Текст книги "Милорд (СИ)"
Автор книги: София Баюн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 24 страниц)
«Мартин?..»
«Я помогу искать», – ответил он, и Виктор почувствовал, как где-то под сердцем разгорается знакомая с детства искорка.
Позади раздался тихий хлопок. Он обернулся и встретился с равнодушным взглядом Ники, сложившей руки в молитвенный жест.
– Что это? – спросил он, пытаясь погасить взметнувшееся отвращение.
– С улицы прилетела, – улыбнулась она, раскрывая ладони. На ее бледных до серости пальцах, разметав крылья, лежала мертвая бабочка-капустница.
Интермедия
Двенадцать Офелий
Нужно было сделать все правильно. Я точно знаю, как должно быть, Он показывал – красиво. В смерти столько любви, сколько мне никогда не увидеть.
Мне нравятся фотографии в той книге – «Восемь венков для девяти Офелий». Не люблю читать, но эту книгу наизусть знаю – каждая женщина в ней красива, счастлива и бессмертна. Особенно последняя. Да, она самая красивая.
Мари.
Да, Мари.
Не удивительно, ей ведь повезло больше всех. Приятно читать, зная, что ты где-то, да умнее автора – глупый журналист, рассказывающий про этих женщин, совсем не умел делать то, за что взялся. Каждая история напоминает мусорную корзину – фотографии какие-то, записки эти глупые, всхлипывания родственников.
Гадость.
Мне не нравится.
Даже про Мари написано глупо, и фотографии такие глупые выбрали. На последней фотографии вообще не она, другая пытается казаться такой же красивой. Только у нее никогда не получится.
Но есть ее фотография – красивая. Она там с зонтом что-то танцует. В танцах тоже не разбираюсь.
Ничего-то у меня не выходит.
Ох и хорошо же, что она умерла. Хорошо, да. Хорошо.
Она бы злилась – много бы злилась, то есть сильно, очень бы была недовольна, если бы узнала, что из-за меня появилась десятая Офелия. Правда, ее и Офелией-то никто не называет – глупо у меня получилось, бестолково, совсем не как у Него. У Него всегда красиво было, и волны, и венки, и даже кровь красиво растекалась.
Как он это делал, а? И разрез такой аккуратный. У меня все раны получались неопрятные, и горло никак не удавалось вскрыть. Или нож тупой, или руки слабые. В следующий раз другой нож украду – надо же было схватить этот, с отколовшимся наконечником. Я его пытаюсь воткнуть, а не получается – кто бы мог подумать, что у девчонки может быть такая толстая кожа? Мне всегда казалось – мягкая должна быть. Вроде они на ощупь все мягкие, а как нож попытаешься воткнуть – не получается… и кто придумал, что он легко входит? И парень этот – в живот тоже тяжело входит, тоже некрасиво. А если бы он сразу не умер, вот что мне тогда было бы делать?!
Не буду больше смотреть глупых фильмов про маньяков, там все врут. И маньяки там совсем не такие. Сумасшедшие какие-то. И глупые.
Разве Он сумасшедший?! И точно не глупый.
Только вот у меня не выходит, как у Него. Нужна еще одна попытка, одиннадцатая, но будет ли она удачной? Если виноват нож, то пожалуй что и будет, а если вдруг нет? Если я правда ничего не умею и лучше бы за это не браться?
Ох, как тяжело. Бес-тол-ко-во. Вот какое слово хорошее знаю – бестолково.
Нужна одиннадцатая? Или сразу пусть будет двенадцатая?
Двенадцатая должна быть самая-самая красивая. Красивее, чем Мари. Тут уж нельзя сделать неправильно – все должно быть как надо. И цветы такие, и губы… вот губы мне резать совсем не хочется. По-моему некрасиво это, зачем он так делал? Пишут «улыбка Офелии», а по-моему несправедливо это – они еще и улыбаются! Им и так все – и цветы, и вода, и бессмертие, и Его любовь – а как иначе? – так еще и улыбки. Только по-моему это все равно некрасиво. Но ладно уж, где я, а где красота. Ему всяко ведь виднее, как делать. Да, двенадцатая будет самая-самая красивая.
Он ведь любил их, потому что они красивые. И любил Себя в них. Они такие светловолосые, и кровь на шее так растекается – каждая из них на самом деле Он.
Двенадцатую Офелию Он должен больше всех полюбить. В ней должно быть от Него больше, чем во всех других вместе взятых – и будет, а как иначе? Старшие братья должны любить сестер.
И во мне.
Во мне от Него все-таки что-то есть.
Не может быть так, чтобы ничего не было.
Действие 16
Прочь, проклятое пятно!
Безусловная любовь включает также и страстное желание быть истязуемым: тогда она изживается вопреки самой себе, и из готовности отдаться превращается под конец даже в желание самоуничтожения: «Утони в этом море!»
Ф. Ницше «Злая мудрость»
Едва самолет взлетел, Виктор положил голову на откидной столик и уснул. Через несколько минут край круглой выемки отпечатался на его щеке, а столик начал опасно скрипеть.
Мартин хотел занять сознание и попробовать объясниться с Никой, но потом отказался от этой идеи – нужно было выспаться. Изнуренное тело все больше ломило, реакции становились вялыми, а мысли у обоих путались, будто у пьяных.
Все же он вышел в проем на минуту, чтобы устроиться удобнее и положить под голову свернутый в рулон тонкий фирменный плед.
– Все одеялко ему поправляешь? А как же твое намерение его пристрелить? – Мари сидела у камина, зачем-то протягивая руки к углям, словно пытаясь согреться.
– Ника рассказывает ужасные вещи, – глухо ответил он, садясь на пол. Только сейчас он заметил, что вся его одежда покрыта частыми пятнами белой пыли. – Я видел, как он делал ужасные вещи. Я видел, какие желания его терзают, и что будет, если я не успею его остановить… а я однажды не успею, – он развел руками, повторяя беспощадные истины, словно стараясь убедиться, что они не померещились. – Но это не значит, что мне приносит удовольствие мысль о его смерти.
– «Терзают желания», – передразнила Мари. – Ему вроде приятно было издеваться над девочкой, и что-то труп этой как ее, которую он до Ники трахал, он тоже без особого сожаления разглядывал. А если девчонка врет? Она же путается в показаниях – то он спит, сложив ручки поверх одеяла, то ладонь у него горячая…
– Она специально сказала, – Мартин вытянул перед собой руку, задумчиво разглядывая намечающиеся на пальцах пятна. – Раньше-то она Милорда своего жалела, старалась лишнего не сболтнуть. А теперь я тоже мерзавец и обманщик, так мне и надо. Думаю, она не уходит просто чтобы посмотреть, как мы мучаемся.
– А может, соврала, чтобы помучить? Но думаю, она по-прежнему не хочет стрелять, – Мари откинула волосы на спину и наклонилась, прикуривая от уголька.
– Кто ее поймет, чего она хочет. Скажи лучше, у меня ведь нет пятен на лице? Вроде рановато.
– Нет. А что такое? – она подвинулась к нему и вцепилась в запястье. – Ух ты… А я знаю, знаю, что это! – Она встала и быстро отряхнула юбку. – Сейчас покажу, ты сразу поймешь!
Каблуки звонко простучали к двери, и Мари зачем-то вышла в беседку. Вернулась через несколько секунд, с закрытыми глазами, покачиваясь и с трудом переставляя ноги. Перчатки она сняла и терла ими руки.
– Прочь, проклятое пятно! Прочь, говорю! Один; два; значит, пора. В аду темно. Стыдно, милорд, стыдно!..
– Вот здесь мне ваши шуточки, – Мартин отвернулся. – Слушай, почему бы тебе с Виктором не общаться? Он тоже без отсылок даже хлеб не нарезает. Являлась бы ему во сне или садилась за стол на пустое место, а?
– Не хочу, он противный, злой и отсылки у него злые, – скривилась она, снова садясь рядом. – И вообще, у нас с тобой хорошо складывается, я вроде справляюсь за леди Макбет!
– Она умерла, Макбет умер, страна в руинах и куча трупов, – напомнил он.
– Отлично, разве это не наша цель?
– Нет. Наша цель – тихо умереть и трупов бы поменьше.
– Ну уж нет! Тут такая драма, должен быть эффектный конец!
– Я и так театрален донельзя, чего тебе еще-то надо?
Мари только мечтательно закатила глаза и опустилась на пол, положив голову ему на колени.
– Как думаешь, кто этого ханурика пришил?
– «Пришитый ханурик» плохо сочетается с леди Макбет, – заметил Мартин, стараясь уйти от вопроса.
– Ага, а Офелия пела вульгарные матерные песенки, так что мне можно. Так где ты собираешься искать девочку?
– Это два разных вопроса, – он встал, придержав ее, и заходил по комнате, стараясь собраться с мыслями. – Давай думать. Почему он так убивает?
– Не умеет. Слабый, руки слабые, рост небольшой. Наверное, подросток? Хотя нет, погоди-ка, я знаю одного подростка, который очень хорошо справился!
– Если бы ты так училась старательно, как сейчас глаза закатываешь – не пришлось бы по деревням ездить и девочек возить своему ублюдку! – огрызнулся Мартин.
Иногда ему удавалось убедить себя, что Мари – лишь очередной демон Виктора, а может и его собственная совесть, принявшая причудливый облик, но смотрел на ее худое, узкое лицо, на колючие зеленые глаза и сухие бледные губы, и не мог отделаться от ненависти к Мари-Настоящей.
Она потянулась, выгнувшись и разметав волосы по грязному полу. А потом выпрямилась и улыбнулась.
– Он убивает так, потому что это не он. Это женщина.
– Женщина? – Мартин задумался. – Звучит неплохо. Неопрятные раны – слабые руки, небольшой рост… и сексуальные проблемы, о которых писали в газетах – в убийстве нет эротизма, потому что убийца хочет не своих жертв, а…
Он остановился. Бросил быстрый взгляд на проем.
– А его, – широко улыбнулась она. – Ну-ка, котеночек, давай расставим точечки про парковку, а то мы все старательно делаем вид, что ничего такого не было.
– Нет. Мы не будем это обсуждать.
Мартин почувствовал, как потрепанный воротник рубашки стал туже. На миг ему показалось, что проем удаляется от него, словно огни на пляже, а его уносит в ледяное море – черное, бездонное, откуда его никогда не выведет даже призрак Вика.
– Стыдно, да? – Мари сыто облизнулась и откинулась назад, привалившись к косяку, будто собиралась попробовать занять сознание.
– Да. Да, чтоб тебя, стыдно! За все, постоянно! За то, что воспитал его таким, что не спас, что лгу Нике, что лгу ему – ты, сука, прекрасно об этом знаешь… Что тебе от меня надо? Крови? Зрелищ?! Чего ты от меня хочешь?!
Последние слова он прошипел ей в лицо, схватив за воротник. Бархат под пальцами был скользкий и холодный, будто платье висело на манекене, но сама Мари была живой – злобной, улыбающейся тварью.
– Зачем мне твоя кровь, котенок – она теперь горькая и холодная! Мне нравится, как ты мечешься. Нравится, как вы оба мечетесь, потому что ты прав – ты виноват в каждом убийстве, которое он совершил, и чем больше вы, мальчики, будете страдать, тем лучше я себя…
Вместо ответа Мартин запустил руку в ее волосы – теплые и густые, – провел вниз, а потом, улыбнувшись, показал ей раскрытую ладонь. Между пальцев виднелись светлые пряди.
– Врешь. Ты тоже умираешь. Опять.
Вместо ответа Мари беспомощно всхлипнула и разрыдалась, закрыв лицо руками. Мартин только окинул ее презрительным взглядом, с отвращением стряхнул волосы с ладони и отошел. Он хотел сказать что-нибудь едкое, жестокое, чтобы она оскорбилась и ушла, посчитала и его злым и недостойным внимания. Но так и не смог.
Может, она и притворялась, но было в ее сгорбленной спине и приглушаемых перчатками всхлипах что-то безысходное, что-то от его собственного взгляда в тяжелом зеркале.
Мартин постоял, борясь с целым клубком чувств, колющих ребра изнутри, а потом сел рядом с ней и осторожно обнял. Мари, повозившись, уткнулась носом под лацкан сюртука. Он молча гладил ее по вздрагивающей спине и впервые думал о ней не как о призраке и не как о настоящей Марии Б. Теперь в его сознании билось циничное слово «соучастница».
– Прости, – вдруг сказала она, поднимая лицо. Глаза были тусклыми, покрасневшими и очень уставшими. – Прости меня. Я не виновата, что вы меня такой помните, мальчики. Только если я здесь – значит, не такие уж мы и разные. Что если это Ира? – Мари удивительно легко меняла темы.
– Нет, – покачал головой Мартин. – Риша никогда не стала бы так поступать. Ей и незачем.
– Но она знает про венки и что это он… убил тогда, – неожиданно закончила она, так и не сказав «убил меня». – И она играла мою роль.
– Да, – ответил Мартин, чувствуя, как под рубашку словно забираются чьи-то длинные ледяные пальцы, но он встряхнулся, прогоняя видение. – Она бы не поехала красть его сестру и убивать друга. Нет, тут что-то другое. Это другой человек.
– Мартин? – теперь Мари встала, и каблуки заскрипели по доскам. – Ты ведь еще кого-то подозреваешь. Что если ты прав?
Мартин молчал. Молча смотрел на едва заметные пятна на руках, и они словно становились темнее. Казалось, вот-вот засочатся черным, кожа расползется, как истлевшие перчатки, и останется обнаженная отвратительная суть.
– Не знаю, – наконец сказал он. – В любом случае, мы скоро умрем. Не хочу, чтобы он думал, что я могу его спасти. Я не могу. Никогда не мог.
– Ты бы согласился показывать ему эти картинки до конца, если бы за них не приходилось расплачиваться жизнью?
– Так не бывает, солнце мое. За все истории надо платить.
– Ты обманываешь его, чтобы он не решил, что есть какой-то выход… – пробормотала она, а потом вдруг остановилась, зажмурилась и начала слепо водить вытянутой рукой, словно пытаясь что-то нащупать. – Прочь, проклятое пятно! Ты хотел, чтобы… а Виктор… Но кто же знал, что в старике столько крови… Виктор поставил условие, чтобы ты убил его… нашел девушку, которая не даст тебе убить обоих… А она свои венки повесить думала на ветках ивы… Я поняла! Я поняла, котеночек! – она подпрыгнула, звонко ударив каблуками по полу и захлопала в ладоши. – Какая злая получается сказка!
Мартин наблюдал за ее весельем без малейшего интереса. Мари обернулась к нему, и в ее глазах сияли отблески всех багровых вспышек. Она что-то лихорадочно шептала, не переставая улыбаться, и казалась совершенно счастливой.
Он не хотел торопить. Ничего хорошего ее точно так не обрадовало бы, а слушать очередную дрянь, до которой она додумалась, не хотелось.
– Нет, ты только послушай!.. – вдруг Мари осеклась, и новое выражение – тревожно-задумчивое – смыло радость с ее лица. – Но если я скажу, то он… – она бросила быстрый взгляд на проем, а потом уронила руки и задрала голову, будто пытаясь сдержать слезы. – Он ведь все равно не спасется! Вы оба не спасетесь!
Мари всхлипнула, а потом взмахнула руками – черный бархат рукавов взметнулся, как крылья – и исчезла. Впервые так нарочито и театрально, не пытаясь казаться живой.
И только когда она пропала, словно унеся с собой тень, заволакивающую комнату, Мартин заметил, что проем заполнен каким-то особенным светом, теплым, с оттенком старого золота.
Сначала он не хотел подходить, отчетливо осознавая, что увиденное будет очередным болезненным укором, но потом не выдержал и наклонился над порогом, чтобы заглянуть в сон, который снился Виктору.
Сознание топила забытая, звонкая нежность. Мартин с первого взгляда узнал старый актовый зал в школе – полутьма, отзвуки вальса «Под небом Парижа», почему-то в исполнении Мирей Матье, а не Эдит Пиаф, которую обожала Мари. Виктор с Ришей стояли на коленях, взрослые, растерянные, но бестолково хватающие друг друга за руки, как дети, которым мир еще кажется особенно зыбким. И руки у Риши были теплыми и ласковыми.
– Я тебя искал, – прошептал Виктор, касаясь кончиками пальцев ее лица.
– Я тоже тебя искала, – ответила она, и слезы блестели в голубых глазах, словно капли дождя в высоком летнем небе. – Зачем ты уехал?
Он только тяжело дышал, жадно глядя на ее лицо – много лет Риша приходила к нему в кошмарах или путаных снах, где ее образ сливался с образами Леры, Ники и Мари, а иногда почему-то и его матери. Но теперь она здесь – такая, какой должна была стать, и только Мартин знал, что это он, таким же жадным взглядом на портрет, выбросил куда-то в общую память этот образ.
Наконец, Виктор подался вперед, притянул ее к себе, спрятав лицо в ее волосах. Этот момент он чувствовал особенно остро, осознавая его горькую лживость. Чувствовал, что в душе нет и никогда не было отравляющей тьмы. Что девушка, которая прижимается к нему, плачет и шепчет, шепчет, как он нужен, как она любила все эти годы, как… что это и была настоящая жизнь.
Та, что была так близко – протянуть руку, остаться тогда в Ришиной спальне, лежать рядом на смятых простынях, вытирать с ее губ все отравляющие, мерзкие слова и повторять за Мари утешающую ложь, только теперь совсем по-другому. Говорить, что ничего не случилось, что все это – лишь дурной сон, которому никогда не стать явью.
Где-то в другом, Правильном Мире, Виктор так и поступил, и теперь упивался возможностью подглядеть, как горели бы глаза Риши, и какими по-особенному нежными стали бы ее пальцы.
Мартин не стал досматривать – ему и без того было тошно.
Он пересел в кресло, откинулся на спинку и закрыл глаза.
Почему-то было все равно. Может, это смерть, близость которой он чувствовал, как сквозняк, задувающий в проем, не давала осколкам прошлого вонзаться в сознание.
Сон пришел быстро, тусклый и желтый, словно свет керосиновой лампы. Сначала забрал слабую горечь подсмотренной сцены и очередной нечаянный порыв жалости к Мари – от него и так почти ничего не осталось. Затем – ослабил удавку мучительного стыда, туже затянувшуюся от признания. А потом притупил страх, оставив только остывшую тоску.
Этого оказалось достаточно. Мартин спал, и даже во сне на лице лежала печать усталости тяжелой и темной, как грозовые тучи.
Он спал и не видел, как Мари стоит в углу и, глядя прямо на него, трет, трет перчатками руки – часто, истерично, – а по лицу ее катятся слезы.
…
Багажа у них не было, поэтому выйдя из аэропорта Виктор сразу сел в такси – в ближайшую к выходу машину.
– Видок у тебя усталый, сынок, – заметил пожилой вислоусый водитель с красной, покрытой испариной шеей. – Издалека летишь?
Виктор метнул на него ненавидящий взгляд, а потом сказал дрожащим голосом:
– Мама умирает. Вот с женой все бросили, приехали попрощаться и сестре помочь – вы уж езжайте быстрее, если можно…
Мартин только фыркнул, от него не раздалось даже слабого фона осуждения. Виктор поморщился и отвернулся к окну – ну еще бы, он ведь сплошное разочарование непогрешимого, чтоб его, Мартина. Зато водитель словно не замечал светофоров, сигналил пешеходам, что не собирается пропускать, а стрелка на спидометре то и дело конвульсивно дергалась. И все же он ехал слишком медленно.
Ника сидела на переднем сидении, подставив лицо горячему пыльному потоку воздуха, бьющему из окна. Виктор старался на нее не смотреть – отвращение ослабло, но все еще затмевало остальные чувства.
Они уже подъезжали к дому, когда в раскрытое окно ворвался обрывок фразы – Виктор даже не различил слов, только голос и раздраженные интонации.
– Останови! – рявкнул он, дернув подголовник водительского сидения.
Таксист оборачивался целую вечность. Виктор не глядя выгреб несколько мятых купюр из портмоне и швырнул на приборную панель.
– А как же мама? – озадаченно спросил водитель, все же остановившись и включив аварийку. Видимо, побоялся что бесноватый пассажир выскочит прямо на ходу.
– Пусть подыхает, – бросил он, хлопнув дверью, и бросился туда, где слышал голос.
Лера действительно стояла у дороги и ругалась с каким-то щуплым мальчишкой. Ростом она едва доставала ему до плеча, но казалось нависала над ним, и каждое слово будто вколачивала ему в голову:
– Понятия! Не имею! Где он шляется! В моем доме ничем не торгуют!
Мальчишке на вид было не больше пятнадцати. Несмотря на жару, он был в плотной стеганной куртке. Вид он имел больной и исключительно жалкий. Он что-то бубнил, часто вытирая нос рукавом и придерживая Леру за ремешок сумки.
Когда он увидел Виктора, лицо его озарилось надеждой и искренней, незамутненной радостью щенка, за которым вернулся хозяин.
– Лучше бы тебе бежать, – мудро заметила Лера, явно разглядев перекошенное бешенством лицо брата. – Не успел, – печально заключила она через секунду, когда Виктор схватил мальчика за воротник. – Здравствуй, Вик.
– Он давно здесь ошивается? – процедил он, сжимая пальцы так, чтобы воротник затянулся туже. – Какого хрена тебе надо, а?!
Мальчишка болтался в нескольких сантиметрах над землей, цеплялся за сдавивший горло воротник, но продолжал благостно улыбаться и что-то дружелюбно хрипеть.
Мир сузился до полоски кожи между воротником и подбородком – там, под слегка покрасневшей складкой билась жизнь, напуганная удушьем.
Как он царапает горло, словно стараясь выпустить ее наружу – нужно помочь, освободить, позволить крови литься на серую куртку, впитываться в ткань, и тогда все будет хорошо, будет правильно, будет много красного цвета, а потом вода, ледяная вода, немного серой майской реки, из которой пустыми глазами смотрит женщина в венке, вода ледяная – кровь горячая, тает в ней, тает…
Мартин наблюдал за сценой не вставая с кресла. Мари склонилась над проемом и прислушивалась, картинно приложив к уху ладонь.
– Котеночек, а ты не собираешься?.. – она обернулась и несколько раз провела кончиком пальца по запястью.
– Нет, – равнодушно ответил Мартин. – Там Лера, если не угомонится – получит плеткой.
Мари широко улыбнулась, подмигнула и отвернулась к проему, где Виктор чуть ослабил хватку и начал инстинктивно шарить во внутреннем кармане. Ничего острого там, конечно, не нашлось – он все выложил перед полетом.
– Ты бы его отпустил, а? А то не скажет ведь ничего, – меланхолично сказала Лера. – Он у тебя диски покупал, помнишь? Вот, спрашивал не осталось ли чего.
– Ищут задротика, живущего с мамой ты говорила? – улыбнулся Виктор. – Ты с кем живешь, милое дитя?
Вместе с голосом Леры в сознание наконец-то стали проникать и другие звуки – визг женщины, стоявшей на другой стороне улице и не решающейся подойти, частое тявканье ее собачки и гудки автомобилей.
– Ребенок просто очень, очень давно кино не видел! – не выдержала Лера, хватая его за запястье. Виктор, словно опомнившись, тут же разжал пальцы, и мальчик рухнул ему под ноги, со свистом глотая воздух, но не переставая при этом счастливо улыбаться.
Он оглянулся. Женщина, увидев, что он отпустил ребенка, тут же замолчала и опустила глаза. Остальные, казалось, вообще не заметили сцены.
Мари в это время отпрянула от проема, который затянуло белесым туманом.
– Ой, – расстроенно пробормотала она.
Мартин лениво повернулся к проему, а потом поднял глаза на Мари.
– Откуда у тебя берутся сигареты? – вдруг спросил он.
– Не знаю, – развела руками она. – Берутся и все. Будешь?..
Он только кивнул и взял у нее сигарету, но не стал прикуривать, а убрал в нагрудный карман.
– Ты прекрасно знаешь, что я детям ничего не продавал, – процедил Виктор, убедившись, что Мартин его не слышит. – Ты откуда про меня знаешь, гаденыш?
Он пнул мальчишку под ребра, заставляя снова завалиться на траву, а потом схватил за шиворот и потащил к ближайшей скамейке.
– Ну?!
– Брат у тебя покупал, – пробормотал он, опасливо потирая ушибленное место.
– Кто брат?
Он назвал имя. Виктор смутно припомнил одного из постоянных клиентов – студента факультета философии, который при каждой встрече шутил одну и ту же не смешную шутку – мол, без наркотиков не может читать учебники.
– Он для тебя покупал?
– Делился, – часто закивал мальчик. – Знал, что ты не продашь, говорил, что я все равно найду где взять, а у тебя хотя бы…
– Заткнись, – скривился Виктор, – и проваливай. Ничего у меня нет, что там твой брат покупал – понятия не имею.
– Иди-иди, видишь он не в духе, – Лера взяла его за плечи и заставила встать, а потом легонько толкнула между лопаток. – Это не он, – заметила она, провожая мальчишку взглядом. – Уж насколько у Оксаны нет мозгов, но если ее похитил этот опарыш…
Виктор не слушал. Ему было совершенно наплевать на какую-то девушку со смутно знакомым именем «Оксана», на Нику, которая может даже не вышла за ним из такси, и даже на Мартина, который наверняка извелся, представляя, как он расправляется с ребенком (Мартин отобрал у Мари всю пачку и по одной бросал сигареты в огонь).
Для Виктора существовала только его сестра. Он обнял ее и долго сидел, прижавшись лицом к волосам и физически ощущая как она, уткнувшись лицом ему в плечо, пачкает рубашку тональным кремом. И это ощущение вызывало колючую наркотическую эйфорию.
– Пойдем домой, – прошептала она, гладя его по спине. Виктор щурился, чувствуя, как под ее ладонью привычно затихает боль, и никуда идти не хотел. Как и следить за Мартином – туман в проеме рассеялся, но никто этого не заметил.
Мартин как раз сжег последнюю сигарету. Мари крутилась рядом, пытаясь отобрать опустевшую пачку, и стонала, что он сделает ее существование невыносимым. Мартин нарочито нудным голосом рассказывал ей о здоровом образе жизни и советовал чаще бывать на свежем воздухе. Она сначала смеялась, а потом снова причитала и хватала его за руки. Наконец, он вытащил последнюю сигарету из кармана, и под протестующий визг швырнул в огонь. Подержал на ладони медленно тяжелеющую пачку, а потом вернул ее Мари.
– Когда-то я тоже так умел, – сказал он, глядя, как она пытается прикурить трясущимися руками. – А кроме сигарет что-то можешь?
– Не могу, – мрачно ответила Мари, выдыхая дым прямо ему в лицо. – У меня в кармане была эта пачка. Я ее не создавала.
– Жаль, – равнодушно ответил Мартин, по-прежнему игнорируя происходящее снаружи.
Виктор, опомнившись, наконец встал и огляделся в поисках Ники. Она стояла в нескольких метрах от скамейки, привалившись к дереву. Сумка с вещами стояла на земле, и неестественно зеленые травинки цеплялись за черную ткань, словно лапки насекомых.
Эйфория отступала, и сознание отзывалось привычным раздражением. Хотелось выпить пару таблеток и несколько часов лежать не шевелясь – честная белизна потолка в честной белизне мыслей, то, что больше всего напоминало счастье.
Но ему нужен был Мартин. Он обещал помочь, а Виктор обещал найти сестру.
– Как она… пропала? – спросил он, рефлекторно похлопывая себя по колену. Он успел заметить, как Ника, усмехнувшись, выпрямляется и подходит к нему.
– Понятия не имею, – пожала плечами Лера. – Просто вернулась домой – ее нет, все шмотки на месте, мать рыдает. Спрашиваю ее, какого тут происходит, а она мне: «доченька-доченька»… Знаешь, по-моему у нее все-таки с мозгами не в порядке. Может папаша ее слишком сильно башкой бил?
– Вообще-то у меня было три коллекционные коробки со скотчем, – Виктор задумался. – Одна папина, другая… другая мне просто нужна, если хочешь – можно третью занять.
– Ага, хочу. Найди эту паскуду, которая тебя подставляет и его башку туда засунь, – посоветовала Лера. – Мама сходила в милицию, представляешь? И в школу. Помнишь, они названивали?
– И что в школе?
– Сказала – ее там мальчик какой-то обижал, я особо не слушала, только поняла, что какая-то чушь, – пожала плечами Лера.
«Врет. Мать врет – помнишь про котенка?» – тут же отозвался Мартин.
– Мальчик, говоришь, обижал? – Память услужливо вытолкнула на поверхность нужное воспоминание, словно пузырек воды – такое же легкое, незначительное и пустое. – А ты что-то про котенка говорила.
– Про котенка? – нахмурилась Лера. – В смысле как эта ваша «шарман, котяточки»?
– Нет, ты говорила, что социальный педагог тебе по телефону что-то про котенка говорила. Ты еще спрашивала, что плохого в том, что ребенок котенка в школу принес.
Они подошли к дому. Вот обшарпанная подъездная дверь в пятнах ржавчины и дрожащих тенях деревьев. Вот дверь квартиры – та самая, неумолимо-железная дверь, потерявшая всю власть.
– Да, точно! – наконец вспомнила Лера. – Сейчас у мамы спросим.
Виктор замер на пороге. Квартира была все такой же темной, пустой, стерильно чистой. В воздухе стояла привычная смесь выветрившихся запахов еды, Лериных духов, стирального порошка и средства для мытья стекол. И еще какой-то дешевый, маслянистый душок, что-то среднее между жженной древесиной и парфюмом.
– Что за вонь? – спросил он, переступая порог.
– Мама палочки жжет, – равнодушно ответила Лера, разуваясь. – На вокзале пучками покупает и каждый день их смолит. Видимо, успокаивается.
– Иди в комнату, разложи вещи, – не оборачиваясь, скомандовал он Нике, поставив сумку на коврик у двери. – Сумку в комнату не носи, вещи доставай здесь, закончишь – сумку выбросишь.
– Улики прячешь? – усмехнулась Лера.
– Нет, – просто ответил он, не вдаваясь в объяснения о том, что сумка стояла на траве и это было неправильно. У Леры и так было достаточно поводов для шуточек.
Из приоткрытой двери спальни в темный коридор проливались голубые блики. Виктор толкнул дверь и зашел в комнату.
Мать спала, завернувшись в одеяло с головой. Диван, на котором спала Оксана, стоял разложенным, сверху валялась мятая простыня и скрученное в комок одеяло.
– Нельзя было убрать? – тихо спросил он, стараясь не разбудить мать. Задавать ей вопросы расхотелось, как и находиться в этой комнате – запах благовоний был острым, почти физиологичным. Спертый воздух, бормочущий какую-то чушь телевизор, разбросанная одежда и чашки с засохшими пакетиками на полу и пустых книжных полках – все было нарочито неправильно, словно комната защищалась от него.
– Она не дала, – тихо ответила Лера, кивая на мать. Она подошла к столу и взяла розовый, усыпанный стразами блокнот. – Бери ее портфель, вон он валяется, и пошли отсюда.
На кухне было чисто. Если Лера и ела печенье, оставляя крошки на ламинате, то сейчас об этом ничто не напоминало.
«Открой дневник», – ворчливо напомнил Мартин, устав смотреть, как Виктор задумчиво разглядывает темный пол и светлые стены.
– Да, точно, – пробормотал он, открывая блокнот. Лера метнула на него ненавидящий взгляд – поняла, к кому он обращался. А потом отвернулась и достала из шкафчика банку с чаем.
Виктор посмотрел на плотные, белоснежные линованные листы, на пляшущие буквы разного размера, выведенные ядовито-розовой блестящей ручкой, и понял, что не может.
– Ника? – позвал он, и на этот раз в его голосе слышалась мольба о помощи, а не приказ. – Почитай этот… документ, – он картинно, двумя пальцами протянул ей блокнот, – и скажи мне, что там. Это… выше моих сил, – будто извиняясь, добавил он.
Ника успела переодеться и стянуть волосы в хвост. И почему-то от этого, – а может и от чего-то еще, – он больше не чувствовал отвращения или ненависти, когда смотрел на нее.
В конце концов, в той деревне, в том доме все сходили с ума.
Ника улыбнулась и молча взяла дневник. Села за стол и опустила глаза к страницам.
Лера поставила на стол чайник и три чашки – белые, правильной формы, без выпуклостей и вмятин.
– «Настаящея любовь, – начала Ника, – не может… а, не знает приград…»
– Может не вслух? – поморщился Виктор, чувствуя, как розовые буковки со страниц налипают на уши и впиваются в мозг. – Просто скажи, если там будет хоть что-то интересное.
