Текст книги "Милорд (СИ)"
Автор книги: София Баюн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц)
Мартин замолчал. Виктор видел в отражении его темно-серые глаза, теперь напоминавшие наполненные свинцом грозовые тучи и изо всех сил старался сохранять надменное выражение лица, понимая, что Мартин видит его в зеркале.
Получалось плохо. Каждое слово Мартина ввинчивалось в сознание, находило трещины и надломы, беспощадно вытаскивая их на свет.
Мартин должен был ненавидеть его. Бояться. Играть по его правилам. Но не презирать, так же глубоко и искренне, как когда-то любил. В его презрении не было ни тени страха, ни намека на сомнения. Было отвращение. И это убивало вернее, чем любое другое чувство. Виктор отчетливо понял, что видит в отражении врага, которого больше не удастся запереть в темноте, заглушить его голос и постараться забыть. Он молчал, не находя слов для ответа. Мартин говорил правду, беспощадную и жестокую, как он сам. Ошибался только в одном – ничего Виктор не забыл. И никогда не забывал.
– Это я насиловал твою подругу, напоив ее снотворным? Отвечай, когда спрашиваю!
«Нет…» – прохрипел он.
– Тогда, может, это я морил тебя голодом и бил сапогами под ребра?!
«Нет…»
– А может быть, я хоть раз дал тебе повод думать, что я дурак и об меня можно вытирать ноги?
«Нет», – ответил Виктор, и это тоже было правдой. Мартин всегда был умнее, хитрее и изворотливее. Но Мартин был добрым, и Виктор надеялся, что это станет его слабостью. Совсем забыв, что доброта Мартина бывает беспощадной.
– В таком случае вот тебе мой ответ об «абсолютном добре». Я тебе расскажу, где оно. Ты сейчас выгребешь все деньги, которые у тебя есть, включая мелочь по карманам со сдачи в ларьке. Насколько я помню, твои проклятые простуды длятся долго, но теперь думаю, очухаешься за пару дней. Тебе уже не добрый братик будет пихать в рот толченые таблетки из сельской аптеки, у тебя есть лекарства получше. Через два дня ты поцелуешь в щечку свою сестру, оставишь ей деньги на расходы и поедешь в клинику, адрес которой я назову. Запишешься там к доктору, имя которого я назову. А потом ты закроешь рот, сядешь у себя в комнате и я буду с ним говорить.
Мартин не сказал «дашь мне поговорить». Виктор ждал этих слов. Они бы подтвердили, что перед ним прежний Мартин. Разбили бы ледяную иллюзию.
– Я сниму нам комнату рядом с клиникой, а если потребуется – лягу в стационар. Будешь жрать, что скажут, ходить на процедуры и соблюдать все рекомендации врача. Если получится – вылечишься.
«Мартин…»
– Станем одним человеком. Настоящим, полноценным человеком. Я уравновешу твою дрянь, и ты будешь жить нормальной жизнью. Не знаю, какого цвета будут глаза, но мне, в общем-то, наплевать – меня не будет. И тебя тоже. Я выполню чертово условие, Ника получит своего Милорда, а ты сдохнешь, как и хотел.
Виктор закрыл глаза. Мартин нашел способ, казалось, единственно верный. Выполнил все условия.
«Я сказал: „не убивать обоих“», – напомнил он.
– О, ты хочешь поиграть со мной в слова? Ты же говорил о том, чтобы я не совал твою бестолковую башку в петлю, разве нет?!
«Я…»
– Умолкни. Я не закончил. У тебя есть два дня на то, чтобы выздороветь и подумать. Ты можешь отказаться. На этот случай у меня есть еще один вариант соблюдения твоих условий – ты сам удавишься, клянусь, я тебя заставлю, а перед этим сделаю все, чтобы Ника искренне возненавидела твоего Милорда. Я говорю с тобой честно, и, может быть, это последний раз, когда я так делаю.
Мир качнулся перед глазами – Мартин исчез. Просто ушел, рывком выбросив его в сознание.
Виктор остался сидеть на краю кровати, ошеломленно глядя на принадлежащее теперь только ему отражение.
Впервые в жизни его по-настоящему унизили, обратив против него собственную ледяную надменность и способность чувствовать людские слабости.
Это сделал не Мартин.
Кто угодно, только не он.
Действие 7
Истинная любовь
Чтобы мой нож, вонзаясь, не видел раны
И небо не могло сквозь полог мрака
Воскликнуть: «Стой!»
Шекспир «Макбет»
Дмитрий был в ярости. Виктор слушал, как он шипит в трубку, представлял, как искривляется его побелевшее лицо и чувствовал странное удовлетворение. Дмитрий стал не нужен – заработать он мог и сам, с другими поставщиками, а таблетки, служившие залогом их сотрудничества, теперь были бесполезны.
Дослушав тираду до конца, Виктор просто положил трубку, отчетливо почувствовав, как рвется еще одна ниточка, связывавшая его с годами одиночества.
Мартина не было слышно с тех пор, как он поставил ультиматум. Его словно не существовало – Виктор не видел его, не чувствовал присутствия и не мог вспомнить, просыпался ли по ночам. Он спросил Нику, и она ответила, что он спал так крепко, что реши она удавить его подушкой – у нее бы получилось. Но она всегда легко врала и верить ей не стоило.
Впрочем, о подушке она явно говорила правду.
Простуда действительно прошла к концу второго дня. Мартин по-прежнему не появлялся, и Виктора начинало это раздражать.
– Я согласен, слышишь? Поехали, – сказал он утром третьего дня. Он сидел на кухне и боролся с мучительным желанием напиться. Все эти три года он не отказывал себе в алкоголе, но теперь ему нужно было ясное сознание, чтобы слышать Мартина.
А он молчал. Впервые за всю жизнь Виктор начал всерьез сомневаться в собственном разуме. Даже во время приступов он был уверен в реальности происходящего. Но сейчас все было по-другому.
Спросить у Ники, существовал ли когда-нибудь Мартин? Она говорила с ним, видела его. И она ответит «да», потому что до этого говорила с Милордом, которого он придумал специально для нее. Может быть, и Мартина он придумал для себя когда-то в детстве и никогда его не существовало?
– Мартин?.. – тихо позвал он, чувствуя себя полным идиотом.
– Что, окончательно головой поехал? – раздался за спиной мрачный голос Леры.
– Если бы я поехал головой окончательно, солнце мое – ты бы узнала об этом первая, – ответил он, оборачиваясь.
Лера стояла на пороге в пушистом сером халате и дурацких разноцветных тапочках, хотя к мрачному взгляду и стоящим дыбом выбеленным волосам больше подошел бы черный шелковый пеньюар, который Виктор ей когда-то подарил.
Она пыталась раскурить первую за день сигарету и бестолково щелкала зажигалкой.
Звук раздражал, царапая воспаленное сознание. Виктор, поморщившись, забрал у нее сигарету и прикурил сам. Протянул сестре, задумчиво наблюдая, как тлеет рыжая точка, и как ее губы касаются фильтра там, где только что он прикоснулся своими.
– Угу, спасибо. Собрался куда-то? Видела, ты сумку собираешь.
Она звенела чашками, не выпуская сигарету. Руки ее едва заметно дрожали. Виктор подумал, что если уголек упадет в чашку – придется перемывать, а значит, день окажется безнадежно испорчен. Мысль раздражала, а Лера будто специально раз за разом проносила то чашку, то банку с кофе в опасной близости от сигареты.
– Да, скорее всего. Лера, скажи мне, я сумасшедший?
– Конечно, – пожала плечами она, ставя чашку на привычное место. – Что за глупые вопросы, ты в ванной топишься дважды в неделю, свел с ума собственную любовницу, и ты же знаешь, что она мечтает тебя прирезать?
– Конечно, это я внушил ей эту светлую мысль.
– И ты еще спрашиваешь, сумасшедший ты или нет. Не знаю, что ты в своей деревне делал, но более поехавшего мудака я в жизни не встречала.
– В театре играл, – лениво отозвался Виктор, пробуя кофе.
– Я всегда знала, что искусство – зло, – меланхолично отозвалась Лера. – Слушай, ты не хочешь побыть хорошим старшим братом и сходить к сестре в школу?
– Оксана разве не бросила? – слегка удивился он.
– Господи, Вик, мы живем в одном доме, нельзя же настолько ее не замечать. Она не самый плохой человек, просто беспросветно тупая.
– Она мне отвратительна, – поморщившись, признался он. – Вообще вся, начиная от голоса и внешности и заканчивая характером. Не понимаю, как наша с тобой сестра могла вырасти таким ничтожеством, но я не желаю… в общем, если у учителей какие-то претензии – пускай с ними разбирается мать. В конце концов, она это воспитала.
– Там какие-то серьезные разборки, Вик, – вздохнув, призналась Лера. – Я боюсь, что наша мать не справится с ситуацией.
– Наплевать. Какие у нее могут быть серьезные проблемы? Из школы за плохие оценки хотят отчислить? Ради бога, пускай поступает в швейный техникум. Но если надо – могу дать денег на взятку.
Лера только кивнула, погасив в пепельнице окурок и тут же вытащив новую сигарету.
– Она между прочим книги начала читать, – задумчиво сказала она после первой затяжки. – Сидит и мучает. По пять страничек в день читает, часами, явно понять не может, что там написано. Я обложку посмотрела – справочник по этике. Раньше рецепт оладий прочитать не могла, она же сама мозгами как оладушек.
– Не хочу ничего о ней слышать, – отрезал Виктор. Его мало волновала судьба младшей сестры, особенно когда Мартин исчез по собственной воле и заставил сомневаться в своем существовании.
Лера пожала плечами:
– Ну и хрен с ней. Так ты куда-то едешь?
– Кажется, да.
– Чокнутую с собой возьми, – потребовала она. – Я ее боюсь.
– Ну что ты, солнце, она безобидная, – поморщился Виктор, в планы которого не входило раскрывать Нике цель своей поездки. – Хочешь я пристегну ее к батарее и заткну ей рот до самого возвращения?
– Да хоть утопи по дороге или Дмитрию своему в аренду посуточную сдай, лишь бы в доме ее не было. Мне она зачем? Она же еще хуже тебя, смотрит своими глазищами, как будто представляет, как я в муках подыхаю, и ей при этом скучно.
Виктор прикрыл глаза, вспоминая полутемную спальню, полную гаснущих огоньков свечей.
Никто, кроме него не знал, как Ника на самом деле умела любить. Не знал, какими нежными бывают ее руки, как она сбивчиво шепчет обжигающие искренностью слова и как пепельные волосы, струящиеся по спине, из завесы от мира превращаются в серый шелк. В ней не было Ришиной зажатости, ее не пугало его безумие и она отдавалась любви без остатка, так, как он сам когда-то умел.
У него было много женщин.
Риша, самая первая, оба раза дрожала в его руках и искала в их связи забвения. Он старался отдать ей то, что у нее забрали, оторвав от собственной души, и она выпила все без остатка, а излечившись покинула его.
Дара любила секс также, как и все, что приносило удовольствие. С ней он научился ненадолго забываться, отдаваясь ярким незнакомым ощущениям, а после она становилась ему отвратительна, потому что в процессе он не испытывал никаких эмоций, кроме вожделения. Остальных он не видел смысла даже вспоминать.
Но Ника… Ника была единственной, кто отдавал ему душу так, как он когда-то отдавал Рише свою. Только любила она не его, а Милорда, которого Виктор выдумал, чтобы вернуть эту ускользающую любовь.
– О чем задумался? – Лера смотрела с другого конца стола, словно пытаясь прочитать его мысли по лицу.
– О том, смогу ли выполнить твою просьбу, – соврал он.
В душе пробуждалась колючая тоска. Нику заберет у него Мартин, которому она и предназначалась, и он не сможет ни полюбить ее, ни оттолкнуть. Честный Мартин, который будет вынужден лгать всю жизнь – один из исходов игры, который устраивал Виктора. Или он думал, что устраивает. Идеальная месть, безвыходная ловушка. Когда-то ему казалось, что оба это заслужили. Ника – за то, что была похожа на Ришу и за то, что не любила его. Мартин – за то, что заставил его верить в Правильный мир, который оказался миражом.
Но что, если они ни в чем виноваты не были?
«Отыгрывать назад все равно поздно», – с усмешкой подумал он, ставя на подставку опустевшую чашку.
– Долго думаешь, – голос Леры вдруг показался ему не менее отвратительным, чем голос Оксаны.
– Хорошо, я заберу ее. А может, ты мне захочешь составить компанию, милая сестра? – усмехнулся он.
– Ты хочешь избавить меня от своего общества и спрашиваешь, не хочу ли я подольше им насладиться? – скептически спросила она. – Увольте, дорогой брат. Хочу хоть раз помыться, не боясь, что тебе срочно приспичит топиться и мне придется смывать шампунь в раковине на кухне.
– Я же извинился, – поморщился он. Воспоминания были не из приятных, к тому же привычный ритуал самоистязания сильно отравлял густой запах клубники со сливками.
– Толку мне с твоих извинений, еще и облапал, пока выставлял. Короче, хочешь ехать, еще и со своей полоумной – скатертью дорожка.
Виктор вспомнил, как из последних сил швырял Лере в коридор полотенце, борясь с желанием оставить дверь открытой. Об остальных своих желаниях в тот момент он старался не вспоминать. Признаваться себе, что разбудило в душе прикосновение к горячей обнаженной коже, оказалось неожиданно неприятно, хотя Виктор давно считал себя законченным подонком.
Он даже не заметил, как Лера ушла с кухни, оставив его в прокуренном полумраке.
– Куда мне ехать-то, скажи?! – спросил он Мартина.
Но ответа не было. Он остался один, словно и не было этих нескольких дней после возвращения Мартина.
«Может быть, он действительно умер, а его возвращение мне только померещилось?» – мелькнула паническая мысль.
Такой исход разрушил бы все. Весь его план, всю суть игры, весь оставшийся в жизни смысл. Если это так – останется задушить Нику и удавиться самому.
И Леру заодно.
– А если я сейчас зайду в спальню и сломаю Нике пару пальцев – тоже будешь молчать? – решился он.
Он не почувствовал ни одной ответной эмоции. Может быть, потому что Мартин ему не поверил. А может быть потому, что Виктор окончательно обезумел.
И почему-то вместо злости в этот момент пришла щемящая, липкая тоска. Вяжущая, безысходная тоска, растекшаяся по венам ледяной слизью. Внезапно в душе зажглось нестерпимое желание набрать ванну, на этот раз с горячей водой. Достать из тайника за плинтусом в комнате бритву, ту самую, которой он когда-то перерезал Мари горло. Лечь в горячую воду и водить лезвием от запястья к локтю, отдаваясь щемяще-сладкому чувству, с которым вытекает холодная дрянь. Ему стало бы гораздо теплее, он был бы счастлив, как в детстве, когда Мартин рассказывал сказки и выпускал светящихся бабочек в темноту, которая переставала быть страшной…
«Я напишу тебе адрес», – раздался голос Мартина. Виктору на секунду показалось, что он чем-то ужасно доволен, но в следующее мгновение эмоции сменились отчетливым полубрезгливым равнодушием.
– Мать твою, Мартин, какого ты творишь?!
«Выходил погулять. В твоих условиях не было „замуровать себя в комнате“».
Виктор прикрыл глаза. Мартин сидел в проеме, заведя за спину левую руку. Его лицо оставалось невозмутимым, и Виктор почувствовал, как в душе шевельнулась тьма.
Этот человек с непроницаемым взглядом, болезненно-бледный, с прилипшим к лицу презрительным выражением – его, Виктора, выражением! – сейчас не вызывал никаких чувств, кроме звериной ненависти.
Достать. Дотянуться в темноту, в недосягаемую белизну проема…
– Ника едет с нами, – улыбнулся он.
Можно было зайти в ванную, на радость сестре. Но в этот момент делать этого совершенно не хотелось.
«Нет», – отрезал Мартин.
– Она едет. В твоих условиях не было «замуровать ее в комнате». Но если не хочешь – Лера предлагала варианты…
«Черт с тобой, – с неприязнью отозвался он. – Описать не могу как меня радует грядущее лечение, и как в тему нам будет девочка с суицидальными наклонностями, но если ты решил упереться – поехали втроем».
«Победа» Виктора нисколько не радовала, наоборот, оставила унизительное ощущение подачки. Тьма в душе колыхнулась все настойчивее, мысли закружились вихрем раскаленных светлячков.
Самым настойчивым светлячком оказался «вызвать любые чувства, кроме брезгливости».
«А это все, на что тебя хватает? Пойти поистязать заморенную девочку, которая сопротивляться не может? Ну будет мне больно, да. Что дальше-то?» – равнодушно сказал Мартин, и Виктор не почувствовал никакого ответа в его душе. Ему не было страшно. И больно ему не было – он словно смирился с ничтожностью бывшего друга и теперь просто наблюдал, не стараясь что-то изменить. Не веря в то, что он может измениться, не переживая утрату.
И от этого тьма в душе вдруг улеглась, словно пристыженная строгим взглядом. Без боли, без самоистязаний, легко, как никогда раньше.
Но и это не принесло ни облегчения, ни радости.
Презрительно фыркнув, Виктор встал из-за стола и отправился в спальню собирать вещи. Нужно было еще найти паспорт Ники.
Но что-то в глубине души недовольно ворчало, стремясь вырваться наружу.
Крыса, запертая в душе, никогда не прощала унижений.
…
Мартин сидел в разрушенной беседке и, глупо улыбаясь, бинтовал запястье платком.
У него не было сил даже встать, к беседке он буквально приполз и растянулся на светлых досках едва закрыв за собой дверь в комнату. Только спустя несколько часов он смог справиться с дурнотой и сесть. За это время рассохшиеся доски, впивавшиеся в щеку занозами, снова стали гладкими и заблестели свежим лаком – такими же, как когда он их только создал. Сначала Мартин не мог понять, в чем дело, но потом до него дошло – доски попросту напитались кровью, вытекавшей из порезов.
Один раз у него получилось повлиять на Виктора. Тогда он сжимал решетку в проеме и по ней тоже текло что-то черное. Тогда Мартин не задумывался, что происходит – он спасал отца Риши. И ему удалось заставить Виктора выйти из дома, поддавшись внушенной Мартином паранойе, а потом услышать выстрел, которого в реальности не было.
Сейчас требовались радикальные меры.
Мартин никуда не уходил в эти два дня. Сидел в проеме, не спал, не сводил глаз с происходящего. Когда Виктор засыпал – внимательно следил за образами, рождавшимися в воспаленном сознании.
Он не знал, удалось бы ему заставить Виктора ехать в больницу, но в этом все равно не было смысла. Лечение возможно, только если оба согласны.
Зато он смог убедить Виктора, что он остался один. Спрятаться, отгородиться и заставить сомневаться в собственном рассудке. А потом, хотя у Мартина уже почти не было сил – внушить мысль о самоубийстве. В крайнем случае у него появился шанс все-таки заставить Виктора покончить с ними обоими.
Ему нужно было узнать границы своих возможностей. В начавшейся партии у него не было иного оружия, кроме влияния на Виктора. Не важно чем – шантажом, уговорами, угрозами или полумистической властью, которую давала ему кровь.
Даже такое простое внушение, такой простой спектакль потребовали от него слишком много. Двое суток он просто прятался, делая небольшие надрезы и сливая кровь в проем по капле. И под конец почти потерял над собой контроль и ему едва удалось скрыть от Виктора свой ужас, когда он предложил ломать Нике пальцы и потом, когда хотел отыграться за его равнодушие.
Он верил, что Виктор может это сделать, и понятия не имел, сможет ли его остановить. Но, к счастью, на этот раз темнота в его душе подчинилась законам спектакля – без зрителя нет истории.
Мартин вдруг почувствовал, как кто-то взял его за руку и медленно приподнял. Платок соскользнул с запястья и заживающих порезов коснулось что-то теплое. Кто-то слизывал кровь кончиком языка.
– Проваливай, – он брезгливо отдернул руку. Глаза открывать не хотелось – дурнота все не отступала.
– Какой ты злой стал, котенок.
Он слышал голос Мари и чувствовал прикосновения. И это нисколько не радовало – она была лишним персонажем в его постановке.
– Ошибаешься, – немедленно отозвалась она на мысль. – Это я руковожу этим спектаклем. Та твоя часть, которая выглядит как я – худшая часть.
– Я пытаюсь спасти, а не покалечить, – огрызнулся он.
– Так и я не Мари, хороший. Мари умерла, помнишь?
– Какого черта именно в тебя решила трансформироваться моя совесть, а? – простонал он, открывая глаза и с трудом фокусируя взгляд на сидящей рядом женщине.
– Может я тебе нравилась при жизни? – она подалась вперед, и Мартин с отвращением почувствовал знакомый пудровый запах духов, напоминавший сладковатый душок разложения. – Может, ты был в меня немного влюб-лен?
– А ты при жизни была такая же блудливая дрянь? – меланхолично поинтересовался он.
– Как грубо, – поморщилась она, отстраняясь.
Мартин снова закрыл глаза. Кажется, он остался в одиночестве. Это радовало – Мари была последним человеком, которого он хотел бы видеть рядом. Даже ее призрак, даже воспоминания о ней не были ему нужны.
Он не верил в успех лечения. Виктор непредсказуем, а главное – он врет. Мартин безошибочно чувствовал постоянную фальшь в его словах и даже в воспоминаниях. Но точно знал, какие были правдивы – те, где он упивался чьей-то болью. От воспоминаний о чувствах, которые вызывала агонизирующая собака его до сих пор мутило. Хуже было только ощущение животной эйфории, когда Ника села в машину.
А ведь в тот день они только довезли умирающего Генри до ветеринарной клиники. Виктор потом даже соизволил похоронить пса в лесополосе, но уже без Ники. Она в тот день вернулась домой, договорившись встретиться с Виктором после похорон.
Мартин помнил циничную мысль, мелькнувшую у Виктора когда он провожал Нику: «Если тебя так тяготит твое одиночество – ты больше никогда не будешь одинока». Виктор нашел лучший способ сразу привязать ее к себе – просто дал почувствовать себя нужной и постепенно повышал ставки.
– Удивительно, как вы с ним оказались похожи в способности находить в душах уязвимые места, – усмехнувшись, обратился он к невидимой Мари.
Сначала Ника нужна была ошеломленному болью молодому человеку, который на ее глазах потерял друга.
Затем – страстно влюбленному в нее. Виктор не скупился на слова и лгал так самозабвенно, что сам верил во все, что говорил. А потом ненавидел ее за то, что на самом деле эти слова предназначались другой.
Ненависть росла с каждой ложью, каждый день.
И ставка повысилась в третий раз. Теперь Ника спасает человека, запертого в теле социопата. Его, Мартина, спасает, окончательно сдавшись паучьей лжи Виктора, пристегнутая не наручниками, а непомерной ответственностью – кроме нее у «Милорда» никого нет. История, начавшаяся с мертвой собаки, закончилась изрезанной спиной и полным подавлением воли.
– Так и делай добрые дела, – мрачно сказал Мартин, наблюдая за шмелем, вьющимся вокруг единственного розового куста.
В этот момент он снова почувствовал чужое прикосновение. Кто-то сидел прямо за ним, прислонившись спиной, и даже сквозь сюртук он чувствовал чужое тепло.
– Может, я тоже когда-то хотела делать добрые дела? – тоскливо прошептала Мари.
– Не смей сравнивать, – огрызнулся Мартин. Впрочем, прогонять назойливое видение не стал.
– Ты не собираешься его лечить, правда, хороший?
– Конечно нет. Я хочу увезти его подальше от семьи и от Ники, которой он меня шантажирует, привезти в больницу и сдать. Даже если он каким-то образом обеспечил себе алиби на момент убийства Дары, то наркотики, спрятанные по всей квартире, он никуда не денет. К тому же, – задумчиво сказал он, касаясь кончиками пальцев досок, – часть я перепрятал.
– Умный котенок, – вздохнула Мари.
Мартин спиной почувствовал ее движение, а в следующую секунду она взяла его за руку, переплетя свои пальцы – длинные и бархатные – с его. И на этот раз не стал отдергивать руку.
– Но он хочет забрать Нику с собой, – выдохнула она обжигающие слова.
– Значит, я придумаю, как этого избежать. А если нет… будет моей уликой.
– Она будет врать полиции. Покрывать его, – задумчиво протянула Мари.
– Значит, мне придется постараться, чтобы она не сделала этого, – усмехнулся он, оборачиваясь. Мари смотрела на него тоскливым зеленым взглядом, и на белых цветах в ее волосах дрожали темные капли крови.
– Он меня убил, – пожаловалась она.
– Мы. Я виноват не меньше, чем он. И ты виновата не меньше, чем мы оба.
– Так почему тебе стыдно передо мной? – прошептала она, подаваясь вперед. В ее взгляде явственно читался голод, и Мартин не знал, что удовлетворит его. Похоть? Жестокость? Или она тоже хочет крови?
«Интересно, если я исполосую себе вены и позволю этой паучихе меня сожрать – займет она мое место? Вот это была бы месть», – с усмешкой подумал он, представив себе Виктора, который делит сознание с Мари.
– Потому что совесть – это проклятье, – сказал он, поднимаясь.
В воздухе висел тяжелый и липкий запах духов. Мари не было – только несколько темных пятнышек на светлых досках.
…
Виктор не мог уснуть.
Мартин молча сидел в своем кресле и смотрел в огонь. Виктор чувствовал его тяжелую, обреченную тоску. Когда-то Виктору казалось, что нет на свете силы, которая заставила бы Мартина смириться. Но сейчас он сидел к нему спиной, опустив голову и волосы падали ему на лицо, а он их не убирал. Молчал, но Виктору хотелось, чтобы он снова злился и ненавидел, кричал, осуждал – лишь бы не чувствовать этого отупелого болезненного равнодушия.
Он думал, Мартина ничто не сломает. Но он сломался – так просто, так легко, будто никогда не было принципиального и несгибаемого человека, который всегда знал, как жить так, чтобы мир становился Правильным.
Виктор не чувствовал себя победителем. Только предателем и подлецом.
Ника спала, отвернувшись и сжавшись в комок на краю кровати. Ее волосы, рассыпавшиеся по одеялу, казались почти черными, будто напитанными темнотой.
Хотелось протянуть руку и дотронуться до нее. Чтобы она открыла сонные серые глаза и улыбнулась ему. Обнять, прижать к себе и не чувствовать, как отзывается в душе живущее там зло.
Когда-то Риша спала рядом, прижимаясь к нему каждую ночь, и он не чувствовал ничего, кроме нежности и сострадания – она болела, ее знобило и она искала тепла. Доверяла ему и не могла представить, чтобы он пошел на жестокость. И мысль причинить боль тогда показалась бы отвратительной и абсурдной.
Сейчас все было по-другому. Иногда ему казалось, что прошлая жизнь продолжается, и он проснется в своей комнате, где на шкафу белеет нарисованная Мартином чайка. Что деревья будут бросать кружевные тени на пол, а впереди только будущее – белое и золотое, незапятнанное, неизмятое и неизмаранное черным.
Ника дышала ровно, но раз в несколько секунд едва заметно вздрагивала. Если бы он не смотрел на нее в упор – не заметил бы этого.
Она плакала. Эта боль, вырывающаяся наружу тихими, тщательно скрываемыми слезами, была самой сильной, самой отчаянной. В душе мгновенно колыхнулось багровым маревом желание сжать пальцы на ее плече, перевернуть ее на спину и заглянуть в глаза, ловя сменяющееся страхом отчаяние. А потом сделать все, чтобы оправдать этот страх и вернуть отчаяние в глаза.
Он протянул руку и замер.
Темнота смывала черты ее лица, и он видел рядом совсем другую девушку.
Плачет ли Риша по ночам? Вспоминает ли хоть иногда или он давно стал призраком, растворившимся в прошлом?
«Сам виноват, – неожиданно устало сказал Мартин, не поднимая головы. – Почему ты Ришу-то не искал? Я бы и то больше понял».
«Она… умерла», – молча ответил он.
«Врешь, я бы знал».
«Не так умерла… это не Риша. Я никогда ее не найду, потому что ее больше нет. Есть какая-то чужая женщина, которая живет чужую жизнь. Риша бы никогда… никогда бы меня не покинула».
«А эта девочка здесь при чем? Ее-то за что?»
«Я ничего не стану говорить, ты все равно мне не поверишь».
«Удивительно, почему бы это», – горько усмехнулся Мартин, и Виктор увидел, как он поднял взгляд. У него были уставшие глаза, серость почти растворилась в сети воспаленных красных прожилок. Казалось, он похудел еще больше, и Виктор различил на его лице несколько новых морщин – на переносице и в уголках губ. Он был еще бледнее, чем раньше, под глазами залегли черные тени, а волосы, безжизненно висевшие у лица, потускнели, и Виктор с ужасом заметил запутавшиеся в них серебристые нити.
В горле рывком завязался тугой узел.
– Мартин… – забывшись, прошептал он, протягивая руку в темноту.
Ника рядом едва заметно вздрогнула и затихла.
«Ты же любишь, когда людям рядом с тобой больно, – хрипло сказал он. – Так бери, у меня много. Обоим хватит».
«В чем твой сюртук?!»
Мартин с легким удивлением оглядел темные пятна на рубашке и сюртуке.
«Понятия не имею, – соврал он. – Увы, я больше не могу ничего создавать, иначе наколдовал бы себе стиральный порошок».
«Мартин, все должно было кончиться не так».
«Ничего еще не кончилось. У тебя еще есть шанс исправить хотя бы часть того, что ты натворил».
«Я хотел тебя спасти!»
Немой крик замер в горле комком лезвий. Виктор чувствовал, как изнутри нарастает черное, безысходное отчаяние и как он сам радуется этому отчаянию – боль, такая безумная, такая желанная, еще, еще, еще…
«Я просил тебя спасти меня. Умолял. Помнишь, в кафе? Ты надел линзы в туалете и вернулся в зал пить кофе. Тебя раздражало жжение в глазах, ты думал, что я варю кофе лучше и что я тебя никогда не прощу. Ты хотел убить Мари. А я показал тебе темноту за своей дверью и сказал: „Спаси меня, Вик, я не хочу умирать. В первый раз я что-то прошу для себя, так спаси меня от этой темноты“. Помнишь, что ты мне ответил?»
«Я… я не…»
«Ты помнишь, – голос Мартина был полон беспощадной горечи, которая не давала солгать. – Ты все помнишь. Что ты ответил мне?»
«Я назвал тебя лицемером. Сказал, что спасу кого-то от Ришиной участи».
«Так почему ты сейчас удивляешься тому, что я умираю?»
Виктор закрыл лицо руками. Тоска рвалась из тела, выгрызая себе путь – из груди, из горла, из глаз. Слишком большая, чтобы уместиться в этом теле. Потому что тело было одно, а тоска – общая с Мартином, и он не мог прогнать ее. Они не могли помочь друг другу.
Виктор глухо застонал. Даже та его часть, которая желала боли, замолкла, доверху наполненная этой тоской.
Изможденный, выглядящий умирающим Мартин в заляпанном кровью сюртуке оказался не той болью, которой желала бы хоть одна сторона его существа. Он представлял его побледневшим, с искаженным лицом, даже прикованным к решетке, как в его, Мартина, детских кошмарах. Но почему-то никогда воображение не рисовало Виктору, как Мартин умирает медленно. Молча и неумолимо, сжигаемый изнутри.
Больно. Больно, больно!
Еще.
Кто-то сжал ледяными пальцами его запястья, заставив отнять руки от лица. Ника сидела рядом и смотрела на него совершенно пустыми глазами.
– Это ты, – констатировала она, изучив его лицо. – Я должна радоваться, что ты страдаешь. Но я не чувствую радости.
– Что ты вообще чувствуешь? – огрызнулся он.
Ника улыбнулась. Она всегда улыбалась только так, растягивая губы и оставляя глаза полными серой пустоты.
– Я чувствую ненависть. И боль, которая тебе так нравится. Скучаю по краскам, все время хочу курить и утопиться в море. Хочу тонуть и смотреть, как солнце разбивается о воду. Все дальше и дальше.
Он молча встал с кровати, подошел к шкафу и вытащил из кармана пачку сигарет и зажигалку. Раскурил одну, протянул Нике, вторую закурил сам.
– Могу утопить тебя в ванной. Одной рукой буду держать тебя за горло, а в другой у меня будет фонарик – вместо солнца, – предложил он.
