Текст книги "Милорд (СИ)"
Автор книги: София Баюн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 24 страниц)
Мысль была тонкой, туманной нитью. Он боялся прикоснуться, чтобы она не растаяла в воздухе, не оставив следа.
Но чтобы эта мысль стала осязаемой, ему нужно убедиться, что ей стоит становиться такой.
У него мало сил. Удивительно, что он вообще мог создавать что-то после того, как они с Виктором окончательно потеряли веру в чудеса. Может потому, что его миражи никогда не были чудесами.
Потому что сказочные иллюзии и кошмарные видения имеют одну природу.
Он встал с кресла и несколько минут смотрел в проем, водя кончиками пальцев в сероватом свете. Сначала на кончиках пальцев дрожал белый туман, рвущийся в проем. Затем туман начал принимать очертания, и Мартин чувствовал, как он сопротивляется, не желая становиться той, чей образ вырывался из сердца. Как боль начинает медленно давить на запястья, как обжигает пальцы, будто полоснули хлыстом.
Мартин думал, что ничего не выйдет. Что образ растает, как бабочка, которую он так и не смог призвать, что этой болью он только ослабит себя и ничего не добьется…
А потом все закончилось.
У него получилось. В проеме стоял призрак девушки в сиреневом платье и белом венке. Мартин подошел снял венок, коснувшись прохладных цветов. Бросил в камин.
– Скажи что-нибудь, – потребовал он.
– Мне очень жаль, – тихо отозвалась Риша.
В ее голосе он не слышал эмоций. Это не человеческая отрешенность Ники – звон пустоты в душе.
Чуда не получилось. Шмели, бабочки и Орест получались живыми, а это – лишь кукла, его воспоминание о Рише, нарисованное в проеме.
Он протянул руку, коснулся ее щеки – кожа была прохладной, словно Риша замерзла. Или умерла.
Закрыв глаза, Мартин обнял ее, пытаясь согреть. Прижался лицом к волосам и позволил себе минуту самообмана – шептал ей все, что не успел сказать в реальности, гладя по волосам и позволяя собственной невысказанной боли наконец вытечь наружу словами. Словно пытался напоить ее собственной душой. Он говорил, и каждое слово затягивалось вокруг горла шелковой лентой, грозя задушить.
Риша замерла в его объятиях, холодный призрак, которому не стать живым. Он не чувствовал биения сердца, тепла или дыхания, ничего, что сделало бы ее настоящей. Слова не помогли.
Мартин не разжимал объятий и не открывал глаза. Осталась всего одна идея.
Виктор твердил, что он – Бог, но он совсем забыл, что рано или поздно Боги приносят себя в жертву своим созданиям или умирают. У Мартина ничего не было. Только зыбкая надежда, что у него получится. Что этот мотылек не растает прежде, чем он попробует.
Сделав шаг назад, он протянул к проему руку. Созданный предмет послушно отозвался прохладной тяжестью на ладони.
Бритва. Такая же как та, которой Виктор убил Мари. Еще одно воспоминание, предмет, который он уже создавал не желая этого.
Мартин, вздохнув, раскрыл бритву и, стараясь не думать, чем это может кончиться, сжал лезвие.
Боль растеклась по коже, колючая, но далекая и приглушенная. Он успел с сожалением подумать, что ему не удастся так просто удовлетворять стремления Виктора. А потом сложил ладони, позволяя им наполниться кровью. Протянул Рише:
– Пей.
Она стояла, не двигаясь и бесстрастно смотрела пустым бледно-голубым взглядом.
– Я сказал пей! – повторил он, с удивлением различив в собственном голосе рычащие нотки.
Он никогда не говорил так с Ришей. И не стал бы говорить, но он ясно понимал разницу между иллюзией и реальностью. И когда она коснулась прохладными губами его ладони, Мартин не ощутил ничего, кроме отстраненного интереса.
Риша подняла на него взгляд, пронзительно-голубой, как весеннее небо. Мартин тщательно вытер руки платком, а потом кончиком пальца стер с ее потеплевших губ черный след.
– Я тебе не верю, – сказал он.
– Мне жаль! Слышишь?! Да, мне жаль! – выкрикнула она, и на глазах ее выступили слезы.
– Отлично. А теперь иди туда и скажи Виктору… Прочитай ему «Человек и море».
– Что?
– Прочитай ему «Человек и море» Бодлера, из твоей чертовой книги, – с нажимом повторил Мартин.
Кивнув, Риша развернулась и шагнула в проем.
Мартин хотел подойти и попробовать посмотреть, что у него получилось, но не смог. Его жестоко мутило, а комната все больше расплывалась перед глазами.
«Да что я вообще могу», – подумал он, бессильно опускаясь в кресло. На подлокотнике осталась широкая смоляная полоса.
Но ниточка стала чуть более осязаемой. Теперь все зависело от того, приснится ли Виктору Риша, читающая стихи. Мартин еще сам не понял, чего именно хотел добиться, но вся надежда была на то, что морок не растает.
Он засыпал и ему снилась Мари, выстукивающая тростью такт вальса. Риша держала Вика за руку и завороженно смотрела на женщину, которая начинала историю, конец которой никто не знал.
Действие 6
Мой друг Генри Джекилл
Я дал своей боли имя и зову ее «собакой».
Ф. Ницше
Виктору снилась Ника, рисующая у пруда в парке. Осенний вечер бросал на ее лицо синие тени. Перед ней стоял мольберт, и она не открываясь смотрела на него, опустив руку с кистью так, что краска пачкала длинную черную юбку. Наконец, она подняла кисть к сгибу локтя, коснулась холста и провела единственную, длинную линию. Виктор прищурился. Она должна держать в руках палитру, но ее не было. Кисть она обмакнула в рану, тянущуюся от запястья к локтю – хирургически ровный, уверенный разрез. Белоснежные широкие рукава старомодной рубашки были испачканы в крови, казавшейся черной в осенних сумерках.
– Ника…
Она подняла голову, и он, не сдержавшись, отшатнулся, увидев чужое лицо. Риша смотрела на него белыми глазами, в которых не было ни следа цвета весеннего неба.
– Ты меня забыл… ты меня предал.
– Я никогда тебя не предавал, – прошептал он, протягивая руку.
Риша сделала шаг назад, и Виктор увидел, как по ее щекам заструилось что-то черное и густое, как смола.
– Ты меня предал. Ты себя убил, теперь больше не помнишь меня такой, какой я была. Предал Мартина – зачем запер его? Ему придется стать твоим врагом.
– Ты не понимаешь! Это ты от меня ушла, ты сбежала, не попрощавшись, в окно, как кошка…
– Я не хотела видеть, во что ты превратишься. Ты ведь любишь другую, почему меня не отпустишь?
– Я люблю тебя… всегда любил тебя… и в ней… только тебя…
Он хотел подойти, но внезапно мир качнулся перед глазами, и чтобы не упасть он схватился за первое, что показалось ему опорой. Мольберт только тихо скрипнул, ломаясь пополам.
Картина упала на землю. Это не пейзаж, не городской пруд, в котором топился ржавый свет фонарей. Виктор со свистом втянул воздух сквозь зубы.
Он помнил этот портрет. Когда-то с него и началась игра, которую сейчас уже нельзя остановить.
Мужчина с волнистыми каштановыми волосами, ложащимися на плечи. Длинный нос, тонкие губы и черточки морщин в уголках глаз. Темно-зеленый сюртук, шелковый серый шарф и на фоне – темнота, полная неясных очертаний.
Картину перечеркивала широкая кровавая полоса.
Мартин дотянулся из своего склепа, который забрал у него надежду найти новую любовь.
Виктор с трудом оторвал взгляд от портрета и посмотрел на Ришу.
– Ты все запутал. Все испортил, – тихо сказала она. – Что нам теперь делать?
– Нет никаких «нас», солнце мое, – глухо ответил он.
Риша только горько усмехнулась. Виктор отрешенно смотрел, как черные дорожки слез прожигают насквозь ее лицо, обнажая кости. Он снова не мог помочь.
– Как зеркало своей заповедной тоски! Свободный Человек, любить ты будешь Море! – вдруг выкрикнула она.
Мартин наблюдал с портрета строгим темно-серым взглядом.
Виктор не смотрел на Ришу, только слышал, как она говорит и что-то тяжело капает в холодные лужи.
…
Мартин проспал недолго. Он с детства не любил спать – сон казался похожим на смерть, к тому же он постоянно боялся, что именно в эти часы произойдет какое-нибудь несчастье. Только раньше покоя не давал страх за Вика, а теперь – страх, что Виктор что-то натворит.
Виктор спал крепко, запертый в своем кошмаре, и Мартин вышел из дома, оставив приоткрытой дверь.
Несколько минут он собирал обломки беседки, но мысли были далеки от ремонта.
– Какая же все-таки тварь! – прошипел он, подпирая покосившуюся балку.
Никого Мартин не спас, никому не помог, и сейчас вынужден думать, как выиграть игру, правила которой придуманы против него.
Не умирать.
Не убивать обоих.
Говорить с Никой.
Убить Виктора.
Попытается убить обоих – Виктор отыграется на Нике в случае неудачи. А если удастся, Ника сама на себе отыграется.
Говорить с ней – значит обманывать влюбленную девочку, играя с ней так же, как играл Виктор.
Его душила злость и едкая, обжигающая вина.
Видение, которое он так отчаянно гнал от себя, настигло здесь, в темноте. Она всегда была честна – не прятала от него сути, не прикидывалась другом, ничего не обещала и не нарушала обещаний. И вот сейчас, проникая в легкие с каждым вдохом, разливаясь в крови колючим и царапающим, темнота вызвала в памяти…
Он больше не мог отворачиваться. Не просто треск рвущейся ткани преследовал его – это он, Мартин, рвал ворот темно-синей блузки. В воспоминаниях Виктора ему не удавалось оставаться сторонним наблюдателем, они проживали каждый момент вместе. И это Мартина мутит дурным, звериным чувством затянувшим разум, словно нефтяная пленка – морские волны. Он не может понять, что именно происходит. Не слышит тех слов, которые произносит Виктор, только чувствует, что каждое из них похоже на глоток воды для страдающего от жажды. Не слышит, что пытается сказать Ника – ее слова становятся белым шумом, фоном, который только заставляет темноту в душе заходиться в вибрирующем экстазе.
Что было до. Что будет после. Все тонет в звенящей черноте. Но Мартину достаточно того, что он успел увидеть и почувствовать, сумев отделить собственный ужас от совершенного от чувств Виктора и мучительного, жгущего сострадания. Несколько обрывков, кусочки головоломки.
Новые красные флажки на пути к свободе. А выстрелы звучат все ближе.
А где-то там, в темноте, в своем Неверленде оставался белоснежный призрак мальчика с огромными светло-серыми глазами. Он смотрел в темноту, которую ему предстояло вдохнуть, которой ему предстояло покориться. Сжимал руку Мартина прохладными тонкими пальцами.
«Ты теперь совсем взрослый». «Жестокие и страшные глупости». «Расскажи мне, взрослому, сказку».
– Что я могу ему рассказать?!
Он бросил собранные обломки на землю и сел рядом, бессильно опустив руки. Мысль, которая еще вчера казалась ему выходом, мелькнувшая во тьме путеводная нить, ускользнула от него. Риша сделала то, что он потребовал, но от этого не было никакого толка. История, которую он пытался рассказать, смешалась с безумием Виктора и утонула, растеклась ядовитыми слезами по лицу.
Хотелось плюнуть на все, самому уничтожить проем, а потом лечь подальше от дома, закрыть глаза и утонуть в густой черноте, такой пустой и милосердной. И пусть его сколько угодно хватает за руки призрак Вика – он сделал все, что мог. Никто не был в праве требовать от него большего.
Но он не мог.
Как бы Ника ни говорила с ним, сколько бы ненависти не было в ее взгляде – она заперта и не может уйти. Не только наручниками, которые по всей видимости Виктор достал только для того, чтобы Мартин сразу понял, что происходит.
Нет, Виктору нет нужды связывать и пристегивать.
Чем больше Ника влюблялась в Милорда, тем меньше становилось шансов вырваться из этого дома к нормальной жизни. Наверняка она врала что-то родителям и друзьям, если они были, чтобы ее точно никто не искал и не пытался спасти. Потому что иначе ей придется дописать букву «М» на его спине, соединяя точки лезвием ножа.
И Виктор не мог отпустить Нику, хотя явно боялся снова причинить ей боль. Потому что любил ее, потому что она должна была любить Мартина – неважно. Главное, что Виктор продолжал держать ее рядом. Смотрел на нее изо дня в день, вынужденный притворяться другим человеком, чтобы получить не фальшивую, не вымученную, а настоящую любовь. Мартин не сомневался, что его это раздражало. Что он ревновал к созданному им же человеку, и, скорее всего, к Мартину тоже. Он не сомневался, что однажды это кончится плохо для всех. Мысль о том, что Виктор просто совершит очередное убийство внезапно перестала казаться худшим вариантом. С его тягой к истязаниям он мог придумать куда более изощренный способ отомстить.
– Ну конечно, – прошипел Мартин, сжимая валяющийся рядом обломок балки. Он даже не заметил, как дерево между его пальцев превратилось в белоснежную пыль, медленно осыпавшуюся на землю.
Виктор не терпел лжи. Он чувствовал фальшь чутко, как охотничий пес – дичь. Поэтому он в конце концов и сдался «Дождям». Даже умея превосходно врать, Виктор дал Рише лучшее, что мог – настоящего Виконта. И сейчас, загнав самого себя в ловушку, возведя между собой и миром, в котором хотел бы жить, непреодолимый барьер, он просто мстил за то, что этот мир оказался недоступен.
Ника не будет любить его? Превосходно. Мартин, не простит его выходок? Прекрасно.
Осталось понять, какая роль здесь у Леры – вчера Мартин чувствовал, что Виктор любит сестру и покоряется ей без сопротивления. Это было особенное чувство, не похожее на прежнюю, детскую любовь и на любовь к Мартину.
Но что чувствует сама Лера?
Мартин сидел, глядя пустым взглядом на белоснежную пыль, устилавшую беседку, и в голове не было ни единой мысли. Чем больше он думал, в каком положении оказался, тем больше понимал, что не знает человека, в теле которого он оказался заперт.
Вокруг – только разруха, темнота, красные сполохи и белая пыль. Мертвые кусты, оставшиеся от сада. Куда-то пропали все шмели, раньше кружившие у роз – видимо, созданные им существа все же могли умереть.
Эта мысль оказалась неожиданно горькой, словно в шмелях и розах воплотилось все, что он когда-то создавал, все, что казалось ему реальным. Поддавшись этой мысли, Мартин не сразу обратил внимание на слабое движение в пыли у себя под ногами. Протянув руку, он бережно поднял на ладони полуживого шмеля.
– Ты выжил, дружок? Как ты уцелел? – тихо спросил он, осторожно сдувая пыль. – Даже тебе больно… Давай посмотрим, что можно сделать.
Мартин огляделся. Ни одного живого куста, все застыло белоснежными тенями, расцвеченными багровыми вспышками.
Шмель на ладони тихо гудел и щекотал кожу пушистыми лапками. Мартин осторожно накрыл его второй рукой, с почти затянувшимся порезом, и почувствовал, как ладони наполняются теплом. Когда он убрал руку, шмель медленно поднялся в воздух и направился к кустам.
Мартин проводил его взглядом. Мысль, которая родилась вчера, ожила и толкнулась о виски, настойчиво и упрямо.
Он подошел к кустам и накрыл ладонью одну из мертвых роз. Зажмурился и попытался представить, что невидимые нити соединяют его с кустом.
Ничего не произошло. Розовый куст остался мертвым. Он не мог воскрешать и чинить сломанное.
Шмель с обиженным гудением сел на лацкан сюртука и затих. Мартин задумчиво смотрел на кусты. Нарисовать новые?
Мартин задумчиво осмотрел на ладонь, перечеркнутую тонкой красной линией.
Бритва все еще лежала в кармане. Он чувствовал ее сквозь подклад сюртука и ткань брюк, словно рукоять касалась кожи. Ледяная, гладкая, с небольшой трещинкой и съемным лезвием. Лезвие Виктор подбросил режиссеру, а рукоять… куда он дел рукоять?
Мартин достал бритву и вытащил лезвие, молча глядя в его зеркальную поверхность. Потом прикоснулся к нему кончиком пальца, подождал, пока кровь растечется по коже и сжал в руке мертвую розу. На сухих желтоватых лепестках остались черные пятна.
Мартин наблюдал.
Пятна медленно исчезали. Сухие лепестки впитывали их, и несколько секунд Мартину казалось, что этого недостаточно, что власть над собственным миром окончательно потеряна.
Все же дети всесильны – пока он верил в то, что может построить дом и создать живого шмеля или светящуюся рыбку все, чем ему приходилось расплачиваться – слабостью и головной болью. Когда он вырос – продолжал верить, потому что не было еще Мари с ее историями, и проклятой бритвы с ледяной рукоятью.
Теперь все иначе.
«И-на-че», – мурлыкнуло из темноты.
Роза медленно расправляла лепестки, единственный живой цветок на высохшем кусте – белоснежный, бархатисто-прохладный на ощупь.
– Значит, вот так теперь мы будем играть, – прошептал Мартин, провожая взглядом сорвавшегося с лацкана шмеля.
Если Виктор жаждет крови – он получит ее.
…
Виктор смотрел в потолок, позволяя серому домашнему полумраку смыть остатки кошмара, словно теплой речной воде.
Нет рядом ни Ники, ни Риши с обугливающимся под черными слезами лицом.
– Почему?! – не удержавшись, выкрикнул он в серую тишину, швыряя подушкой в стену. – Почему так?!
«Кажется, это ты так решил», – отозвался Мартин, вернувшийся из беседки.
– Ты! Скажи мне Мартин, какого черта?! – хрипло спросил он, садясь на край кровати. – Я видел… видел…
«Я знаю», – сдержанно отозвался Мартин, и в его голосе Виктор расслышал странное разочарование.
Его знобило. Холод, растекающийся в груди был мокрым и тяжелым, он сжимал легкие и давил на ребра, делая дыхание свистящим и хриплым и добавляя в воздух битое стекло.
«Чудно. Я не знаю, что сказать. Кто-то говорил, что он Бог и от пневмонии не умрет», – напомнил Мартин, и сарказм в его голосе раздражал сильнее некстати свалившейся болезни.
– Я много чего говорил. Не заметил – я все время вру, – огрызнулся он.
Почему ему казалось, что Мартин способен заполнить чем-то пустоту в его душе? С чего он взял, что возвращение Мартина исцелит какие-то раны, даст жизни смысл и что игра, которую он начал и правда что-то исправит?
Ники не было в комнате. Наверняка читала на кухне. Он представил себе, как она сидит в кресле, закинув ноги на подлокотник. Рядом на столе – чашка чая и полная пепельница. Ника много курит, когда никто не видит. Мало ест, много курит, пьет много кофе и чая, и всегда делает это незаметно для остальных. Иногда Виктору казалось, что он влюбился в тень, вырвав ее из стены и заставив принять облик девушки, которая жила с ним. Где-то оставалась ее хозяйка – совсем другая, та, кого он увидел под маской отчужденности в беспощадном дневном свете, когда…
«Покажи мне», – вкрадчиво попросил Мартин. Виктор чувствовал его напряжение, а, закрыв глаза, увидел, как он исподлобья смотрит в проем. В глазах застыла настороженность.
Сил и желания сопротивляться не было. Если Мартин сейчас решит силой завладеть его памятью – он сможет увидеть там все, даже то, что Виктор приберег на потом. Лучше он сам…
Но ему совсем не хотелось снова погружаться в воспоминания, позволяя ярким, болезненным вспышкам обжигать измученное сознание. Виктор чувствовал себя одиноким, разбитым и больным. Рядом с Мартином эти чувства только усиливались, мешаясь с черной тоской, словно масляная краска на палитре.
У Ники были руки художницы – с длинными, тонкими пальцами, в которые намертво въедалась краска. Говорила, что у нее не женские руки. Что кожа сухая от частого мытья, а еще от того, что она постоянно стирает краску растворителями. А он прижимался лицом к ее ладоням и шептал, что никаких других прикосновений не хочет. Он самозабвенно лгал, а она проводила по его лицу горячими сухими пальцами, гладила по волосам, улыбалась, и в ее глазах отражалось небо.
Виктор видел, что она счастлива и влюблена. Он пил эту любовь из ее рук, собирал губами с ее лица, но не мог усмирить рвущейся изнутри тьмы. Потому что любви ему было мало.
Он привык к тому, что его любят. Все детство даже в самые черные моменты его согревала любовь Мартина, представлявшаяся ему раскаленной искрой под сердцем. У него не было повода сомневаться в этой любви. Риша любила его, искренне и самозабвенно, до тех пор, пока он не совершил самоубийство, перерезав себе горло и упав в ледяную воду рядом с Мари.
Никаких искорок. Никаких цветов.
«Покажи мне», – потребовал Мартин, почувствовав очередной момент слабости.
Ему нужна была правда, Виктор понимал это. Не только ядовитая пытка в темноте, полной ледяной воды.
– Смотри, – покорно кивнул Виктор.
Он лег на спину и запрокинул голову.
– Мартин?
«Что?»
– Я правда любил ее, – сказал он закрывая глаза.
Эту память он не хоронил и не запирал. Она была его спасением, лучом маяка, который стоял на скале посреди штормового моря. Маяк вел к гибели, черные скалы щерились в беснующуюся воду, но он не хотел переставать верить этому белоснежному лучу.
…
Лера узнала не все. Ника приходила рисовать и днем, только предпочитала небольшую полянку в глубине парка.
Рисовала она другую картину, не ту, что по вечерам.
При свете она выглядела совсем иначе, будто тоже делила тело со второй душой. Исчезла строгая меланхоличная девушка в черном пальто. Днем она одевалась ярко, нарочито, вызывающе ярко. Виктор не решался подойти к ней и молча наблюдал издалека.
Ника убирала волосы в высокую прическу, закрепляя ее заколкой с огромным красным цветком. В тон цветку подводила губы красной помадой – на белом лице этот яркий акцент выглядел устрашающе, но Виктор каждый раз ловил себя на том, что смотрит именно на ее губы. Другой косметики на лице не было.
Она носила длинные пышные юбки, украшенные этническими узорами, широкие пояса и блузки с летящими рукавами, которые во время работы закатывала выше локтей. На груди, на длинной цепочке болтался огромный деревянный «пацифик». Эта не то цыганская, не то хипповая пестрота была непривычна. Она почти раздражала Виктора, которому была понятнее девушка в черном, замкнутая и отрешенная. Эта Ника – живая, пестрая, совсем не похожая на Ришу, словно обманывала его ожидания.
Когда она рисовала – полностью растворялась в работе, надевая наушники и погружаясь в картину. Виктор проверял – Ника не слышала его шагов и не обращала никакого внимания, даже если он становился за ее спиной и заглядывал через плечо. Главное – не бросать тень на картину и не загораживать свет.
Как-то раз он увидел в лежащем на траве раскрытом эскизнике серые очертания морских пейзажей.
«Мартину бы понравилось», – каждый раз думал он, и каждый раз раздраженно отметал эту мысль, заставлявшую его почти ненавидеть эту девушку, у которой была одна с Мартином мечта.
А еще у нее было письмо.
Может быть, Мартин положил на бумагу кусочек своего сердца. Виктор знал, это было так в его манере – разорвать себя на куски, чтобы спасти кого-то. А в том, что Мартин спасал Нику, Виктор не сомневался ни минуты.
Эта игра надоела ему быстро. Хотелось действия. Разгадать тайну. Узнать, что она рисует у пруда – вечером он не осмеливался приблизиться, чтобы не спугнуть ее зыбкого уединения. Он хотел появиться на сцене, как учила Мари – ярко, выбросив в зал единственной зрительнице запоминающийся образ, историю-крючок в прологе, который будет медленно впиваться в сознание и подсечет в финале. Главное – чтобы зрительница не теряла иллюзии, что всегда может покинуть зал.
Ему нужен был план. Повод подойти к ней и заговорить.
Повод пришел к нему сам.
Виктор, не сопротивляясь, вспоминал вечер, когда он возвращался домой из парка. Шел ледяной дождь, бросавший воду под ноги крупными, частыми каплями. Пустую улицу освещал только тревожный желтый свет фонарей, растворявших зыбкий свет в дождевой мороси. Виктор радовался, что догадался взять зонт. Идти, подняв воротник и мрачно смотреть по сторонам, иногда отбрасывая со лба намокшие светлые пряди может и было бы эффектнее, но сейчас не до театральных жестов. Зрительница давно зашла домой и сейчас наверняка сидела у окна в полутемной комнате, и тусклый свет монитора едва освещал ее лицо. Виктор видел эту картинку так ясно, что ему казалось, что он снова стоит у Ники за плечом и чувствует едва уловимый запах ее духов – кофе, лаванда, сухая трава.
Он шел, глубоко погруженный в свои мысли, и заметил, что идет не один, только когда что-то мокрое коснулось его ладони.
– Какого черта… надо же, как интересно.
Рядом с ним под зонтом стоял пес. Большой, рыжий, мокрый насквозь, с карим взглядом, полным тоски. Виктор даже вспомнил название породы – ирландский сеттер.
– Потерялся? Выгнали? – вкрадчиво спросил он, опускаясь на колени. – Как тебя зовут?
Подцепил пальцем бирку на ошейнике. Имя на бирке вспыхнуло в сознании красным сполохом и расползлось в горле хриплым истерическим смехом. Виктор стоял на коленях перед собакой посреди залитой водой улицы и хохотал, опустив зонт. И никак не мог остановиться. Вода стекала за воротник, лилась на лицо, но ничуть не остужала лихорадочного веселья.
– Ты… ты точно шел ко мне, – наконец выдохнул он, гладя длинные, висячие уши пса. – Только подумать, тебя зовут Генри! Поможешь мне? Ты хороший мальчик, верно? – проникновенно спросил он, протягивая ему руку словно для рукопожатия.
Генри вильнул хвостом и подал ему лапу. Виктор сжал ее, грязную, мокрую, но почему-то теплую, словно заключая договор.
– Пойдем со мной. Пойдем домой.
Если бы пес бросился бежать – он не стал бы ловить. Он не стал даже придерживать ошейник, предоставив Генри идти за ним самому. Потому что упирающийся и скалящийся пес был не нужен. Но он дошел за ним до дома и сел на пороге, не покидая коврика у двери и не пачкая светлый ламинат.
– Совсем с головой не дружишь? – вяло спросила Лера, выпуская ему в лицо прозрачный сигаретный дым.
– Это Генри, – сообщил Виктор, потрепав пса по голове. – Его надо помыть и покормить.
– Просто прекрасно, – меланхолично ответила Лера. – Генри. Думаешь, в нашем дурдоме не хватает собаки?
– Солнце мое, если я говорю, что с нами будет жить собака – значит, она с нами будет жить, – Виктор снял пальто и сунул его Лере.
Ночью пес устроился у него в ногах. Виктор не стал его прогонять – ему казалось, так правильно. Выполнить любое желание пса, который хотел быть рядом со своим новым хозяином.
…
Виктор открыл глаза. Потолок все еще был серым. Он следил, чтобы в комнате даже днем не было светло, если он этого не хотел. Серый свет его успокаивал.
«Что было дальше? Где пес?» – спросил Мартин, и он не чувствовал ни одной его эмоции, кроме отстраненного любопытства.
Виктор почувствовал, как к горлу подступает завязавшаяся тугим узлом тошнота.
– Я…
«Кажется, я знаю, где собака, – устало произнес Мартин. – Не стыдно?»
– Нет, – с вызовом ответил он.
«Врешь», – мрачно усмехнулся Мартин.
…
– Генри! Генри, мальчик, что с тобой?!
Виктор стоял на коленях перед умирающим псом, прямо в грязной луже, не жалея дорогих брюк. Пес хрипел, бестолково суча лапами по воде. Виктор старательно отводил взгляд, чтобы не видеть желтоватой пены, стекающей по морде. Он прислушивался к приближающемуся частому перестуку каблуков и с трудом подавлял желание улыбнуться.
– Господи, какой кошмар! Что вы замерли, нужен ветеринар!
– Съел… что-то с земли подобрал и съел… – бестолково прошептал Виктор, поднимая полный ужаса взгляд. Ника стояла перед ним, придерживая подол темно-зеленой юбки и впервые смотрела прямо ему в глаза.
– Вам никто не говорил про намордники?! Есть машина?
– Есть… да, да, есть машина! – воскликнул Виктор, подхватывая пса на руки. – Вы не покажете, где здесь… я приезжий, не знаю, что…
– Да не трепитесь вы, пойдемте скорее! – раздраженно прикрикнула она, сжимая его локоть.
На ее плече висела холщовая торба, в которой что-то глухо позвякивало при каждом шаге. Ника торопливо вела его к единственному выходу из парка, и лицо ее было сосредоточенным, без следа паники.
– Милая, вы не могли бы снять с моего пояса ключи? – спросил он, пытаясь удержать бьющегося в конвульсиях пса.
Она кивнула и на ходу торопливо ощупала его ремень.
– Откройте, – попросил Виктор, подходя к машине. Он уложил пса на заднее сидение, торопливо стянул пальто и накрыл его. – Могу я…
Ника сама села в машину, положив голову Генри себе на колени. Он уже не хрипел, только дышал, часто, со свистом втягивая воздух широко раскрытой пастью.
– Прямо, – сказала она, захлопнув дверь.
Виктор, кивнув, завел мотор.
…
Виктор открыл глаза. Он ждал, что Мартин даст ему почувствовать хоть одну из своих эмоций. Ждал осуждения, злости, ненависти – но не чувствовал даже тени ни одного из этих чувств.
«Молодец, – наконец сказал Мартин. – Дал ей себя спасти, а? Сказал, что это был твой пес, с которым ты вырос, а потом он так трагично тебя покинул?»
«Генри… Генри Джекилл, мой лучший друг…» – промелькнуло в памяти против воли Виктора. Они с Никой тогда сидели в кофейне, и она сжимала его запястье, унимая дрожь. Ее серые глаза были полны простого, человеческого сострадания.
«А без паршивых аллюзий ты жить не можешь», – огрызнулся Мартин в ответ на воспоминание.
– Ты думаешь, я хотел, чтобы так все кончилось?! – не выдержал Виктор, рывком садясь на кровати. Комната качнулась перед глазами, и он зажмурился, чтобы унять головокружение. – Все должно было… не так!
«Ну конечно, – устало отозвался Мартин. – Все должно было сыграть по-твоему. Ты Бог, и на Земле никто не будет святым. Эта девочка, посмевшая быть похожей на Ришу, страдает и удовлетворяет твою похоть, Дару ты убил за то, что она не хотела играть эту роль, меня запер, чтобы не помешал. Заставил сестру угадывать свои желания, убил собаку. Что могло пойти не так?»
– Как мне все исправить? Ну-ка расскажи мне, ты всегда был умнее всех, – прошипел Виктор, вставая и открывая шкаф. – Давай, Мартин. Где твое абсолютное добро? – он торопливо застегивал рубашку.
«Куда ты и твоя простуда собрались?» – с интересом спросил Мартин, проигнорировав вопрос.
Виктор по-прежнему не чувствовал ни одной его эмоции, и это злило все больше. Научился врать ему, научился скрываться? А может быть, ему правда стало наплевать и на него, и на его выходки?
– На работу. Раздавать детишкам героин, – огрызнулся Виктор.
«Сядь!» – внезапно приказал Мартин. Виктор замер, пытаясь осознать услышанное.
«Я сказал тебе сядь!» – его голос был холодным и полным презрения. Виктор почувствовал, как на плечо опускается тяжелая ладонь. И сел на край кровати, не в силах противиться чужой подавляющей воле.
«Отойди. В сторону, я сказал!» – это был не голос Мартина. Чей угодно, только не его – это говорил властный, отрешенный человек. Надменный и уверенный в том, что ему подчинятся. Виктор почувствовал, как изнутри рвется ледяная злость, но она не могла пробиться к сердцу, которое сейчас сжимал железными пальцами Мартин. И Виктор подчинился, уступив сознание. Встал у окна и стал молча наблюдать.
Мартин оделся и сел напротив зеркала. В этот момент дверь приоткрылась.
– Я… – начала Ника и осеклась, заметив его взгляд.
– Вон отсюда, – процедил он, махнув рукой. – Видишь, и я умею притворяться, – констатировал Мартин, бросив взгляд на закрытую дверь. – Ты с детства привык, что есть на кого свалить свои проблемы. Конечно, твоя память, неблагодарный ты крысеныш, стерла ту часть, где ты шатаешься по дому голодный и брошенный, разговариваешь со стеной и спишь, заворачиваясь в дырявый отцовский свитер. Ничего. То, что ты не сдох с голода, не задохнулся, когда отец поджег кухню и что тебя не прирезала местная шпана – не иначе мой тяжелый грех.
