Текст книги "Милорд (СИ)"
Автор книги: София Баюн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 24 страниц)
Действие 18
Последний акт
Когда истощаются
заблуждения,
В глаза нам глядит пустота —
Последний наш собеседник.
Б. Брехт
Виктору мучительно хотелось выпить, но вместо этого он, рассыпав по столу сахар, раз разом собирал дорожки пластиковой картой. Леру ничего не останавливало, и она пила самбуку прямо из горлышка, иногда подливая в стакан мрачно молчащей Нике, наполнив кухню приторным анисовым запахом. Ника прижимала к лицу пакет замороженной вишни, опуская его только чтобы выпить.
– Хреново выглядишь, – хихикнула Лера, помахав ладонью у Виктора перед лицом.
Он молчал. Больше не хотелось сопротивляться – зачем топить темноту в черной воде, если ничто все равно не идет по плану? Зачем вообще строить планы?
Перед глазами стоял уродливый, карикатурный образ его жертвы: Оксана, почему-то еще больше похожая на отца в этот момент, прижимает к груди венок, а с подрезанных уголков ее губ на подбородок текут темные струйки.
Именно они и разбили морок – в первые несколько секунд он верил, что Оксану все-таки похитил какой-то психопат. Но какой психопат мог сначала так неряшливо, дилетантски убить двух человек, а потом так аккуратно и тактично подрезать девушке уголки губ?
Даже он резал Мари глубже. Уже мертвой – он обещал не делать больно. Ему и не хотелось уродовать ее, но это была не его история и не его жертва.
Лера достала из кармана пудреницу, открыла и с нежностью посмотрела в мутное от царапин зеркальце.
– Будешь? – спросила она, кончиком ножа приподнимая лоток с пудрой и поддевая порцию порошка.
Виктор только мотнул головой, хотя на самом деле ему мало чего хотелось так сильно, как вернуть все запасы, что у него были, и принять разом.
Лера достала из сумки кошелек, а из кошелька – лезвие, и с тихим скрипом расчертила на зеркале дорожку. Виктор с умилением смотрел на нее и думал, как же все-таки сильны родственные связи.
– А ты? Вот, твоя подружка умнее, и нос разбитый не мешает, – улыбнулась Лера, делая вторую дорожку. – Зря отказался, – удовлетворенно прошептала она, откидываясь на стуле.
– Я сказал тебе от всего избавиться, – хрипло ответил он, глядя, как постепенно расширяются ее зрачки.
Глаз Ники он не видел – их закрывал огромный желтый логотип.
– А чем мне заниматься, пока тебя нет? Порнография, шоколад и трава – главные радости одиноких женщин, – промурлыкала Лера, потирая нос.
– То-то я смотрю у тебя на зеркальце целый стог.
В ванной шумела вода.
Оксана оставила на кухне грязную лужу, кровавые разводы на ламинате и запах сырой ткани.
Полчаса назад Виктор, с трудом сдерживаясь, за руку отволок туда Оксану, отобрал венок и велел привести себя в порядок. С ней осталась Полина, пытавшаяся хватать его за руки и что-то говорить. Он пообещал, что сейчас вернет венок на место и утопит Оксану в ванне, если мать еще раз до него дотронется. В общем-то он именно так и собирался поступить, но позже.
Сейчас он достал из-под стола зеркало и поставил его к стене напротив себя.
– Знаешь, мне проще ширнуться, а не смотреть на гребаную спинку кресла, – с неприязнью сообщил он, заметив, как побледнела и подобралась Лера.
– Ты хочешь, чтобы он с нами говорил?!
– Хочу, – отрезал Виктор. – У нас тут… семейные разборки. Поэтому будь добр, покажись.
Мартин бросил быстрый взгляд на Мари.
– Придется, котеночек. Будешь его обманывать – не хватит сил на последний акт.
– Ты ничего не можешь сделать, верно? – безнадежно спросил Мартин.
Она развела руками.
– Хорошо еще, что он меня не видит.
Мартин, вздохнув, поднялся с кресла и привычно сел в проеме.
Виктор молча смотрел на лицо, заменившее его отражение. Он впервые видел этого человека – почти полностью седого, с заострившимся носом и тонкими сухими губами, растянутыми в ломаной усмешке. Сюртук, пыльный и мятый, висел на нем мешком, а глаза потеряли цвет. Виктор с ужасом подумал, что смотрит на какое-то уродливое отражение собственных грехов, беловолосое и светлоглазое, с угрюмыми марионеточными морщинами и колючим взглядом воспаленных старческих глаз.
– Что с тобой? – наконец спросил он, как ему казалось, совершенно равнодушно.
«Время безжалостно», – ответил мужчина голосом Мартина. Виктор разглядел несколько каштановых прядей над его лбом.
– Ты умираешь.
Краем глаза он заметил, как вздрогнула Ника.
«Что тебя удивляет? Ты знал, что этим кончится, не-так-ли?»
Вода больше не шумела, но Виктор не мог вспомнить, что это значит. Он смотрел в зеркало и чувствовал, как распускается в легких ледяная колючая тьма. Этого ощущения он не испытывал даже от самого крепкого табака, и оно было восхитительно.
– Тогда все проще, не-так-ли? – спросил он, касаясь рамы.
– Что он тебе говорит? – с неприязнью спросила Лера.
– Что умирает.
– Какое счастье, – выплюнула она. – Воображаемый туберкулез от твоего курева? А я говорила, что не надо курить две пачки в день за маму, за папу и за Мартина. А ты не смотри на меня так, я знаю, что он тебе нравится. Так от чего умирают воображаемые люди?
– От старости, – нехотя признался Виктор.
– Чудно, солнышко, – Лера улыбнулась Нике. – Ваш роман трагически оборвала воображаемая импотенция.
«Она мне нравится! – взвизгнула Мари. – Хорошая девочка, славная! Слушай, котеночек, а давай…»
Он жестом приказал ей замолчать, надеясь, что не придется говорить вслух. К его удивлению, Мари послушалась.
– Кстати, если тебе надо – я забрала пистолет, – сообщила Лера, продолжая блаженно щуриться.
– Зачем?!
– А ты что, хотел чтобы я тряпкой половой отмахивалась, если к нам какой-нибудь полоумный припрется с охапкой венков?!
– А если милиция?!
– Я купила фальшивые документы и отложила денег на взятку, – пожала плечами Лера.
– И где он?
– У тебя в комоде, в ящике с бельем. Или надо было положить в кастрюлю тухлого супа, как…
Виктор со стоном опустил голову на скрещенные руки. Он понимал, что Лера просто нервничает, но происходящее становилось все абсурднее, а от запаха благовоний даже при открытом окне болела голова и першило в горле.
«А как ты думаешь, почему твоя мать начала их жечь? – тихо спросил Мартин. – Не хочешь сходить проверить?»
Он поднял глаза и покачал головой. Конечно, он не хотел. Но Мартин был прав, хотя Виктор и так прекрасно знал, что там найдет. Очередное доказательство того, что его сестра не слишком изобретательна.
Перед тем, как идти в комнату матери, он зачем-то зашел в свою спальню. Выдвинул ящик комода, взял в руки пистолет, повертел, словно пытаясь убедиться, что он настоящий, а потом положил обратно и задвинул ящик, пообещав себе избавиться от оружия при первой возможности.
Тихо прошел мимо ванной, где теперь шумел фен, открыл дверь в спальню матери.
Резкий сладковатый душок не могли скрыть даже благовония. Морщась от отвращения, Виктор принюхался. Открыл шкаф и отшатнулся, почему-то ожидая, что ему на голову повалится одежда.
«Смотри, у них все тряпки по комнате раскиданы», – тихо заметил Мартин. Виктор нехотя оглянулся.
Одежда лежала стопками на столе, была развешена на стульях, кучей лежала на кровати. Даже с карниза свисали вытянутые капроновые колготки. Рядом висели длинные черные спирали. Приглядевшись, Виктор разглядел ленты, густо облепленные мухами.
– Меня тошнит, – беспомощно пробормотал он, на миг почувствовав себя ребенком, ищущим поддержки друга.
«Хочешь, я?»
Он покачал головой и заглянул в шкаф. Запах становился все навязчивей. Шкаф был заполнен черными, туго завязанными пакетами.
– Если там дохлое зверье – я не переживу, – мрачно сообщил Виктор.
«Если бы это было так – тут воняло бы так, что мы дышать бы не… слышал?!»
Из шкафа доносился едва различимый шорох, редкий и неритмичный.
– Чтоб меня, это ваши треклятые сynomyia mortuorum?!
«Не говори ерунды, чтобы опарыши так шуршали – труп должен буквально ими кишеть».
Виктор, брезгливо морщась, вытащил несколько пакетов – легких и мягких, видимо, набитых одеждой. Под ними обнаружилась коробка с логотипом косметической компании. Вокруг строгой тонкой «А» темнело влажное пятно.
Сладковатый душок разложения, вплетавшийся в пропитанный благовониями мрак, превратился в густой трупный смрад.
Шорох доносился из коробки. Виктор, проклиная себя за малодушие, вытащил ее в пятно серого света, пробивающегося через мятую тюлевую занавеску. Заглянул внутрь, и остался стоять, склонившись над коробкой, не замечая, как пара мух вьются вокруг его головы.
На краю коробки, вцепившись в картон, висел мертвый котенок, совсем маленький, может за неделю до смерти впервые открывший глаза. Свалявшаяся белая шерсть казалась мокрой, пасть с тонкими полупрозрачными зубами была оскалена, а в пустых глазницах, ушах и серой глотке деловито копошились черви. Но шуршали не они, а второй котенок – живой. Он лежал в углу и скреб разлохмаченный угол коробки, пытаясь выбраться.
– Надо же, дружок, а ты сегодня победитель, – хрипло сказал Виктор, поднимая котенка на ладони. Тот не смог даже открыть слипшиеся от гноя глаза, только раскрыл пасть и тут же закрыл, не издав ни звука. Котенок был серым.
Скрипнула дверь, и ему пришлось обернуться. Котенок бессильно царапал его ладонь.
Оксана стояла на пороге, закутанная в пушистый розовый халат. Виктор видел его впервые, и он вызывал стойкое отвращение. Полина стояла у нее за спиной, положив руки ей на плечи, и смотрела прямо ему в глаза. Виктор впервые ответил ей тем же, преодолевая спазматически пульсирующую тошноту.
На него смотрели его собственные белые глаза. Он не мог вспомнить, какого цвета они были раньше – Полина всегда держалась в тени, смотрела под ноги и опускала ресницы.
– Ну и что вы стоите в проеме, – проворчала Лера, протискиваясь к Виктору и тут же с визгом отпрыгивая от коробки. – Что за херня?! Что это за херня, Вик?!
– Котяточки, – участливо ответил он, протягивая ей руку. – Смотри какой. А тебя не сильно-то смущало такое соседство, а? – Виктор поднял глаза на мать.
Полина кивнула и улыбнулась – совсем как он, одними уголками губ. Виктор не выдержал и отвел взгляд.
– Она хотела, чтобы ты ее любил, – тихо сказала она, и ее голос звучал четко как никогда до этого. – А ты ее не замечал.
– Мама, ты что, все знала?! – Лера переводила осоловевший взгляд с Виктора на Полину, а потом возвращалась к котенку. – Мама, ты-то зачем в это полезла?!
А Ника явно все поняла. Она стояла у косяка, и ее глаза сияли так, что казалось, от ее взгляда, направленного Полине в затылок, должны были дымиться волосы. Виктор не видел ее такой счастливой даже когда прикидывался Милордом.
Полина не ответила, только крепче сжала Оксану за плечи.
– Чья была идея? – спросил Виктор.
– Моя, – одновременно ответили они, и это было первое слово, которое он услышал от Оксаны с ее возвращения.
«Скажи, что Оксана ни за что бы не додумалась до такого», – подсказал Мартин.
– Твоя, – Виктор в упор смотрел на мать, – это была твоя идея. Эта дура бы не додумалась.
– Неправда! – Оксана дернулась из-под руки Полины, и она с трудом удержала ее. – Это я придумала! Мама помогала, говорила, как надо, – она метнула быстрый взгляд на коробку. – А сначала сомневалась! Говорила, не смогу человека убить, да, мама? Я сказала, что все смогу, и котят приносила…
– Зачем ты хранила эту дрянь дома? – Виктор по-прежнему не смотрел на сестру.
– Может, мне тоже было одиноко, – пожала плечами Полина.
– Тогда на кой черт ты заморила животных в коробке?!
– Забыла, – улыбнулась она. – Не заметил – я не очень-то умею заботиться.
Виктор с ужасом смотрел на ее лицо, поражаясь, как раньше не замечал в нем свои черты. Он всю жизнь так боялся стать похожим на отца. Приехав в город, стал тренироваться по нескольку часов в день, панически боясь набрать вес. Но до этого момента ему и в голову не приходило, что на самом деле он похож на мать – высокую, костлявую женщину с бесцветными волосами, сгорбившуюся у Оксаны за спиной, как оберегающий призрак.
Некстати вспомнилось мятое зеленое платье, которое она надевала, пытаясь казаться хорошей матерью.
– Ты не хотел меня слушать, – тихо сказала Полина, продолжая улыбаться его улыбкой. – Никто не хотел меня слушать… кроме нее, – она поправила пластырь у Оксаны на шее. – Она хорошая девочка. Чуткая.
– Почему вы с отцом развелись? – Виктор завороженно следил за ее пальцами. Полина подняла руку и что-то нарисовала в воздухе.
– Анатолий был порядочный ублюдок… но я думала, мне с ним будет проще, чем без него, – мягкое движение кисти – белой, похожей на бабочку в темноте, – а потом он стал пить и совсем перестал следить за руками. И однажды обнаружил, что ему все время хочется спать.
– Это ты?..
– Что ты, сынок, – рука вздрогнула и очертила короткую волну. – Я всегда любила море. Разве человек, который любит море, может быть плохим?
Мартин обернулся к Мари. Она щурилась, глядя в проем, но в глазах читался ужас. Сигарета упала ей на колени и тлела, прожигая бархат, и Мартин быстро стряхнул ее. Мари стянула перчатку и сжала его руку ледяными пальцами. Он накрыл их ладонью.
Виктор, повторяя его движение, накрыл ладонью котенка.
– Ты убила девочку? – спросил он у Оксаны, которая с отчаянием смотрела на него снизу вверх.
– Я думала, ты испугаешься! Будешь беспокоиться за меня, мы наконец-то станем как семья…
– Ты понимаешь, что тебя не поймали только потому, что никто и подумать не мог, что такая мелкая дрянь, как ты, на такое способна?!
Оксана часто закивала, и на ее лице расцвела самодовольная улыбка, сделавшая ее еще больше похожей на отца.
– Я знаю! На маленьких девочек думают в последнюю очередь!
– Куда нож дела? – почти нежно спросил Виктор, думая, какой из вопросов имеет значение, и что подумают в милиции, когда найдут в реке правильно убитую девушку.
– Выбросила…
– Куда?
– В речку, рядом с Майей…
– Вся в отца, – устало сказал Виктор, проводя кончиками пальцев по липкой кошачьей шерсти. Там, под холодным, холодным, влажным и до абсурдного хрупким, часто билось кошачье сердце. – Такая же тупая сука… Говоришь, ты ее воспитывала?
Лера ошеломленно смотрела на сестру, плотно сжав губы и не замечая, что по лицу катятся слезы.
– И Дмитрия ты убила? – он машинально потянулся туда, где обычно лежало портмоне.
– Он нам угрожал… я пришла к нему домой и на пороге заре…
– Дверь хоть закрыла?
– Нет…
– Нож куда дела?
– В речку, где…
Она осеклась и замолчала – в тишине раздавался странный, прерывистый звук, похожий на приглушенный кашель.
Мартин сразу обернулся к Мари, но она только покачала головой.
Ника сидела в проеме, словно нарочно – в позе Мартина, и хрипло смеялась, прикрывшись манжетой. Поймав взгляд Виктора, она только показала пальцем сначала на него, а потом на Полину, и продолжила смеяться, уже совсем без звука, запрокинув голову и закрыв глаза руками. Она вздрагивала в полной тишине, нарушаемой только гулом мух под потолком, и Виктору на миг показалось, что все это – подогретый наркотиками бред.
– Ты должен был волноваться, – нарушила тишину Полина, на которую выходка Ники не произвела никакого впечатления. – Но ты не взял ее с собой, хотя я слышала, как она просила…
– Конечно. Потыкать в человека ножом много мозгов не нужно, правда? А вот похищение… впрочем, я знал женщину, которая справлялась с такими спектаклями гораздо лучше, – Виктор отвернулся и открыл окно, чувствуя, что задыхается. Мимо лица тяжело пролетела муха.
– Но ты ведь вернулся. Понял, что тебе все-таки не все равно, – тихо ответила Полина. Лера протяжно всхлипнула.
– Я думала… если ты и узнаешь, то будешь мной гордиться, – тихо сказала Оксана, а Виктор никак не мог заставить себя осознать это нежное выражение, с которым на него смотрят глаза его отца. – Я могу быть как ты!
Слова дернулись в сознании электрическим ударом. «Как ты»? Если все его преступления, все грехи выглядели так же – проще не ставить Мартину условий, а просто выстрелить себе в голову.
Виктор закрыл глаза. Сколько раз он напивался и исповедовался Лере, не обращая внимания на мать и младшую сестру? Сколько раз он сам закладывал в них эту мысль, и как мог ни разу не подумать, что они все же одна семья?
Между ними столько общего.
Лера носит лезвие в кошельке.
Оксана хочет, чтобы брат любил ее.
Полина вообще не умеет любить.
– И как же ты хотела избежать наказания? – тихо спросил Виктор. – Не закрывая двери, не пряча ножи? Да тебя учитель биологии сдала, если в милиции работают не полные идиоты – сюда придут не позже завтрашнего вечера…
– Наказания? – ответила за дочь Полина, проводя по ее волосам ладонью. – Разве это имеет хоть какое-то значение?
– Кто видел, как она вернулась?
– Никто, я тихо ее провела… мы же не хотели, чтобы раньше времени…
С каждым словом ее голос лишался красок, становился все безличнее и тише. Удалялся словно солнце над морем, которое так хотела увидеть перед смертью Ника.
Слова, которые она произносила, одно за другим теряли значение. Потому что была ледяная вода – повсюду, в горле, в груди и в мыслях, вода, через которую не услышать слов Мартина, который наверняка попытается его остановить.
Воздуха не хватало. Трупная вонь, благовония, Лерины духи – взвесь лимона и ветивера, – запах сигарет – все смешивалось в один приторно-железный акцент.
Был один выход, обещающий полные легкие воздуха и пустое, без марких чувств, сознание – все, чего ему сейчас хотелось. А еще маслянисто блестящую в воде кровь, смывающую уродство всего, на что ему приходилось смотреть в последние несколько часов. Не будет мертвых котят, Оксаны с изрезанным лицом – гротескного отражения самого прекрасного из немногих его творений, и матери, не сводящей с него глаз, белых, как мартовский снег.
И Виктор принял единственное верное решение.
Мартин успел понять, что сейчас произойдет за мгновение до того, как его выбросило в сознание. Он стоял посреди комнаты, мрак которой был таким естественным, что серый дневной свет, бивший ему в затылок, казался невыносимым.
Держал на ладони полумертвого котенка, чувствовал, как Лера сжимает его руку выше локтя.
Смотрел на злорадствующую Нику, замершую Оксану и безучастную Полину.
И не знал, что сказать.
…
Виктор стоял спиной к окну. Он давно избегал оборачиваться к стенам – что нового там можно увидеть? Грязь, плесень, сочащиеся темной гнилью плинтусы. Но сегодня был особенный день.
Полина явно была совершенно безумна, как и ее младшая дочь. Но она неожиданно открыла ему правду, ту, что Виктор так и не нашел в себе сил признать – семья была уродливой и больной, без шанса на исцеление. Как котенок, из последних сил царапавший его ладонь.
Нужно было сразу свернуть ему шею. Может, Мартин так и поступит. Мартин всегда был добрым. Он умел резать обреченных свиней, находить правильные слова и заканчивать то, что начал.
Виктор улыбнулся стене. Под шапкой черной плесени, густой и пушистой, как песцовый мех, таилось нечто давно потерянное, поросшее другими грехами.
Он несколькими шагами пересек комнату и провел ладонью по прохладным хрупким ворсинкам. Отвращение почему-то никак не приходило.
Плесень отходила от стены полосами, оставляя въевшийся темный след. Потер манжетой, испачкав еще и белоснежную ткань, и наконец увидел то, что искал – черно-бурый потек.
Виктор положил ладони на стену, чувствуя, как под штукатуркой что-то шевелится, словно стены тоже были полны трупных червей. Прижался лбом к стене и тихо заговорил, почти касаясь губами потека – не то в молитве, не то в поцелуе.
Однажды незнакомому мальчику, которого по совпадению тоже звали Виктором Редским, было шесть. Отец разбудил его стуком в дверь. Велел одеться в то, что не жалко будет выбросить.
Почему-то Виктор помнил, что чувствовал незнакомый ребенок – небо. Синяя, светящаяся и хрусткая пустота в душе.
По ночам приходили монстры, но они не оставляли следов.
Потом он часто думал, зачем отец тогда связал свинью. Почему не оглушил ее и что это вообще был за варварский ритуал жертвоприношения. Но так и не нашел ответа. Может, даже в примитивном, размытом алкоголем сознании Анатолия все же жило нечто по-настоящему темное, помнящее, как испачкать синюю пустоту и белые стены красным.
А может, он просто был мелочным и жестоким человеком. Может, ему показалось забавным заставить ребенка убить связанное животное.
В тот день на белоснежных стенах появился первый красный потек. Это было красиво – темно-красный акцент на белоснежной штукатурке. Тогда – но не сейчас.
– Прости меня… я тебя подвел, я так тебя подвел… – шептал Виктор, чувствуя на губах затхлый привкус засохшей крови. – Всю жизнь подводил.
Сердце стучало часто и гулко. Стук отдавался в ладонях и затылке. Казалось, что оно бьется не о ребра, а о стену, собирая на себя липкую, разлагающуюся дрянь, все сильнее царапаясь о шершавую штукатурку и покрываясь все более частой сетью трещин.
– Я не хотел, чтобы было так, – горько повторил он слова, которые когда-то так часто говорил Мартину. – Не хотел. Но ты отказывался иначе. Ты ведь мог запереть меня в темноте, как я тебя просил. Помнишь? Отец тогда поджег дом. Я просил оставить меня в покое, позволить умереть. Раствориться в этих стенах, они ведь тогда были белыми… и все были бы счастливы. Риша была бы счастлива, и ты тоже. Но ты не дал. А потом, через много лет снова… отец тогда зарезал Боцмана. Мари только приехала с проклятыми «Дождями», и я ведь точно знал, что только ты сможешь выстоять против нее. Я могу только… помнишь, как она объяснила Рише значение пьесы? Семь актеров – семь смертных грехов, и режиссер – Дьявол над ними. В правильных сказках Дьявола не убивают, потому что знают, что он никогда не умрет. В правильных сказках его побеждают, Мартин. Только ты мог. Так почему отказался? Почему же, проклятье, ты отказался?!
Он шептал эти слова стене, стене, не Мартину, и чувствовал, как по лицу течет что-то едкое и горячее. Не хотел открывать глаза, боялся спугнуть видение. Если только все так, как он надеялся.
Пусть все будет так.
Ему необходимо, чтобы хотя бы незадолго до конца все было так, как он хочет.
– Я всегда любил тебя, Мартин. Не знаю, что будет, когда я умру, но надеюсь, ты никогда не узнаешь, что я пережил в те годы, что ты был заперт… Ника права – ты не захочешь такую жизнь. Я бы дал тебе другую, но Оксана… все вышло неправильно. Надеюсь, хоть Ника сделает все как надо. Иначе… за что так, Мартин? С добром всегда так тяжело. Зло никогда не бывает так жестоко.
Он открыл глаза. По стене текла кровь – быстрый алый ручеек, разметавший засохшую корку, как река – осенний лед.
– Сможешь, Мартин? Ты не должен умирать. Это неправильно. Ты никогда не жил. Сможешь? – с тоской спросил он маслянисто блестящий поток.
Потом провел скользким пальцем от лба к подбородку, разделяя лицо на две части. Теперь, когда он увидел лицо, которое так прятал Мартин, сделать это стало гораздо проще.
– Мартин… я так надеюсь, что ты ошибся, когда сказал, что мы никогда не умрем. Или это мои слова? Только лучше бы им оказаться ложью, Мартин.
Он смотрел на стену, по которой все текла кровь. Она собиралась в лужу у носков ботинок, текла между подошв и, истончаясь, рисовала алую стрелку, указывающую на окно.
Виктор смотрел в него и улыбался.
Он точно знал, как надо.
…
Мартин подавился окончанием вопроса Полине – его выбросило из сознания так, что он ударился головой о косяк.
– Какого черта?! – прошипел он, поднимаясь.
Виктор молчал. Он улыбался широко и почти счастливо, и его душу наполняло то темное и ледяное, что он безуспешно пытался растворить в водопроводной воде. Эта темнота, на поверхности которой плясали алые блики, плескалась у порога, лизала его, словно прибой, и каждый раз, когда она отступала, Мартин видел на светлом дереве черные дымящиеся ожоги.
Мари с визгом вскочила на кресло, прижимая к груди Ореста. Мартин обернулся – что-то темное, густое, как нефть, сочилось из-под второй двери.
Мартин успел достать лезвие и сжать косяк, чтобы кровь редкими каплями потекла из незаживающего пореза – пытался остановить надвигающееся безумие, когда бритва выскользнула из окровавленных пальцев и скрылась в черной луже.
А потом темнота пришла и в его сознание.
…
Мартин с трудом отрыл глаза. Он сидел в кресле, Мари тихо всхлипывала, сидя на подлокотнике и придерживая локтем его согнутые колени. В комнате что-то неуловимо изменилось. Несколько секунд потребовалось, чтобы понять, что комната ни при чем – он ослеп на левый глаз.
С трудом поднял руку, на которой теперь еще чаще виднелись темные пятна. Приложил ладонь к лицу.
Левая половина онемела, уголок рта словно смерзся в спазме.
– Ох, котенок… ну ты посмотри, что он наделал, – плакала Мари.
Мартин с трудом выпрямился – подошвы ботинок сухо хрустнули – и перевел взгляд на нее. Она разглядывала свои руки – обожженные, в лохмотьях сгоревших перчаток и отходящей кожи.
– Больно? – с трудом спросил он.
– Некрасиво! – всхлипнула она. – Я теперь совсем некрасивая… ох, Мартин, что же нам теперь делать?
Он опустил взгляд – паркет обуглился и кое-где из швов еще виднелся дым.
– Что произошло?..
– Не знаю! Из проема вот это потекло, а потом проем закрылся… а ты упал…
Мартин вспомнил, что перед тем, как потерять сознание видел, как Мари запрыгнула на кресло.
– Ты что, пошла меня поднимать?
Мари молчала, только вытирала слезы обрывками бархатных рукавов.
– Видела что-нибудь… в проеме?
– Нет… не видела, у меня же с ним нет… связи, только с тобой, – прошептала она. – Только ты, котенок… мы же теперь…
– Кто ты, Мари? – перебил он, закрывая глаза. Так было гораздо лучше – вместо размытой, хромой картинки, сознание полнилось звуками и запахами. Он слышал, как клубится, подступая к двери, темнота. Слышал далекие голоса из проема – кто-то кричал, и кажется, билось стекло.
– Я не знаю, хороший, – развела она руками. – Но у меня нет воспоминаний о… жизни. Наверное, ты меня придумал.
– Зачем?
– Наверное, я была тебе нужна. Тебе нужен был кто-то… кто умеет рассказывать истории, которые ты рассказать не сможешь. Я пришла.
– Я не могу, – прошептал он, чувствуя, как щекочут лицо обожженные пряди ее волос. – Не хочу этого делать. Я не смогу его убить.
– Он устал, котеночек, – с горечью произнесла она. – И ты… приложил к этому руку. Как я тебе сказала.
– Все равно ничего не вышло. Хорошо, что он не задумался о том, что я показывал ему про Нику…
– Ну вот видишь. Он устал и сам просит его убить. Ему плохо, – Мари выдыхала слова прямо ему в ухо, шепчуще-теплые, словно боялась, что если она отстранится – слова остынут, истают по дороге, не коснувшись его сознания. – И ты умираешь, мне так жаль, мне действительно так жаль… никогда не хотела никого мучить…
– Откуда ты знаешь, говоришь ведь, ничего не помнишь, – слабо улыбнулся он.
– Не помню – значит не было! Все кончилось, Мартин. Нам на самом деле… славно было. Если это ад – из тебя вышел плохой дьявол.
– Скорее чистилище. Что… там? Или ты и этого не помнишь?
– Черепичные крыши, – уверенно ответила Мари. – Там маленький город у моря, красные черепичные крыши, и… и мужчина с серой шинели и темных очках!
– Что? – Мартин даже открыл глаза – таким неожиданным был ее ответ. Но никого, кроме них и сонного Ореста в комнате не было.
– Там берег, а дальше – причал, где стоят корабли, у которых нет настоящих парусов, – вдохновенно продолжала она. – На берегу мужчина в серой шинели, у него русые волосы и темные очки, потому что он не любит, когда видят его глаза. Он там стоит потому что… потому что ты обещал, что он вернется! Там пахнет йодом и машинным маслом, там абсурдно, легко и снятся хорошие сны…
Мартин улыбнулся. Ему никогда не рассказывали сказок.
– И там есть для меня место?
Мари кивнула и осторожно наступила на черные доски.
– И немного для меня.
…
Мартин не знал, сколько они с Мари просидели, молча глядя на черный проем – может, несколько часов, а может и несколько дней. Почти не было тревоги – Мартин чувствовал, что происходит что-то непоправимое, и что все, что ему останется, когда туман рассеется – сделать то, от чего он так упорно отказывался.
Пистолет лежал в ящике комода. Главное, чтобы Ника была жива.
И вместо того, чтобы думать о том, что происходит за туманом, Мартин думал обо всем, что оставалось в прошлом.
Думал об огромной ели в зимнем лесу, о деревянном паруснике, книгах с желтыми страницами и густом свете керосиновой лампы. Как славно было иметь власть над любой бедой – хватало слов и фальшивых огоньков.
Мартин думал о полутемном актовом зале, французском вальсе и золотых вспышках в пронизанной нитями света темноте. Еще немного – о Рите, которую он целовал в темной захламленной кладовке. О ней он вспоминал с нежностью, о Нике – с горечью. Она никогда не простит его, он никогда не исправит сделанное – ни огоньков, ни слов, ни нежности у него не осталось, да и времени тоже.
Еще думал о том, как сам танцевал с Ришей, глядя на собственную мечущуюся в зеркале зеленую тень. Как в последний май их с Виком жизни надеялся поступить в медучилище и найти себя в работе. Оставить следы в мире, в котором ему никак не находилось места.
Только ненависти не было. И злости – если Мартин что и понял, так это что убивать можно только от настоящей любви.
Он вспоминал, находя в измученной душе весь погасший свет, чтобы согреть им ставшее таким ленивым сердце. Поселить в крови искорки волшебства, силы на последнее чудо.
И занавес поднялся – черный туман медленно рассеялся, явив ослепительно-белую, слишком светлую сцену.
Мартин, сделав глубокий вдох, встал с кресла и подошел к проему.
Кухня была почти чистой, только стол залит кровью. Она медленно стекала на пол, разбиваясь о доски алыми астрами.
Виктор сидел на полу. Его руки, волосы, рубашка и лицо были в крови, а на коленях у него лежало покрытое темными пятнами темно-зеленое платье.
«Всё?» – только спросил Мартин.
– Всё, – хрипло ответил Виктор, в душе которого царила совершенная белоснежная пустота. – Купил краску, заставил перекраситься, зарезал обеих, ночью вывез за город и утопил. На этот раз правильно, красиво получилось. Потом покажу, пока Лерина дурь не отпустила… но красиво. Правда.
«Где Лера и Ника?»
– Леру выставил, перед тем как… она бы мешала. Она их любила. Не разрешила бы… скоро вернется.
«А Ника?»
– Прическу делает, – равнодушно сообщил Виктор. – Я ее все-таки люблю, не хотел с этими убивать… она хорошая, картины у нее красивые… а портрет ее… помнишь, она Дантеса рисовала? Так вот, я его недавно видел – вообще на тебя не похож. Не знаю, почему мне показалось. Наверное, я скучал…
«А ее зачем?»
– А зачем ей жить? Я хуже, чем Мари – взял то, что показалось красивым… и так изуродовал, что проще в реку – ну знаешь, хоть в смерти снова станет красиво… все-таки тот мужик, который маньяк, знал толк… все эти… «По сумрачной реке уже тысячелетье плывет Офелия, подобная цветку»…
