я вашу подругу подставила. Но она-то меньше всех пострадала – я устраивала все так, что никто не мучился, не боялся и даже не помнил потом ничего! Нам было достаточно такого… зла. А он что сделал, тоже вроде как встав за добро? Ты себе хоть представляешь, как этот хренов вигилант меня через полгорода ночью вел на мост?!
Мартин слушал, закрыв глаза. Ее слова и прикосновение кололи словно иглы. Хотелось забрать руку, уйти следить за Виктором, который наверняка уже дошел до книжного, и не слышать, как Мари играет с реальностью. Но он стоял и слушал – может, потому что в ее словах была какая-то правда, а может, потому что он всегда, хоть и не хотел себе в этом признаваться, сочувствовал Мари. Несмотря ни на что.
И часто представлял, что она чувствовала, когда Виктор вел ее на мост.
– Я тебе помогу. Так будет меньше крови, меньше боли и потом… оставшиеся будут меньше страдать. Я ведь поняла, что ты задумал. Это так жестоко, котеночек, я даже не уверена, что у тебя хватит сил…
– Вот и проверим на что их хватит, – наконец опомнился Мартин, все-таки забрав руку. – Пойдем. И давай без пассажей про строгого учителя.
Мари вдруг быстро стянула перчатку и коснулась его пальцев. Прикосновение оказалось неожиданно грубым и шершавым.
– Он видел меня без перчаток, – печально сказала она, сжимая его ладонь. – У меня действительно были такие руки.
– Я помню, ожоги от утюга, – поморщился он, отвечая на пожатие. Она сама отпустила и осталась стоять, глядя ему в спину – Мартин чувствовал этот взгляд, но не оборачивался. Он закрыл дверь и вернулся к проему.
Единственный магазин, который нашел Виктор неподалеку от театра, оказался небольшим подвалом со старыми стеллажами, на которых книги были рассортированы только по жанрам. Все остальное – серия, размер книги, цвет обложки – значения будто не имело. Подойдя к ближайшему стеллажу Виктор заметил, что отечественные авторы стоят рядом с зарубежными. На одной полке розовел корешок любовного романа с написанным курсивом названием, а рядом – исповедь зарубежного рок-музыканта. На прилепленном к верхней полке листе в файле значилось «реализм».
– Какой-то кошмар, – пробормотал он, протягивая руку к ближайшей книге и тут же брезгливо отдергивая.
Ника только пожала плечами. Казалось, ей совершенно все равно где стоять – здесь, в фойе театра или посреди шоссе.
Ее равнодушие отозвалось нарастающей злостью, но в следующую секунду он ощутил неожиданный порыв. Он быстро достал из кармана сигареты, сунул в пачку зажигалку и кивнул на дверь:
– Сходи подыши, а?
Ника, пожав плечами, забрала сигареты и вышла.
Злость улеглась, стоило хлопнуть входной двери. От размышлений о неожиданно меняющихся настроениях его отвлекло сиплое мяуканье, раздавшееся за спиной.
Вздрогнув, Виктор обернулся.
На одной из полок сидел огромный, лохматый черный кот. Он щурил на него благодушные желтые глаза и лениво обмахивал длинным пушистым хвостом нижнюю полку.
«Что это с тобой?» – поинтересовался Мартин, почувствовав, как калейдоскопом сменились растерянность, омерзение и раздражение.
– Ненавижу кошек, – прошептал он. – Какого черта животное делает в магазине?!
– Создает антураж, а если тебе что-то не нравится – вали отсюда! – раздался из-за полок раздраженный женский голос.
Виктору в первую секунду показалось, что он слышит Веру – словно ему снова восемь лет и он впервые пришел в школьную библиотеку. Воспоминание оказалось неприятным.
Воспоминания Мартина были еще неприятнее, потому что он сразу узнал голос.
У девушки, вышедшей из-за стеллажа, темные, завитые волосы стояли дыбом, а подведенные черным глаза смотрели с тяжелым презрением, быстро сменившимся узнаванием, потом – удивлением, а затем – ужасом.
– Какого ты здесь забыл?! – ошеломленно прошептала Рита, делая шаг назад, в тень стеллажа. – Ты разве не сидишь в своей развалине, замаливая грешки?!
– Богатейшая папина библиотека кончилась, – растерянно пробормотал он, пытаясь скрыть за язвительностью собственный страх. – Если бы не пожар мне бы, конечно, еще на десять лет хватило…
– Вик, а вот как бы ты на хрен ушел, а? – Рита взяла себя в руки и даже растянула в улыбке подкрашенные серым губы. – Нет, правда. Бери книжки, какие тебе там надо и иди, пожалуйста, отсюда. Или тебе еще надо кого-нибудь убить?
– Нет, я не… Если понадобится – справлюсь без тебя. А ты какого здесь делаешь? Кто тебя пустил книги продавать, ты же даже букварь до конца не дочитала!
Когда-то давно они играли в эту игру каждый день – танец взаимных выпадов и обмен презрительным фырканьем.
Оба были ершистыми и неуклюжими подростками, не заметившими, как вражда переросла в симпатию. И сейчас выпад Виктора был лишь данью этой старой, отгоревшей симпатии.
Мартин, сжав косяк, смотрел на Риту, пытаясь обрадоваться. Но не мог – все потонуло в темноте. Он помнил только, что когда-то был влюблен, но не мог даже вспомнить, что при этом испытывал.
– Я, чтоб ты знал, Маргарита, – фыркнула она. – Никогда бы не подумала, что роль в той проклятой пьеске мне чем-то пригодится.
– А это что, Бегемот? – презрительно скривился он, бросая быстрый взгляд на кота.
– Конечно. И не смей обижать котеечку, – Рита подхватила на руки довольно замурчавшего кота. Виктор почувствовал запах ее духов – все еще дешевая смесь ванили и розы, ничего не изменилось за годы.
– Как… – он хотел спросить «как ты живешь», но не смог. Неожиданное чувство вины сдавило горло. Перед Ритой, перед Мартином и почему-то перед Мари. – Как это… связано с пьесой?
– А ты не знаешь, ко-те-нок? – ядовито усмехнулась Рита. – Мы же теперь знамениты. Тебе что, не слали приглашения на интервью и не звали на работу в театр?
Виктор с трудом вспомнил, что парень, приглядывавший за домом, говорил ему о каких-то письмах, и что несколько раз приходили журналисты, но он, как было велено, отвечал из-за закрытой двери, что скорбит по отцу и не хочет никого видеть.
– Не помню, – соврал он.
– Наш город знаменит теперь двумя историями, – фыркнула Рита, подходя к прилавку. Пока Виктор разглядывал винтажный жакет, черную юбку до колен и черные стрелки на чулках, она легко перегнулась через прилавок и достала две книги в плотной пленочной обертке.
Он взял их, пытаясь разглядеть обложки под упаковкой.
– Надо снять, – усмехнувшись подсказала Рита и протянула ему канцелярский нож. – Или у тебя бритва в кармане, а? Может тебе вообще не стоит давать эту штуку, а то решишь вспомнить молодость…
– Кажется, ты ей тоже желала смерти, – огрызнулся он, разрезая неподатливую пленку.
– Конечно, желала. И я тут того, искуплением типа занимаюсь – ну знаешь, театр рядом, там пьеса идет… Я иногда туда хожу, – вдруг призналась она. – На спектакли. Виконта… плохо играют. Офелию хорошо, а вот Виконт… неправильный у всех. Он… не любит.
На первой обложке под репродукцией «Офелии» Вотерхауса желтыми буквами значилось: «Восемь венков для девяти Офелий».
– Почему восемь? – растерявшись, он выбрал самый глупый вопрос из всех, что пришли ему на ум.
– Так с одной бабы венок смыло, на берегу потом нашли в куче мусора. Я этот опус наизусть знаю. Режиссер твой, кстати, в тюрьме повесился, ты знал?
– Нет.
Злорадное удовлетворение оказалось поначалу неожиданно ярким – несколько секунд потребовалось Виктору, чтобы сообразить, что Мартин ощутил то же самое.
«Ты разве не должен строить осуждающие рожи и заламывать руки какой я плохой?» – не удержавшись, спросил он.
«У меня было на это достаточно времени», – спокойно ответил Мартин.
Виктор открыл последнюю, девятую главу. С глянцевой страницы широко открытыми глазами на него смотрела мертвая Мари. Она лежала на берегу, и мокрые волосы облепляли плечи, а венок съехал набок. Лицо у нее было растерянным и словно обиженным, несмотря на вырезанную улыбку. Она совсем не была похожа на памятник и на ту женщину, что приходила в школу. Если бы ее увидели среди подростков с таким выражением, наверняка бы решили, что это одна из школьниц, играющих в постановке. В кадр попал носок мужского ботинка, и это вернуло к реальности, словно пощечина – его не должно было быть на фотографии, как помады на салфетке, как лишних складок на рубашке, как…
– У меня этот снимок дома над кроватью висит. Каждое утро на него смотрю, – Рита снова растянула в улыбке серые губы.
– Зачем?
– А разве непонятно? Я ее убить помогла. Только я не могу, как ты, – спрятаться от этого.
Виктор почувствовал, как ладонь обожгло, словно он сжал в кулаке комок иголок – хотелось ударить, сбить с презрительно искривленных губ след только что сказанных слов. Но в следующую секунду он даже не смог вспомнить, чего только что хотел.
– Тебе действительно стыдно?
– Нет. И наказываю я себя в первую очередь за это. Слушай, Вик, а что сделать, чтобы ты эту свою морду паскудную куда-нибудь убрал? Помню, у тебя раньше иногда выражение было – как на иконе старой. Я тебя таким любила.
«Слышишь, Мартин? Она тебя помнит».
«Тем хуже, не так ли?»
Виктор не мог понять, что чувствует Мартин. Он не ощутил ни его радости, ни тоски, когда увидел Риту, и сейчас он был полностью равнодушен к происходящему. И это раздражало сильнее, чем ботинок на фотографии.
Кажется, они с Никой все-таки сговорились.
– Ладно, эту историю я знаю. А вторая?
Вторая книга оказалась тоньше и легче первой, а слой пленки – толще.
– О, эта история тебе точно понравится! Почитаешь ее дома, она короткая. Хорошо идет с чаем. Ну или с водкой – тебе, скорее, с водкой, – нервно хихикнула Рита, встряхнув черными кудрями. Кот безвольно висел у нее в руках, иногда вяло проводя хвостом по ее коленям.
Виктор хотел забрать книгу не разворачивая, но не сдержался.
Обложка тоже была отвратительной – неумело наложенное на коричневый фон ружье, стандартные шрифты. Название: «Наш ответ Амитивиллю: одна ложь и три трупа» ничего ему не говорило.
– И кто в кого стрелял? Я что-то не помню у нас большой семьи и сумасшедшего с ружьем.
«Я помню», – прошептал Мартин, и Виктор впервые за все эти дни почувствовал такое сильное и яркое отчаяние.
– Ришин отец? Он же застрелился! Еще перед моим отъездом, я слышал выстрел, черт возьми! – забывшись, выкрикнул он, ища глазами зеркало, чтобы посмотреть Мартину в глаза.
Мартин молчал. Нужно было врать. Сочинять правдоподобную отговорку, уводить его от следа, не давая ухватить догадку – выстрел, который он слышал, стоя во дворе Ришиного отца, на самом деле не звучал. Мартин помнил собственные расцарапанные о решетку ладони и кровь, тяжелыми каплями текущую в проем – он тогда не понял, что именно позволило ему обмануть Виктора.
– Может, он в стену шмальнул – дочка-то сбежала, вот и перепсиховал мужик, – Рита спасла Мартина, придумав отговорку за него.
– Она не вернулась?
– Конечно, нет.
Не в силах стоять, Виктор опустился на грязный пол у прилавка и открыл книгу.
Здесь бумага была желтоватая и тонкая, чернила размазывались от прикосновений. На первой странице, перед прологом, была старая фотография матери Риши, Галины. Виктор смутно помнил, что когда-то Мартин танцевал с ней на заставленной кухне, убеждая ее сделать… что? Она зачем-то была нужна, эта женщина с непроницаемым лицом, что же они от нее хотели?
Чтобы она убедила Ришиного отца отпустить ее в город, играть в «Дождях». Конечно, вот что их тогда волновало – мечты маленькой девочки о красном занавесе.
– Эту книгу ты тоже знаешь наизусть? – шершавые слова выкатились из горла и растворились в воздухе.
– Нет, только один раз прочитала. Она скучная и меня мало касается. Помнишь вся деревня считала, что Галина работала в борделе, и сама она истории рассказывала?
– Забудешь такое, я полжизни из-за этих сплетен…
– Нигде она не работала, – перебила его Рита. Она наконец отпустила кота и села рядом с Виктором, нисколько не беспокоясь, что черная юбка, в которой ей предстояло работать до конца дня, пачкается о рыжеватую пыль на полу.
– Что?
– Она врала, Вик. Ты, кажется, всегда считал себя хорошим лжецом – так вот, она языком чесала гораздо лучше. В молодости в городе жила, на деньги родителей. Им врала, что учится в университете. А потом они умерли, оставили ей наследство, она приехала в деревню – репутация у нее в городе и правда была не очень, она действительно там с кем попало трахалась, просто от любви к искусству. А потом купила дом, из-за которого ее вся деревня и ненавидела, и вышла замуж за отставного военного.
– Какая-то чушь, Рит, – возразил Виктор, перелистывая страницы, полные каких-то незнакомых символов, никак не желавших становиться буквами. – Зачем ей такое рассказывать? Сказала бы, что она несчастная жертва обстоятельств, сочинила бы себе оправданий…
– Она придумывала про себя много историй. Этот мужик, автор книги, опрашивал ее знакомых, с кем она училась, с кем спала. Так вот, у всех разные истории. Кто-то думал, что она смертельно больна, кому-то она рассказывала, что ее отец насиловал чуть ли не с пяти лет – короче, придумывала всякую грязь, чтобы ее жалели. А другим рассказывала наоборот про богатых родителей и жизнь чуть ли не в замке. А потом уже не смогла держать себя в руках и начала сочинять любой бред, грязнее, хуже – дети от сутенеров, какие-то собственные несуществующие пороки… к существующим добавляла.
Рита задумчиво расправила на коленях юбку.
Мартин сидел, опустив плечи, словно ждал, что хохот Мари вот-вот посыплется ему на спину – он заглушал слова рассказа, разбивался о стены, словно хрустальные фужеры, и падал в проем. Странно, что до Виктора не доносилось даже эха ее веселья.
– Ты хочешь сказать, что все это время эта старая дрянь просто вешала нам всем на уши?!
– Ага, и я по лицу вижу, что ты понимаешь, почему ее муженек, как она ему призналась, снял со стены ружьишко, выстрелил в голову ей, потом своему старшему сыну, а потом себе, – Рита смотрела серьезно, но в ее глазах плясали искорки непонятного Виктору веселья. – Мы тут все запутались, Вик. Столько лгали друг другу, столько ролей играли – а ведь можно было просто говорить правду. И заметь, Мари здесь совершенно ни при чем.
– И ты…
– Я нашла мужика, который искал девочку-продавщицу, которая будет отыгрывать какого-нибудь персонажа. Увидел меня – обрадовался, сразу сказал, я настоящая Маргарита, – она, улыбнувшись, провела руками по волосам. – К нам правда иногда заходят пофотографироваться и даже написали про магазин в туристическом буклете. Я на собеседовании только обмолвилась, что из той-самой-труппы-той-самой-Мари, и меня сразу взяли. Я тут работаю, хожу на «Дожди» и каждый раз там вижу… – она вдруг осеклась и замолчала.
Виктор почувствовал на себе чей-то тяжелый взгляд и поднял глаза одновременно с Ритой.
Ника стояла у стеллажа, смотрела на него сверху вниз и уголки ее губ прятали злорадную усмешку.
– Вы тут давно стоите? – Рита встала, торопливо отряхивая юбку.
– Не волнуйтесь, я с ним, – улыбнулась Ника, и Виктор понял, что заставить ее перекрасить волосы было по-настоящему хорошей идеей. Ему не хотелось, чтобы Рита видела, как он ищет Ришу в других женщинах. И что делает когда находит.
– По вам видно, – Рита потерла кончик носа. – Вы бы с ним поосторожнее, у него с женщинами сложно.
– Я знаю, он три раза меня убить пытался, – Ника, склонив голову к плечу, смотрела Рите за спину – на кота, растянувшегося на прилавке. Виктор поймал себя на неуместном, детском желании спрятать книги за спину.
– Нам пора, – мрачно сказал он, доставая кошелек. – Книги я заберу. Хочешь с нами в театр, солнце мое? Юбочка у тебя подходящая.
– Хочу больше никогда с тобой не встречаться. Сделай милость, Вик, окажи мне такую услугу.
Рита быстро забрала у него купюру, мазнув по ладони горячими пальцами. Билет, лежавший под купюрой, она тоже взяла.
– Кто играет в постановке, Рит? – спросил он, уже стоя в дверях у стеллажа с надписью «триллер».
– Увидишь. Приятного вечера, любовь моя, – донесся полный яда ответ.
…
Виконта играл черноволосый долговязый парень. Виктор наблюдал за спектаклем не отрываясь, едва заметно шевеля губами – он считал секунды в паузах, проговаривал каждую реплику, и все больше ненавидел актеров и нового режиссера. Весь спектакль был пыткой, сотней салфеток в красной помаде и десятком носков ботинок на фотографии. Он был хуже неправильных сигарет, пропущенного в среду борделя и всех мятых рубашек на свете.
Это были не те «Дожди». Офелия была ярко-рыжей девушкой с полным плохо прикрытого ехидства взглядом. Она не подходила этой роли и, казалось, сама это хорошо знала. В ее движениях, выражении, в интонациях и жестах не было и следа положенной Офелии виктимности.
Эту роль Мари специально писала для девушек, которых приносила в жертву своим амбициям. Офелия должна была угождать вкусу режиссера и подчеркивать все слабости своей натуры. Только идиот мог взять на эту роль девушку с рыжими волосами.
Но ее взяли – и она выстукивала каблуками не те ритмы, протягивала руки к Виконту, которому, казалось, хотелось от нее отшатнуться и, черт ее возьми, улыбалась. Офелия Мари улыбнулась несколько раз за пьесу – слабо и вымученно, улыбкой жертвы. Эта копировала усмешку Мари.
Больше всего Виктору хотелось выйти на сцену и придушить ее, заперев пальцами в горле все слова роли, которую она смела читать.
На Виконта тоже было невыносимо смотреть. Вместо надменного социопата на сцене кривлялся какой-то экзальтированный дурачок. Даже его платок был повязан неправильно и казался не кровью, стекающей с перерезанного горла, а пионерским галстуком. Он не любил Офелию, не верил ни одному своему слову, а еще он чуть не упал со сцены, когда свешивался с края и читал монолог о божественной вседозволенности.
Виктор не понимал, чему так торжествующе улыбалась Мари на памятнике – над ее творением цинично надругались и каждый день насиловали его на сцене перед полными залами зрителей. Эти «Дожди» были неспособны кого-то очаровать или разрушить чью-то судьбу. Этими дождями небо оплакивало не людские грехи, а здравый смысл и чувство стиля.
А Мартин смотрел на сцену и не ощущал ничего. Без Мари пьеса не жила.
Зато сама Мари за его спиной путала свои слова с мыслями Виктора, и их возмущение звенело в унисон. Она критиковала все – от актеров и декораций до булавки на платке Виконта. К счастью, уже через полчаса ей надоело, и она уселась в кресло и лишь иногда жалобно всхлипывала, когда со сцены доносилась особенно фальшивая реплика.
Мартин прислушивался к показным стенаниям Мари, к возмущенному отвращению Виктора, изредка ему удавалось бросить взгляд на Нику, сидящую с прямой спиной и непроницаемым лицом, и что-то царапало горло и щипало глаза. Он не мог понять в чем дело, а потом, неожиданно для самого себя рассмеялся – настолько нелепым было происходящее. Впервые он радовался, что никто не слышит и не видит его – было бы неловко мешать людям смотреть представление.
А потом, под конец, все пошло не по плану.
Сначала Офелия и Виконт вместо того, чтобы разойтись, как было положено по сценарию, зачем-то начали целоваться. Виктор смотрел на этот поцелуй, вульгарный и бездушный, и пытался вспомнить, что могло заставить режиссера включить этот ломающий историю момент.
«Это дань вашему спектаклю, – вдруг отозвался Мартин. – Это вы с Ришей, помнишь?»
И он вспомнил. Вспомнил, как растекались по белому платью кровавые вспышки красного света, как Риша никак не могла разомкнуть положенные сценарием объятья и смотрела на него полными отчаяния глазами, словно умоляя ее спасти. Как он целовал ее перед погруженным в темноту залом, истерически, бестолково пытаясь утешить, заставить поверить, что все будет хорошо, и эта пьеса потеряет над ними власть, как только опустится занавес.
– Как они смеют?.. – пробормотал он, не замечая, какой пафосной получилась фраза. Мари была бы довольна своим солистом.
Должна была заиграть музыка – следующей сценой был вальс Теней. Но вместо этого Виконт и Офелия скрылись в темноте, а на сцену вышла Мари.
В гробовой тишине застучали по сцене ее каблуки, и Виктор впервые услышал правильный звук – это была ее походка, ритм ее шагов и удары ее шпилек по гулким доскам. Это были ее светлые волосы в прихотливой прическе, белый бархат ее перчаток, и то самое платье, в котором он ее утопил. Это был тот самый белоснежный венок, который он надел на нее, только теперь на лепестках дрожали капли крови.
Он чувствовал, что Мартин ошеломлен и, казалось, напуган. Значит, это не галлюцинация, не его больное сознание – Мари действительно стояла на сцене. Весь свет погас, остались только красные рампы, и казалось, что она стоит по колено в крови. Она почти не поворачивалась к залу, только растерянно оглядывалась, будто не понимая, как сюда попала, но когда женщина на сцене поворачивала голову, Виктор каждый раз замечал знакомые черты.
«Мартин, ты ее видишь?!»
«Да».
Мартин смотрел на сцену и чувствовал, как та Мари, что до этого сидела в его кресле, вцепилась ему в плечи.
– Я бессмертна! Он сделал меня бессмертной! – шептала она. – Я никогда не умру! Теперь точно никогда! Не умру! Он больше никогда меня не убьет, он ведь сам! Сделал меня бессмертной!
Мартин не оборачивался. Чувствовал, как она дышит все чаще, как нарастает восторженная дрожь и в конце взрывается знакомым, торжествующе-экзальтированным смехом.
Виктор с трудом разжал пальцы на подлокотнике. Под ногтями остались ворсинки обивки сидений.
А Мари стала посреди сцены спиной к залу и взмахнула руками – перчатки казались красными, но Виктор решил, что это простое совпадение – ведь некому было знать, что у нее и правда руки были в крови по локоть.
Повинуясь взмаху ее руки, заиграла музыка, а на сцене появилась одна из Теней. Она шла словно нехотя, передвигаясь рывками, будто ее тянули на веревке к Мари, которая вдруг подняла руку над головой и щелкнула пальцами. Тень упала у ее ногам, прямо к кровавый туман рамп.
– Кто стоит на сцене? – в отчаянии прошептал Виктор, повернувшись к Нике.
– Мари, если я правильно вижу, – тихо ответила она, и ему показалось, что в ее глазах мелькнуло сочувствие. – Вернее, актриса, которая ее играет. Если бы Мари была жива – ей бы не поставили памятник и не написали бы о ней книгу.
Второй раз за день он почувствовал обжигающую благодарность, и из благодарности не стал ни прикасаться к ней, ни говорить, что чувствует. Только кивнул, не отрывая взгляда от сцены.
Мари раскинула руки и ее пальцы несколько раз странно дернулись. Виктор не сразу разглядел с двух сторон сцены, у занавеса рыжую Офелию и Виконта. Они взмахивали руками в такт движению пальцев Мари. Музыка нарастала и топила зал тревожным скрипичным плачем.
– Ах ты пас-с-с-кудная сука… – почти восхищенно прошептал Виктор, глядя, как два черных силуэта Виконта и Офелии медленно бредут к Мари, притягиваемые невидимыми нитями.
На крещендо свет стал ярче и они упали к ее ногам, бессильно, бесшумно, словно провалились в пустоту. Мари осталась стоять. В затухающих нотах она повернулась к залу. На ней почти не было косметики, и из зала ее лицо казалось невыразительным и бледным. Виктор не мог разглядеть ее, видел только губы – кроваво-красный разрез на белой коже. Она улыбалась, точно копируя улыбку с памятника.
А потом она поклонилась и замерла на краю сцены, раскинув руки, и по перчаткам расползался гаснущий свет.
– Убью, – с нежностью выдохнул Виктор.
А потом встал и стал медленно пробираться к выходу. Краем глаза увидел, как Ника торжествующе улыбнулась ему вслед.
Он шел по узкому проходу, цепляя чужие колени и наступая на чужие ботинки и туфли. Чувствовал кончиками пальцев бархат спинок кресел, иногда – ткань чужих рукавов и прикосновения чужих волос. Каждое из них намертво прилипало к коже, и хотелось пройти мимо сцены, броситься в уборную и долго отмывать руки. Но было желание куда более сильное, которое застило глаза и наполняло душу тяжелой, пульсирующей ненавистью.
