Текст книги "Милорд (СИ)"
Автор книги: София Баюн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 24 страниц)
– Ты слышал? – зачем-то спросил он.
Мартин не удостоил его ответом, но Виктор различил легкую волну презрения. Почему-то вспомнилось, как Генри посмотрел сначала на кусок колбасы, предложенный Лерой, а потом на нее. В его взгляде тогда читалась такая же презрительно-печальная обида: «Ты правда думаешь, что я стану это есть?»
Собака вспомнилась некстати. Он старался делать вид, что никакого пса никогда не было, но Мартин умудрялся напоминать о прошлых грехах даже не говоря ни слова.
– Ты помолчать позвонил? – раздраженно выплюнула трубка. Он и не заметил, что успел набрать номер.
– Нет, тебя послушать, – огрызнулся он, садясь на бортик. – У тебя новости или ты соскучилась?
– Безумно. Чтоб ты знал, я вчера пила чай. С печеньем. Отодвинув стул. И смотрела какую-то дрянь по телевизору. А потом знаешь, что я сделала? – Лера явно наслаждалась каждым словом, и Виктор даже представил, как она щурится от удовольствия. – Я пошла спать. Прямо встала. И пошла. А крошки остались на полу, белые такие, на темном ламинате, о-о-о, как же было хорошо…
– Очень смешно, – он постарался не подать вида, что упоминание о крошках отдалось зудом в кончиках пальцев и неприятно клюнуло в висок. – Что еще хорошего расскажешь?
– Мальчик приходил. За твоими дисками.
– За какими в… дисками?
– Ну за теми дисками. Ты сказал, что на болванки записал фильмы, а раздать не успел…
– Понял, не продолжай, – закатив глаза, попросил он. Более странного эвфемизма для слова «наркотики» он бы и специально не придумал. – И как, забрал?
– Сказал, Дима придет, – ответила Лера. – Попозже.
– Ясно, – новость не вызвала совершенно никаких чувств. У него действительно осталась небольшая часть заготовок, которую он не успел раздать, и никаких проблем возникнуть было не должно, даже если дом будут обыскивать. – Есть еще новости?
– Есть портрет убивца. В газете напечатали, а в другой сразу про скандал с той газетой – вроде как конфиденциальная информация, но думаю это все наоборот, чтобы побольше внимания…
– Кого ищут-то? – перебил он.
– Задрота, – скучающе отозвалась Лера. – Они там чего-то проанализировали, если хочешь – могу тебе вслух зачитать, но суть такая – ищут невысокого, хлипенького парня, живущего с мамой и с серьезными проблемами в сексуальной сфере. Ну там всем покоя не дает, почему он девочку убил и даже не раздел, хотя я читала, что не все маньяки…
– Да-да, можно подумать, кроме секса других поводов нет, – Виктор поморщился, вспомнив постыдное влечение в последний момент убийства Мари.
– Ну этот ваш с венками ведь тоже никого не пялил перед смертью, – цинично заметила Лера вслед за торопливым щелчком зажигалки. – В общем, ты под портрет вообще не подходишь. Ты не хлипенький, не низкий и перетрахал столько девок, что тебя никто не заподозрит.
– Но я живу с мамой, – усмехнулся он.
– А, точно, вот что это за тетка! – с наигранным удивлением воскликнула она. – Кстати о маме. Со школы звонили.
– И какого черта им надо? – Виктора эта новость совершенно не заинтересовала.
– Хотели, чтобы мать пришла. Целый социальный педагог снизошел, представляешь? – она фыркнула. – Я предложила самой прийти, ну типа зачем мать дергать. А она уперлась, нет, говорит, родители нужны. Можно подумать…
– Не сказала, в чем дело?
– Что-то там говорила про каких-то котят или щенков, я ничего не поняла. Вроде как Оксана на урок приперла какого-то котенка в портфеле…
– Лер, ты зачем мне это рассказываешь? – разговор начинал раздражать.
– Да хрен его знает, слушай, а что плохого в том, что ребенок на урок котенка принес? На пол он им что ли нагадил?
– Так почему ты не спросишь у Оксаны или ее учителей? Мать пошла?
– Нет. Достала из шкафа то жуткое платье зеленое, даже погладить попыталась, потом поплакала, повесила обратно в шкаф и села телевизор смотреть.
– Мне каждый раз стыдно за родство с этой женщиной, – без особых, впрочем, эмоций, сообщил Виктор.
– Да ладно тебе, она на самом деле не самой плохой матерью была. По крайней мере старалась очень. За что ты ее так не любишь?
– Она минимум три раза давала нашему отцу, этого что, мало? В газетах еще… что-нибудь писали?
– Ждешь, пока твой поклонник еще кого-нибудь притопит? Нет, никого нет, или не нашли еще. Белых цветов сейчас не достать, только в свадебных салонах, еще видела пару каких-то клоунов с транспарантами у администрации, что-то там про «защитите наших детей», а так всем вообще плевать. По-моему блондинок даже больше стало…
– Замечательно. Вернусь – будет где разгуляться, – привычно попытался скрыть досаду за иронией Виктор.
– Ага, вот из-за таких шуток ты и сидишь как дурак в деревне, – отрезала Лера и положила трубку не прощаясь.
– Почему с женщинами не бывает легко? – риторически спросил он.
«Даже не знаю, как бы тебе объяснить, – Мартин носком ботинка стер след в пыли – треугольник и точку. – Слушай, может ты все-таки попробуешь разобраться с сестрой?»
– Нет. Даже пытаться не стану.
«Тогда дай мне, – миролюбиво попросил Мартин. – Ты же вроде собрался умереть и оставить их на меня? Так дай мне познакомиться с семьей».
Виктор представил, как Мартин разговаривает с Оксаной, ходит к ней в школу и пьет с ней чай по вечерам, и его передернуло. Мартина не заставишь мыть руки после каждого к ней прикосновения, ему не объяснишь, почему ее вообще надо презирать.
– Ты хочешь послушать про котят? Я знал одну особу, которая лучше рассказывала, чем какая-то тетка из районной школы, – неловко пошутил он.
«Ты же сам лишил нас удовольствия ее слушать», – заметил Мартин. Он не стал уточнять, что прекрасно слышит Мари.
– Мир переживет эту потерю, – проворчал Виктор, наклоняясь над ванной.
Прежде чем небрежно вытащить и сложить одеяло, он на несколько секунд замер, запоминая, как его складывал Мартин. Спрашивать потом не хотелось, а тем более просить повторить. А еще очень не хотелось, чтобы Мартин заметил, что он запоминает. Но ему, казалось, было совершенно наплевать.
Ника появилась на пороге спустя пару минут с кружкой чая и газетой. Он жестом отпустил ее и почувствовал секундное глухое раздражение Мартина. Он ничего не сказал и даже не повернулся к проему, но Виктор второй раз за утро почувствовал себя подонком.
Чтобы не сосредотачиваться на этом ощущении, он развернул газету.
Интересующую его хронику печатали в конце. Глаза почему-то болели и слезились, а черные буквы на тускло-серой бумаге постоянно расплывались.
Наконец ему удалось сосредоточиться и найти нужную заметку.
Газета сухо зашуршала – он слишком сильно сжал пальцы. С фотографии улыбалась девушка, чем-то неуловимо похожая на Веру, библиотекаря из его школы. Ни одной общей с Мари черты – у девушки на фото глаза были больше, губы – полнее, нос – короче, а подбородок мягче, и смотрела она прямо, без следа наигранного лукавства.
Виктор надеялся – понимал, как это глупо, но до этой секунды продолжал надеяться – что убийство на парковке все же было кошмаром, видением, которому зачем-то подыгрывает Мартин. Но теперь сомнений быть не могло – в шершавую бумагу намертво впечатали смерть.
Буквы продолжали расплываться перед глазами, и он не сразу понял, что ошибся.
В заметке говорилось, что «двадцатилетняя Наталья С. пропала после выступления». Ниже шел перечень примет, и Виктор с удивлением узнал, что девушка, которую он зарезал, весила шестьдесят четыре килограмма, ушла из дома в цветном сарафане и босоножках на высоком каблуке, а еще что у нее была родинка под глазом и татуировка в виде иероглифа на шее, под волосами. Ее мать в интервью постоянно повторяла, что дочь не могла сбежать, потому что ушла на слишком высоких каблуках, а вся остальная обувь на месте.
– Черт возьми… – прошептал он, отбрасывая газету. – Проклятье, проклятье…
«В чем дело? – неожиданно хрипло спросил Мартин. – Ты можешь радоваться, труп не нашли».
– Ты слышал, что сказала Лера? Тот, кто там убил девочку на меня совершенно не похож! И не похож ни на кого из наших знакомых – по крайней мере я не могу вспомнить ни одного худосочного задохлика!
«А какая разница? Зато мы оба знаем, что ты зарезал эту девочку со снимка», – голос Мартина был печален, и от того, что он говорит об этом вот так – без осуждения, без страха или отчаяния, Виктор почувствовал себя подонком в третий раз.
– Я не понимаю, как это произошло! Понятия не имею!
«И что дальше? Она оживет?»
Он только глухо застонал и прислонился горячим лбом к кафельной стене.
Мартин чувствовал бьющее в проем черное, болезненное отчаяние. Сидел у косяка, опустив в проем руку и молчал, хотя ему очень хотелось говорить.
Но слова были заперты в горле, словно насекомые с острыми лапками и гладкими панцирями.
Хуже всего была буква «ж», и она же неуемнее всех рвалась наружу словом «ложь».
…
Мартин сидел недалеко от беседки и смотрел в полнящуюся багровыми вспышками темноту. Ему было тошно, он не хотел никого видеть и никак не мог себя заставить вернуться в комнату наблюдать за Виктором. Впрочем, он уже несколько часов читал и даже не испытывал при этом никаких эмоций, поэтому смотреть на него было занятием бесполезным.
– Труп все равно не нашли, – раздался за его спиной печальный голос Мари.
– Найдут, – пожал плечами он, не оборачиваясь. – Всегда находят… Знаешь, а ту девочку у себя в городе он, кажется, правда не убивал…
– Котенок… – прошептала она, словно не услышав. – Что же ты, котеночек…
Мартин понятия не имел, о чем она говорит, и у него совсем не было сил разбираться. Он слышал, как каблуки звенят по доскам беседки, а потом затихают. Мари подошла и опустилась на колени, заглядывая ему в лицо. Мартин с легким удивлением заметил слезы, блестящие в ее глазах, а еще необычное отчаяние, искривившее ее тонкие губы и сделавшее выражение удивительно беспомощным и искренним.
Наверное потому что с таким лицом Мари не казалась красивой.
Она протянула руку и не снимая перчаток дотронулась до его лица скользким бархатным прикосновением. Он отстранился, не испытав привычного раздражения. Наверное потому что слишком устал.
– Вот тут, тут и тут… – тихо сказала она, кончиком пальца рисуя линии на своем лице – от уголка глаза к виску, от крыла носа к подбородку и перечеркивая лоб. – А тут… смотри, котеночек, – Мари подалась вперед, протянула руку и коснулась его затылка. Прикосновение отозвалось короткой электрической болью, и она тут же отстранилась, протягивая ему раскрытую черную ладонь, на которой лежали несколько белоснежных волосков.
– Я знаю, что у меня есть седина, – равнодушно ответил он. В другое время он может посмеялся бы над тем, как нелепо заботиться о внешности человеку, которого никто не видит.
– У тебя там вот такая полоска, – она показала три пальца. – Знаешь, что это значит?
– Воображаемые люди тоже стареют? – спросил он, все же касаясь своего лица там, где показала Мари. Ничего необычного он не почувствовал.
– Посмотри на себя в зеркало, когда сможешь. Это морщины, Мартин, глубокие. Ты седеешь. Стареешь. Отдаешь себя чтобы его обманывать, и каждый большой обман тебе стоит… Понимаешь, что это значит?
Он покачал головой, хотя прекрасно понимал, что это значит. Мари встала и несколькими резкими движениями отряхнула юбку.
– Ты умираешь, – зло выплюнула она. – Скоро будешь выглядеть как чертов портрет Дориана Грея в конце книжки, а потом сдохнешь у себя в кресле! Вот ведь будет зрелище – у человека раздвоение личности, а его вторая личность – мумифицированный труп!
– Я умру не раньше, чем закончу, – отрезал Мартин, не отрывая взгляд от переливающейся красной мути перед ним.
– Откуда ты знаешь?! Ты разве не обещал этой девочке, с которой так трогательно обжимался в коридоре, что спасешь ее?!
– Обещал, – не стал отпираться Мартин. – И спасу. Тебе не о чем переживать.
Мари смотрела на него сверху вниз, и ее глаза светились как два осколка бутылочного стекла перед пламенем свечи.
– Ты правда собрался умереть?! В чем тогда смысл спектакля?!
– В том, что не она меня убьет, – Мартин улыбнулся и вытянул перед собой руку. На тыльной стороне ладони виднелись несколько темных пятен, похожих на брызги, зато порезы под платком почти зажили. – Ты же знаешь, что мы расплачиваемся за свои истории. За каждую из своих историй, а чтобы финал был по-настоящему красивым иногда требуется вся наша жизнь. Ты теперь бессмертная Офелия, а я буду, – он медленно опустил руку, – безымянным мертвецом. Мы оба получим тот финал, которого на самом деле хотели.
По лицу Мари катились частые слезы, в которых растекались багровые отблески. Казалось, что она плачет кровью.
…
Звонок раздался среди ночи. На этот раз его первым услышал Мартин и ударил кулаком по косяку.
«Вставай!»
Он знал, что звонить может только Лера, и что вряд ли она хочет поговорить о крошках на ламинате.
Виктор проснулся от голоса Мартина и полоснувшей головной боли. Не сразу понял, что звонит телефон, но трубку снял еще до того, как это осознал.
– Друг твой приходил, Дима, – сообщила Лера безо всяких приветствий. В ее голосе дрожала истерическая веселость. – Диски забрал, которые ты ему советовал.
– В синих конвертах или в белых? – уточнил он, стряхивая остатки сна.
– И в синих забрал, и в белых, и еще те, которые у тебя под кроватью вместе с фольгой лежали. Ну ты знаешь, Дима же ужасный… синемафил.
Мартин почувствовал нарастающее раздражение Виктора и перекатывающийся под кожей горла страх.
– И что? Какого хрена он вообще поперся ко мне домой?!
– Обсудить фильмы, – ласково ответила Лера. – Сказал, что качество записи плохое, с помехами.
– Врет, везде лицензированные копии. А не нравится – пусть на рынке в ларьках покупает, с бошками чужими на экране и разговорами в звукоряде. Деньги оставил?
– Оставил. Половину.
– Вот гондон, – закатил глаза Виктор. Тревога медленно отступала, голос сестры перестал казаться таким истеричным. – Ладно, главное диски забрал – Оксана маленькая еще такое смотреть, а то вдруг бы нашла. Или еще кто-нибудь… нашел.
– Он сказал, что ты похож на Броди из «Реквиема по мечте», – прощебетала Лера, не заметив его последних слов.
Виктор почти минуту пытался вспомнить эпизодического персонажа морализаторского фильма, который сам не помнил зачем смотрел, но так и не смог.
– Он разве не черный?
– Он мертвый, Вик, – напомнила Лера. – Его убили, вспомнил? Дима сказал, что когда ты вернешься – может с тобой пересмотреть.
– К черту это старье, Лер. Если еще припрется – скажи, что у меня есть прекрасная запись «Хостела». Лицензионная, смотришь – и как будто на себе все чувствуешь, – сорвавшись, прошипел Виктор. – И если ему надо поговорить о высоком, о кино там, влиянии Бетховена на жанр антиутопий, творчестве Кубрика и прочем дерьме – пускай ко мне обращается.
– А ты уверен, что это ты с ним «Хостел» будешь смотреть, а не он с тобой? Лучше погости еще у папы, ладно?
Теперь страх занимал почти все сознание. Не мутил его, наоборот – обострял, делая каждую деталь, каждое слово особенно ярким.
– Я пришлю денег, Лер. Приезжай… в гости, – с трудом сказал Виктор. – Тут замечательно, цветочки скоро распустятся. Я тебе озера в лесу покажу, в театр сходим, – он невесело усмехнулся. – Приезжай ладно? Я за тебя очень… я скучаю.
Он достал сигарету из пачки и заметил, что рука мелко дрожит.
– Не могу, Вик, прости. У меня… учеба скоро, маме надо помогать и Оксане тоже. Им кроме меня никто цветочки не покажет и в театр не сводит.
– Тогда вместе приезжайте, тут… большой дом. Я уже… сходил куда надо, везде отметился, если ко мне приедет семья – ничего не случится. Пожалуйста, Лер. А я через несколько дней съезжу и разберусь… с дисками.
– А ты со своими предпочтениями разобрался? Я, знаешь ли, не очень хочу смотреть «Хостел», не люблю ужастики…
– Лер, ты думаешь я с тобой могу так поступить? – отбросив конспирацию спросил он.
– А ты что думаешь? К тому же… Вик, ты зовешь нас втроем, но спрашиваешь «могу ли я с тобой»… – Лера замолчала, и Виктор слышал только тихий шорох помех. – Прости, – наконец сказала она. – Я останусь здесь пока… пока не решится вопрос с… ты знаешь с чем. И на глухой хутор смотреть цветочки не поеду. Мы не поедем. Выздоравливай скорее, ладно? Мне очень тебя не хватает.
Она положила трубку не прощаясь.
Мартин молча выслушал все, что Виктор говорил в стену, и каждое слово обжигало горло яростью.
– Ты слышал?! – наконец обратился он к Мартину. – Ты слышал, этот выродок приперся ко мне домой угрожать моей сестре! Сколько дней прошло, как я его послал – он что, все это время утирался?!
«Я думал, ты все раздал перед тем, как ехать», – уточнил Мартин.
– Нет, не все. Ты что думаешь, так просто взять и вернуть всем поставщикам и распространителям всю дурь?! Но я, черт возьми, только поэтому до сих пор не сижу рядом с малолетними идиотами с которыми работал – я не зарывался, не хапал больше, чем мог реализовать, думал головой и сам не… почти не употреблял. У меня все отлажено, черт, как не вовремя…
«Но ты же когда ввязывался во все это чем-то думал. Ты же приперся с криками, что ты Бог и тебе все можно. Под этим же было что-то кроме ироничного цитирования пьески Мари? Так расскажи мне, дорогой друг, какой у тебя был план на такой случай?»
– Не было никакого плана. Мне еще шестнадцати не исполнилось, у меня была дырка в башке, в которую ветер задувал и самомнение размером с дом, – обреченно признался он. – Нужны были деньги, моя полоумная мамочка развела вокруг полную разруху, Лера еду в магазинах воровала…
«Слушай, давай опустим эту часть, – попросил Мартин. – Если любого малолетнего барыгу, сегодня, десять лет назад и через десять лет, поднять среди ночи и спросить на кой он в это ввязался, он скажет вот именно это. Буди Нику, отстегивайся, и поехали разбираться с твоими друзьями».
Виктор только кивнул и открыл дверь.
– Ника! Ника, солнце мое, принеси мне ключ! Ника, чтоб тебя!
Дверь спальни открылась и она появилась на пороге – мутная растрепанная тень на фоне черноты позади.
– Нашли убийцу? – хрипло спросила она, делая шаг вперед. Она куталась в свитер и сонно щурилась на белый свет в ванной.
– Нет, черт возьми, Дмитрий приперся угрожать Лере, – выдохнул он. – Принеси ключ, хорошо? Мы возвращаемся.
– Так убийцу не нашли? – спросила Ника, склонив голову к плечу.
– Какая тебе разница?! Ты слышала, что я сказал?!
«А вот сейчас тебе лучше бы заткнуться», – заметил Мартин, отчетливо понимая, что совет опоздал.
– Единственно правильные слова… облегчение… – пробормотала она, а потом подняла глаза. – Слышала. Тебе страшно. Кто-то, кого ты любишь, заперт там, где ты не можешь достать, – Ника сделала шаг назад, – и кто-то жестокий, на кого ты не можешь повлиять, может заставить того, кого ты любишь, страдать. Верно?
– Ника… – прошептал он, и слово отозвалось болезненным, мучительным осознанием.
– Ты сказал отдать ключ только если найдут убийцу. Когда Лера позвонит и скажет, что можно вернуться, – на темно-сером силуэте дрогнула черная черточка улыбки. – Я слышала, она не хочет ехать. Я слышала, она отказалась, когда ты предложил приехать.
– Ты паршивая, злобная сука… – выдохнул он, бесполезно дернув цепь.
– Я делаю, как ты мне сказал. Как ты меня научил, – ее голос был таким же бесцветным, как и всегда. Ни одной нотки торжества, истерики или злорадства в нем не слышалось, и от этого было только страшнее.
Дверь спальни захлопнулась – без прощания, без эффектной финальной фразы и поклона залу. Виктор стоял, бессильно опустив руки, и не находил сил рваться с цепи и кричать в закрытую дверь – наверное потому что отчетливо понимал, что это бесполезно.
Мартин смотрел в проем с легким удивлением, растерянно водя пальцами по косяку. А Мари за его спиной заходилась привычным смехом и глухими бархатными аплодисментами:
– Как интересно, какой поворот! Какая хорошая девочка, котенок, какая славная! Умеет делать больно!
Хоть кто-то не пренебрегал экзальтированным торжеством и пафосными жестами. Мартин прикрыл ладонью усталые глаза – что-то в этом мире да было незыблемо.
Действие 14
Ничего не будет
Имя твое – поцелуй в глаза,
В нежную стужу недвижных век
Имя твое – поцелуй в снег.
М. Цветаева
– Ах ты паскудная дрянь! – с нежностью шептал Виктор, вытирая руки о подол разорванного платья.
Мертвая девушка на полу смотрела в потолок алыми провалами пустых глазниц. Никогда еще Ника не казалась ему такой ошеломительно, совершенно прекрасной.
Он смотрел на нее и чувствовал, как губы растягиваются до боли, ввинчивающейся в виски тугими винтами, но улыбался шире и шире с каждой каплей крови, которую ему удавалось собрать скользкой ладонью.
В маслянисто блестящей на белом кафеле алой луже едва угадывались очертания маленького ключа.
А Мартин смотрел широко раскрытыми глазами – серыми и больными.
«Я все еще в тебя верю», – вдруг тихо сказал он, и Виктор почувствовал прикосновение к виску – легкое и теплое, знакомое с детства.
И в этот момент тьма отступила.
Он рывком сел в ванне и безумными глазами уставился в черноту перед собой.
– Мартин, я больше не могу… – в отчаянии прошептал он. – Прошу тебя, помоги мне, я больше не могу…
«Я делаю все, что в моих силах, – тихо отозвался он, и Виктор почувствовал горячую сухую ладонь, накрывшую глаза. – Но прекратить можешь только ты».
– Что ты делаешь, Мартин? – прохрипел он, пытаясь сбросить ладонь, которая начала едва заметно давить, заставляя откинуться назад, к воде. – Что ты… делаешь?
К горлу подступала склизкая комковатая злость.
Мартин со своими печальными интонациями, Ника с пустым взглядом – чего хотят от него эти люди, какого черта смеют мешать?
Нужно вырвать проклятый стояк, нужно забрать ключ, поехать к сестре…
Вырвать стояк, забрать ключ, а перед этим, чтобы не тратить время, взять за остатки волос эту тварь, которая держит его на цепи, и бить лицом о мраморную столешницу, пока…
Невидимая сила опрокинула его, ударив затылком о дно ванной и взметнув веер брызг ледяной воды.
… пока от лица не останутся только перемешанные с кровью обрывки кожи и осколки костей. Почему он тогда вывихнул ей всего четыре пальца! Стоило взять пассатижи и сломать все, раздробив каждый сустав.
Выдрать ее так, чтобы не осталось ничего – никаких надежд, мыслей о любви. Доказать раз и навсегда, что кроме жестокости и похоти для нее ничего не будет, только кровавая чернота в конце…
Глоток воздуха был отвратительно теплым и шершавым.
– Мартин, прошу тебя… сделай что-нибудь, сделай!
В этой темноте нет огоньков, нет светящихся рыбок и теплых рук, которые не дадут упасть. В этой скользкой черноте, в которую он срывался раз за разом – только мучительные, болезненные видения, которые вызывают электрические разряды эйфории в первые несколько секунд, а потом превращаются в глухую боль, постепенно становящуюся невыносимо-режущей и обрывающуюся глотком воздуха.
– Мартин!..
…
– Прекрати это! – Мари вцепилась в его плечи, пытаясь оттащить от проема. – Какого хрена ты творишь, совсем спятил?!
– Уйди, – рыкнул Мартин, пытаясь сбросить ее руки. – Не лезь!
– Да что же вы за люди! Это же пытка! О-господи-пощади, какая гадость! – взвизгнула она, отшатнувшись от проема. – Ты нас обоих угробишь! Весь свой план! Он очухается, поймет, что ты сделал и все! А если он решит снова тебя запереть?!
– А что мне остается, – огрызнулся он, а потом тихо попросил: – Отстань, Мари, и так паршиво.
– Да ты ничем не лучше его! – всхлипнула она. – Как у тебя совести-то хватает…
Мартин рывком встал и обернулся. Голова закружилась, и он чуть не упал спиной в проем, но взметнувшаяся ненависть удержала его на ногах.
– Не смей говорить о совести, дрянь!.. – прошипел он и почувствовал, как рефлекторно вздрогнула в замахе его окровавленная ладонь. Несостоявшийся удар неожиданно отрезвил, и Мартин тяжело сел обратно, привалившись к косяку, а потом прошептал: – Не сейчас. Только не сейчас.
И отвернулся к проему, где Виктор судорожно хватал перекошенным ртом спертый влажный воздух. Мартин закрыл глаза и протянул руку, почувствовав под ладонью горячую кожу, по которой стекала еще не согревшаяся вода.
Мари молча села позади, прижалась к нему, обняла и несколько секунд молча смотрела в проем. Мартин чувствовал, как ее липкие пудровые духи словно царапают горло, как по-птичьи часто бьется ее сердце.
– Он позовет тебя, – неожиданно убежденно сказала она, указывая в проем поверх его плеча. – И скажет убить ее.
Мартин не оборачивался.
…
Виктор весь день провел в безуспешной борьбе с цепью и попытках договориться с Никой. Утром она поставила в коридоре еду и кофе на подносе, так, чтобы Виктор мог дотянуться только до его ручки. Впрочем, он и не пытался на нее бросаться, понимая, что это бессмысленно – ключ она не носила с собой, а держала на кухне.
Она оказалась милосердным тюремщиком – Виктор понимал, что его Ника бросила бы умирать с голода, но все же видел, что в ее взгляде нет даже потаенного злорадства. За весь день она не сказала ни слова, только когда Мартин пытался уговорить ее отдать ключ смотрела тоскливо, как умирающая собака.
К ночи Виктор начал звереть. Цепь не поддавалась – труба была слишком крепкой, Мартин словно ни о чем не беспокоился и целый день смотрел в огонь, повернув к проему спинку кресла.
– Почему ты так спокойно сидишь?! – не выдержал он, сидя на полу после очередной унизительной битвы с цепью. Запястье было исцарапано и кровоточило, пальцы онемели от частых рывков.
«А что я должен сделать? Это не ты ли у нас талантливый манипулятор и знаток человеческих душ? Вот иди в коридор, сделай грустные глаза и расскажи ей про человека в темноте».
– Я пытался, – нехотя признался Виктор.
Мартин только пожал плечами – он догадывался, что когда проем вчера затянуло туманом, Виктор именно этим и занимался.
Несколько минут они сидели молча. Мартин чувствовал ползущее в проем отчаяние и нарастающее бешенство, но не вмешивался, понимая неизбежность срыва. Он предпочитал беречь силы.
– Тебе на нее наплевать, да? – предпринял еще одну попытку Виктор. – Где-то растерял всю доброту и теперь будешь сидеть здесь, пока мою сестру там убивают?
«Не надо этого, – попросил Мартин. – Ты знаешь, что мне не плевать. Ты слышал, я сделал все, что мог, чтобы она тебя отпустила. Но Лера – умная девушка. Она не наделает глупостей и сможет защитить и себя, и мать с сестрой. А вот ты… не внушаешь мне доверия».
– Ты думаешь, я не смогу ее защитить? – от удивления Виктор даже забыл оскорбиться.
«Нет, я знаю, что ты чувствуешь, глядя на Нику. И она знает. Я не уверен, что тебя можно спускать с цепи».
Виктор только поморщился. Мартин был прав – крыса в глубине сознания действительно скребла коготками, щерила иглы-усы и предостерегающе скрипела желтыми зубами. Он пытался убедить себя, что ничего такого не испытывает, и что если она отдаст ему ключ – они просто соберут вещи и поедут в аэропорт. Потому что только поверив в это сам, он мог убедить в этом Нику.
Но он не верил. Знал, что каждый взгляд на нее давит на виски и отзывается болезненным, тянуще-шершавым чувством в горле.
Что на самом деле ему ничего не хочется так сильно, как придушить и закопать Нику под высаженным в ее честь безвременником. Что ему хотелось этого с той секунды, как за ней закрылась дверь, и с каждым часом это желание только нарастало, грозя в конце концов прорваться наружу.
А еще он знал, что даже если бы она вышла из спальни через час и отдала ключ – он все равно убил бы ее. Потому что Мартин и сама Ника могли сколько угодно не верить в его припадки, но он действительно не всегда мог сопротивляться тому, что родилось в момент убийства Мари.
Как и предупреждал Мартин. Все эти годы он представлял, как что-то злое и страшное рождается в его душе, и он топит это, топит в ледяной воде, как слепого щенка, еще не успевшего вырасти в бешеного пса. И все эти годы чувствовал приторный, тошнотворный привкус самообмана – он уже вырастил чудовище, и мог только ненадолго его придушить.
Но оказалось, что все его отчаянно-больное, светящееся бутафорским золотом нарциссизма сознание было недостаточной причиной для того, чтобы страдать по-настоящему. Зато угроза Лере, даже призрачный шанс, что кто-то заберет и ее, смел все преграды.
Припадок в театре прошел удивительно легко – ничего общего с пожирающим изнутри раскаленным безумием, которое сейчас рвалось наружу. Тогда хотелось убить. Уничтожить, изуродовать, превратить женщину, посмевшую перевоплотиться в его демона, в нечто безобразное и безымянное.
Но сейчас, с того мгновения, как Ника отказалась отдать, ему хотелось причинить боль. Больше, чем человек в состоянии вынести, больше, чем другой в состоянии причинить.
Пока он контролировал это желание. Но не знал, «пока» оно не поглотило сознание целиком, или «пока» он сидит на цепи.
Зато, кажется, Мартин знал точно.
– И что же ты предлагаешь делать, а? – зло спросил он, дернув цепь. – Ждать, пока ее убьют? Мартин? Мартин?!
Это произошло впервые. Первый раз в жизни Виктор в критический момент не смог докричаться до Мартина потому что тот уснул. Не потерял сознание, не ушел и не был заперт – он просто уснул в кресле, уронив руку с подлокотника.
…
Виктор спал, и Мартину не хотелось его будить. Не хотелось звать Нику, пытаться убедить ее отдать ключ – он действительно не знал, как поступить. Лучшим выходом было бы попросить Нику оставить ключ там, куда он сможет дотянуться, и сказать ей бежать. Он был уверен, что Виктор не будет долго думать, выбирая между местью и спасением сестры. В конце концов когда-то он не смог спасти Ришу, променяв ее на месть. И до сих пор не мог смириться с потерей.
Но он знал, что Ника не сбежит, а если и удастся ее убедить – скоро вернется.
Мартин не мог понять, чего же больше в ее любви – изуродованного, больного, заставляющего на грани с одержимостью цепляться за него, или другого – настоящего, светлого и такого большого, что то, уродливое просто не имеет значения?
Но как бы ему ни хотелось, он не мог поверить, что дело в настоящем чувстве. У него не было повода сомневаться в том, что Риша любила Вика – Мартин наблюдал эту любовь столько лет, смотрел на это чувство с его рождения и до сих пор наблюдал мучительную агонию, которая длилась, но никак не хотела оборваться.
И все же Риша сбежала. Сбежала, хотя Вик умолял ее остаться. Сбежала, хотя не могла не чувствовать, как бьется в судорогах его душа, непривычная к красным вспышкам.
Тогда Мартин был моложе и мягче. Он отпустил ее легко, не осуждая и даже внутренне не противясь ее уходу. Разве мог он что-то изменить, разве имел право принуждать девушку, которую любил как младшую сестру?
Он помнил, как смотрел ей вслед и думал, что Виктора теперь ничто не спасет. Что он проснется другим человеком. И что в жизни Риши насилия было слишком много – в семье, на улицах, даже в театре, куда она пыталась сбежать. Разве мог он тогда изуродовать насилием еще и ее любовь, заставив остаться?
