Текст книги "Милорд (СИ)"
Автор книги: София Баюн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 24 страниц)
Действие 10
С края сцены
Страшно то,
что «он» – это я
и то, что «она» —
моя.
(Маяковский «Про это»)
Мартин проснулся ночью. Ему послышалось, что кто-то позвал из темноты, и первые несколько секунд он напряженно прислушивался к тишине, пытаясь поймать ускользающее эхо.
Но вокруг было тихо. Слишком тихо для деревенского дома – пустого, мертвого, не знавшего людей.
Комната Виктора почти в точности повторяла городскую, только на черном шкафу масляной краской была нарисована белоснежная чайка. Совсем не такая как та, что нарисовал когда-то в детстве Мартин – эта птица летела в черноту и в ее перьях путался ветер.
Мартин представил себе, как Ника рисует ее – механически, отстраненно, выверяя движения – и ему стало противно. Виктор со всем их прошлым обходился именно так – заставлял играть в него посторонних людей, обесценивая каждый жест, каждую эмоцию и каждый символ. Он убивал людей, убивал воспоминания и никак не мог насытиться смертью.
Сама Ника спала рядом. Лежала лицом вниз и, казалось, не дышала. Мартин видел острые лопатки и ощерившиеся очертания позвоночника под полупрозрачной тканью ночной рубашки. Он несколько секунд задумчиво разглядывал разметавшиеся по подушке волосы, потонувшие в серых тенях контуры профиля и складки белеющей в полутьме ткани, а потом накинул на нее одеяло и встал. Бесшумно оделся, бросая быстрые взгляды в темную глубину зеркала.
Он собирался сделать нечто отвратительное и низкое в своем понимании, нечто большее, чем бесцеремонно разглядывать полузнакомую спящую девушку. Но выхода он не видел – ее путанные, полубезумные объяснения о своих попытках умереть, к тому же искаженные многолетней ложью Виктора, не давали ему понять, как добиться от нее того, что ему требовалось.
Он подхватил сумку с которой приехал Виктор и тихо вышел на кухню. Зажег свет и поморщился – свежая стерильность раздражала.
Виктор убил отца, а потом сжег дом? Отстроил заново и уехал, поселив здесь своего «двойника» – какого-то светловолосого мальчишку, изображающего убитого горем затворника?
Мартина волновало много вопросов. Прошлое, как разгорающийся огонь, кусало его за пальцы и сжимало удушьем легкие. Приходила ли Рита? Что стало с Верой? Как люди из деревни, в которой он вырос, не заметили подмены?
Что с семьей Риши? Не возвращалась ли она сама?
Но все это имело значение когда-нибудь «потом». Сейчас Мартин, чутко прислушиваясь к пустоте там, где привык чувствовать свое второе (или первое) «Я», тщательно обыскивал сумку Виктора.
Две рубашки, два пиджака, пара брюк, и только один красный платок. Нижнее белье, таблетки, исписанный ежедневник – Мартин бегло пролистал его, но не нашел ничего, кроме имен, телефонов и ничего ему не говорящих аббревиатур. Видимо, список клиентов.
Ничего незаконного. Ни наркотиков, ни оружия – естественно, они прилетели сюда самолетом. Мартин уже узнал, что обычно Виктор предпочитал поезда и выбирал провинциальные вокзалы, где не проводилось никакого досмотра.
Но он искал не компромат – его он видел достаточно.
На самом дне лежали несколько платьев, одинаково серых, похожих фасонов, различающихся только на ощупь – одно тонкое, другое более плотное. Женский свитер и брюки, нижнее белье – Мартин поморщился. Рядом с безликими темными тряпками дорогие шелковые чулки и кружевные черные комплекты выглядели издевательством.
Наконец, он нашел то, что искал. Блокнот, в котором рисовала Ника, когда Виктор вернулся домой. Мартин боялся, что она оставила его в городе, и что он ошибся. Но в блокноте действительно было что-то, что не должно было попадать в чужие руки.
Вздохнув, прекрасно понимая, что его руки как раз «чужие», Мартин открыл первую страницу.
Плотная, желтоватая нелинованная бумага была исчеркана частыми линиями – черными и красными, тонкими, толстыми, пунктирными. Он не знал, что это – какое-то упражнение, попытка попробовать новые карандаши или просто истерический хаос.
На следующей странице был эскиз картины, которая висела у Ники над кроватью – маяк и корабль, стремящийся к нему через шторм. Мартин перелистнул страницу, не приглядываясь – эту страницу ее жизни он и так знал.
На следующей странице – лицо Виктора. Мартин почувствовал, как что-то ледяное сжало горло – именно это лицо, только моложе и мягче, Мартин видел когда-то в зеркалах Ришиной комнаты. Но даже это не убедило его, что Виктор действительно влюбился. Несмотря на этот портрет, на то, что чувствовал сам Мартин, на все слова, что говорила ему Ника и сам Виктор, он не мог поверить, что человек, заставляющий девушку носить кружевное белье под платьями, похожими на тюремные робы, действительно влюблен.
На третьей странице – красный сеттер. Мартин пытался вспомнить, как выглядел Генри, но почему-то пес являлся ему только умирающим, с предсмертным оскалом, залитым белесой пеной.
Еще один корабль. Чей-то портрет с затертой бумагой на месте глаз – либо юноша, либо девушка с короткой стрижкой, не понять.
Бабочки, белые и черные, заполняющие все пространство, кроме контура не нарисованной керосиновой лампы.
Акварельные пятна – кажется, Ника смешивала краски, пробовала оттенки.
Следующий эскиз – двое на берегу реки. Мартин хотел перелистнуть, но замер, будто пальцы приморозило к теплой странице.
Мужчина сидит спиной к зрителю и смотрит на белеющий треугольник паруса. Волнистые волосы касаются плеч, сюртук измят и его полы тенью лежат на песке. Мальчик-подросток стоит в профиль и смотрит на мужчину с отчаянной тоской.
Мартин узнал обоих. Узнал реку – когда-то они с Виктором действительно ходили на берег. Виктор тогда рассказал Рише о Мартине, и она его не приняла. Виктор задержал его – поманил волнами, закатом, жизнью, которая еще может быть у обоих. И он поверил, молодой дурак, понадеялся, что розово-золотой закатный свет прольется и на его жизнь.
Следующий портрет Мартин тоже едва не пролистнул, не узнав изображенного человека, но снова замер, разглядывая страницу. Этому человеку было нечего делать на этих страницах, ему было неоткуда там взяться. Но он был там – строгий серый взгляд, сжатые тонкие губы. Все его морщины, форма подбородка и носа были переданы так, будто Ника рисовала с натуры.
Воспоминание отозвалось послушно, как воспитанный пес, сразу пришедший на зов.
… В комнате Виктора – тусклый желтый свет лампы на рабочем столе и тишина, нарушаемая только тихим шорохом карандаша по бумаге. Ника сидит за столом и рисует сосредоточенно, будто сдает экзамен. Виктор стоит у нее за спиной, положив ладони ей на плечи. Только лицо на бумаге принадлежит не Мартину, а Виктору. Оно полностью лишено эмоций, будто она рисует гипсовую голову.
– Готово, – неуверенно говорит Ника.
– Отлично, – печально отвечает Виктор, осторожно касаясь ее волос кончиками пальцев. – Что сначала?
– Глаза конечно. Какие у тебя глаза, Милорд?
И Виктор, забрав у нее карандаш, начинает объяснять, едва заметными линиями намечая форму…
Мартин зажмурился и тряхнул головой.
Воспоминание отдалось тошнотой – лишнее напоминание о том, как они все-таки похожи. Что лицо Виктора так легко превратить в его, Мартина, лицо – чуть изменить форму глаз, сделать нос длиннее, добавить цвет волосам и разлить серость вокруг зрачков – и вот уже на портрете другой человек.
Другой?
Уже перелистывая страницу Мартин заметил, что на его нарисованном двойнике колоратка, похожая на рабский ошейник.
Снова бабочки, только теперь очерчивающие контур не лампы, а черепа. Глазницы были намечены белыми мотыльками, а остальное пространство – серыми и черными. Мартин поморщился – у невидимой смерти на рисунке были белые глаза.
Дальше – техничные, бездушные рисунки, похожие на наброски старательной ученицы. Чашка, яблоко, ваза, подсвечник. Эти страницы не были бы примечательны ничем, если бы не их неожиданный контраст с прошлыми, да редкие потемневшие капельки, впечатавшиеся в бумагу. Словно у художницы был разбит нос.
На последней странице – автопортрет. Мартин понял, что искал именно его.
Автопортрет был похож на другой, принадлежащий совсем другой женщине. Треснувшая колонна вместо позвоночника, упиралась в подбородок нарисованной девушке, как острие клинка. В обнаженную кожу забиты гвозди – на лице, на плечах, на животе и руках, несколько десятков гвоздей, под которыми не было видно крови. Только вместо смуглой черноволосой мексиканки на портрете отрешенная, еще русоволосая девушка, а вместо белого бандажа белую кожу охватывали полоски черного кружева.
Мартин захлопнул блокнот, взял сумку и замер. С одной стороны он был уверен, что Ника не хочет, чтобы Виктор видел блокнот, с другой – он сам укладывал вещи, и, не найдя блокнот, мог прийти в ярость. Чувствуя себя предателем, Мартин вернул блокнот в сумку и сложил вещи сверху.
…
Город топил непривычный пыльный зной. Мартин уже отвык от того, что где-то может быть столько солнца и пыли.
Он щурился, глядя на проезжающие мимо машины, и никак не мог привыкнуть к свету. Влажная после стирки рубашка липла к плечам, и ему больно было смотреть на собственный рукав – слишком белый, отражающий свет. Не выдержав, он накинул пиджак, который до этого нес в руках.
Сначала годы в абсолютной темноте, потом – стылое сибирское лето с его тусклым солнцем. Тишина дома, тишина парка, даже улицы родного города Виктора казались тихими по сравнению с этими. Большой город гремел, шипел и полнился голосами. Впервые за долгое время Мартин почувствовал себя растерянным – он не понимал, что делать и как ему ориентироваться в этом неожиданно светлом, громком и изменчивом пространстве.
Ника стояла рядом. Она сутулилась и словно пыталась втянуть голову в плечи, уткнуться носом в мятый шифоновый шарф – пряталась не то от солнца, не то от него.
– Как ты вообще заставил его уйти? – пробормотала она.
– Таблетки, – через силу улыбнулся Мартин. – Виктор так привык ко своей лжи, столько ее вокруг себя нагородил, что забыл, что не только он тут хорошо врет. Во всех его капсулах – витамины в порошке. Он… ночью плохо спал, с утра выпил что-то – я не стал особо разбираться, для чего у него какая дрянь… видимо, от прошлого… жильца осталась. В общем, он лег в полной уверенности, что сейчас уснет. Ну и уснул.
– А если бы там оказалось что-то, что надо колоть? – Ника мрачно разглядывала картонный стаканчик кофе.
– Ну и прекрасно, – оскалился он, но тут же, опомнившись, вернул лицу безмятежное выражение. – Я хотел с тобой поговорить. Наедине. И не в том ужасном доме.
– О чем?
Они шли вдоль дороги, и Мартин держался ближе к краю, словно готовый в любой момент броситься под колеса. Но он не был уверен, что получится – у него было время понять, что самоубийство превратилось в шахматную партию, и пока на доске не сложится цугцванг, рисковать не стоит. Причина, по которой он не мог рисковать, шла рядом и пряталась от него в дурацкий серый шарф, вышитый по краю цветочками.
– Я хочу, чтобы ты меня убила, – безмятежно ответил он, глядя вперед и щуря слезящиеся глаза. Слова его зацепились за гул проносящейся мимо машины, рассыпались по асфальту и погибли под колесами следующей.
– Что?..
– Я хочу, чтобы ты меня убила, – повторил он и обернулся к ней, сохраняя полную безмятежность.
– Ты… мы ведь договорились…
«Нет, это не МЫ договорились, – хотелось сказать ему, – это ВАШ договор. Тебя обманули, использовали… и я собираюсь сделать то же самое».
– Теперь все по-другому. Я нашел выход, но ты должна мне поверить.
– Куда мы идем?
Мартин шел, спрятав руки в карманы пиджака – того самого, зеленого, который Виктор носил чтобы притворяться им. Это был единственный пиджак, на котором были распороты карманы.
– Помнишь, как мы познакомились? – вместо ответа спросил он. – Помнишь, что на тебе было надето?
– Не помню, какие-то яркие тряпки… я всегда такие любила, но ему не нравится, и я ношу серое… Мартин, я…
– Нет, милая, это были не просто яркие тряпки. Ты никогда не носила просто яркие тряпки… Темно-зеленое платье в белых цветах и красная шаль. А волосы ты заплела в косу и уложила вокруг головы.
– Какая разница, какая у меня была шаль и какая прическа?! – в ее голосе послышалось раздражение, но Мартин не обернулся.
– Потому что это для Виктора просто тряпки раздражающих цветов. Он делал из тебя другого человека и злился, когда не выходило. И не заметил, что ты тоже старалась быть похожей на другого человека.
Мартин врал. Он понятия не имел, верна ли его догадка. И даже автопортрет, копирующий работу Фриды Кало не был доказательством.
Мартин был уверен только в одном – она чувствует то же, что и он. Нет никакой опоры, то, что казалось незыблемым теперь лишь ненадежная конструкция из осколков и трещин, стянутых хрупким корсетом ребер.
И она говорила, что хотела умереть.
– Расскажи мне про свою смерть, – попросил он, бросив на нее быстрый взгляд. Почему-то ему казалось, что стоит вглядеться в ее лицо чуть пристальней – и что-то зыбкое между ними спорхнет испуганным мотыльком и вырвется за контур листа.
– Это была глупая истерика, – пробормотала она, словно повторяя чужие слова. – У нас с Виктором был короткий, глупый роман, потом мы немного… поссорились, и я сказала, что больше видеть его не хочу. Он на меня смотрел наверное с минуту, а потом… избил и начал срывать с меня одежду. Что-то там про Сибиллу рычал.
Мартин изо всех сил старался сохранять безмятежное выражение.
– Что потом?
– Да ничего. Ты меня спас, помог платье заколоть булавками и припудрить синяк. Помаду красную от Леры принес. Вызвал такси, и я поехала домой, родителей опять не было. Ну я пошла в ванную отмываться, задумалась и бритвой себя… А Виктора, видать, совесть замучила или что – принесся ко мне, влез в квартиру через балкон соседский. Лучше бы убился, но там третий этаж… в общем, он меня вытащил, что-то там покаянное шептал, я не слушала если честно. А потом ты пришел… все забинтовал, рассказал… сказку, про море, в котором не ходят корабли. Про картину у меня над кроватью придумывал. И я уснула. И ты… он… в общем, рядом. А когда проснулась… ну знаешь, все уже стало по-другому.
«Что, котенок, полегчало? Ты это хотел узнать? Кого же он тогда бил, а?» – промурлыкала из темноты Мари.
– Что сказали родители?
– Я сказала, что с лестницы упала.
– Ты… специально?! – не выдержал Мартин.
– Специально такую банальную отговорку придумала? Конечно. Мне постоянно надо напоминать себе, что они меня не любят. Раньше надо было напоминать себе, – исправилась она.
Мартин чувствовал, как злость медленно тасует его мысли. Сверху вовсе не те, что нужны. Тузы правильных слов – где-то в середине колоды, прикрыты безликими рубашками. Он сжал кулаки в карманах, борясь с желанием что-нибудь разбить.
«Например, чье-нибудь красивое личико», – подсказала Мари.
– Так ты…ты это сделала не из-за… не из-за меня? Не потому что я пытался умереть? – он наконец нашел правильный вопрос.
– Скажу честно, Мартин, твои провалы в памяти причиняют массу неудобств.
– Прости, я… так это не из-за меня?
– Я… – она окинула его быстрым отчаянным взглядом. – Я должна… врать тебе. Он заставляет меня, – быстро заговорила она, прижавшись к его руке, – снова и снова повторять, когда ты опять теряешь память, что я убью себя, если вы оба умрете. Но я… прости меня, я никогда не хотела тебе врать, это… унизительный шантаж, грязная манипуляция и я… ради тебя участвую в ней, чтобы он не отомстил потом тебе, но ты… постарайся запомнить, что я на самом деле совсем не хочу быть единственным смыслом твоей жизни. Если тебе нужно – уходи с ним, а я… я буду тебя рисовать, – слабо улыбнулась она.
«Можешь вешаться, котенок – в петлю она не полезет. А может и полезет. Ой, ты злишься, славный, сексуально – как строгий учитель… но твоему другу злая мордашка идет больше».
Мартин, проигнорировав Мари, скользнул взглядом по лицу Ники и сжал ее плечи.
– Послушай… я все продумал. Помнишь, я обещал, что он тебя больше не тронет? Я знаю, как сделать, чтобы это действительно стало так.
– Я не стану тебя убивать, – устало отозвалась она. В ее голосе появилась пепельная обреченность, с какой она говорила с Виктором.
– Послушай… я прошу… не того, что раньше. Не надо делать это незаметно. Я прошу тебя сделать это только в одном случае, при совершенно… определенных обстоятельствах. И никак иначе.
Он по-прежнему не мог заставить себя посмотреть ей в глаза. Лгать Нике, которую он представлял, получалось убедительнее, чем Нике, которая стояла рядом. А от убедительности этой лжи зависело слишком много.
– Каких же? – Мартин мог поклясться, что слышит в ее голосе сарказм.
– Я нарисую крестик – на рубашке, на пиджаке, в чем тогда буду. Маленький, прямо напротив сердца, – он постучал кончиком пальца по тому месту, где собирался рисовать. – Где-то рядом, где ты сможешь быстро найти, будет лежать пистолет. Я покажу, как…
– Умею, – перебила она.
– Еще проще. Выстрелишь в крест, это будет… быстрая смерть. Не будешь бояться, не будешь слушать, что я буду говорить.
– Что ты еще от меня хочешь? Что вы оба от меня еще хотите?! – прошипела она, остановившись прямо перед ним. – И посмотри на меня наконец!
Мартин заставил себя встретиться с ней взглядом. Ника стояла перед ним, лохматая, злая и бледная до серости. Она кусала губы, часто и глубоко. Кровь блестела на истерзанных зубами губах, яркий красный акцент на белом лице.
Он поймал себя на мысли, что красный ей не идет, и что больше всего ему хочется взять салфетку и вытереть кровь, вернув лицу привычную гармонию.
А боль… да что боль. Мартин давно перестал понимать, кого нужно беречь от нее, кому причинять, а кому просто позволять испытывать. И все же сейчас, за глупым секундным желанием вытереть кровь с ее лица, пришло другое – забрать или разделить ядовитое отчаяние в ее глазах.
Он не знал правильных слов, снова. Люди шли мимо не оборачиваясь, лишь иногда задевая их плечами и сумками. Ника стояла, опустив руки, и капля крови стекала по ее подбородку.
Ненависть к себе кольнула, словно снег, брошенный ветром в лицо, а потом затихла, задавленная порывом, в котором не было места мыслям – он притянул Нику к себе, и целое мгновение ему казалось, что он просто защищает ее от бегущего мимо мальчишки, который мог ее сбить. А потом наклонился, кончиком пальца стер кровь с ее подбородка и поцеловал, разлив по языку знакомый, сладковатый вкус.
Победный визг и приглушенные перчатками аплодисменты Мари заглушил одобрительный гудок проносящейся мимо машины.
…
Виктор шел, не разбирая дороги. Он был в бешенстве – сначала таблетки, которые оставил ему мелкий паршивец, как-там-его, подействовали совсем не так, как должны были, и он провалялся в каком-то мутном забытьи до полудня.
Еще и обнаружил себя стоящим посреди улицы, в карнавальном зеленом пиджаке Милорда. Пиджак раздражал физически, до зуда. Он сразу сорвал чужую вещь, но его не покидало желание снять еще и рубашку и расчесывать кожу до тех пор, пока под ногтями не останется все, что успело налипнуть – чужая жизнь, чужие прикосновения, неправильные, неестественные… Мартин даже не удосужился погладить рубашку, еще и надел за каким-то чертом постиранную вечером – скорее всего, одевался не думая. Не думая о рубашке, разумеется, а это, по мнению Виктора, была самая важная мысль в начале дня. Мятая рубашка, даже просто попавшаяся на глаза, способна испортить настроение на всю следующую неделю.
И Ника выглядела чем-то ужасно довольной и все время облизывалась, растирая кончиком языка кровь по искусанным губам. Виктор пытался вспомнить, произошло ли между ней и Мартином ночью что-то такое, что вызвало бы эту глупую ухмылку и заставило ее изуродовать себе лицо, но не мог вспомнить ничего подобного. К тому же вместо благодушного, ленивого удовлетворения, какое обычно наступало после секса, он чувствовал раздражение, смешанное с глухим желанием. Правда Ника никакого вожделения не вызывала. Он ненавидел ее в этот момент, и только люди вокруг заставляли держать себя в руках. Виктор специально выбирал самые людные улицы – в глухой подворотне он, пожалуй, совершил бы еще одно убийство.
«Ты же сам хотел, чтобы она досталась Мартину, – уговаривал он себя. – Она нужна для плана, и ни для чего другого. И ты все равно собирался подыхать. Что хочешь после себя оставить – ворох сентиментальных воспоминаний?»
Но ничего не выходило – его душила ревность, и от низменности этого чувства он злился еще больше.
Он-то думал, что не способен испытывать нечто подобное. В конце концов, разве не представлял он себе Ришу в объятьях всех знакомых ему мужчин, чувствуя при этом только глухую усталость?
Но не потому ли эти фантазии отзывались равнодушием, что та любовь действительно перегорела и потеряла прежнюю власть?
К тому же Мартин, естественно, не подумал о сигаретах. Пришлось остановиться и поискать взглядом магазин. Задержки хватило, чтобы злость, от которой он пытался сбежать, догнала и положила теплые ладони на виски.
– Что он тебе говорил? – с отвращением выплюнул он.
– Просил тебя убить, – улыбнулась Ника. Он давно объяснил ей, что чувствует любую ложь.
– А ты?..
– А я спросила, сколько вы оба еще будете меня мучить.
– И все?
– Больше он мне ничего интересного не сказал и разговоров про убийство не заводил, – она продолжала улыбаться.
Виктор чувствовал, что она говорит правду, и вместе с тем что-то впивалось в сознание рыболовным крючком на леске, за которую вот-вот потянут.
– А вы неплохо спелись, – сказал он как можно непринужденнее, преподнося ей возможность разбить его многолетний обман и стать ненужной. Словно вырвал из себя крючок и вместе с ошметками плоти вместо наживки забросил в черную воду чужой души.
Но Ника не взяла приманку. Только пожала плечами и опустила лицо в складки шарфа.
Хотелось схватить его за концы и тянуть, пока вместе с предсмертным хрипом из нее не выйдет правда, которую он хотел знать.
Сам Мартин, как всегда сидел в кресле, полностью отрешившись от происходящего. Виктор прикрыл глаза и поморщился – раньше кресло было повернуто к проему и он мог видеть лицо Мартина, а Мартин – его. Сейчас он видел только обтянутую лиловым бархатом спинку, да бледную руку на подлокотнике.
В магазине его сигарет не оказалось. И во втором тоже. Можно было взять любые другие, выкурить пару и отдать пачку Нике, а себе купить подходящие, но сегодня мысли о дыме неправильных сигарет, проваливающемся в легкие, вызывали приступы паники и тошноты. К счастью, вожделенная пачка нашлась в третьем магазине – последняя, с трудом найденная в коробке под прилавком. Виктору хотелось перегнуться, схватить продавщицу за волосы и разбить ее лицом витрину, а потом долго возить ее туда-обратно по месиву из осколков, пакетиков растворимого кофе, конфет и дешевых презервативов. Он видел собственную сардоническую улыбочку в погасшем экране маленького телевизора у холодильника с напитками, и от этого зрелища желание только усиливалось.
– Нашла! – донеслось из-под прилавка, когда он уже протянул руку.
Ника наблюдала, склонив голову к плечу. Ее глаза поблескивали легким любопытством и чем-то похожим на предвкушение.
Виктор опустил руку и полез в карман пиджака за портмоне. Оно обнаружилось не в левом кармане, а в правом. Мир на секунду посерел – Мартин как будто не собирался дожидаться его смерти, он уже забирал его жизнь, постепенно и неотвратимо. Надевал не те рубашки, не те пиджаки, клал портмоне не в тот карман и о чем-то говорил с Никой.
«Ты просил ее нас обоих убить?» – не выдержав, спросил он у лиловой спинки кресла.
«Я выполняю твои условия», – просто ответил Мартин. И замолчал – как будто этого было достаточно в это проклятое, неправильное утро, в котором жизнь принадлежала этому паршивцу в чертовом кресле!
Он несколько секунд тупо разглядывал серебристые банки джин-тоника в холодильнике, убеждая себя, что алкоголь поможет смыть все неудачи и сделать день лучше, еще и Мартина будет не слышно. Но он слишком хорошо помнил вкус – кисло-горькая дрянь, которую пытались спрятать в переизбытке сахара. Лучше купить в нормальном магазине коньяк, но где его сейчас искать?
– … восемнадцать? – вывел его из размышлений раздраженный, явно не в первый раз заданный вопрос.
– Что?..
– Мальчик, тебе есть восемнадцать?
… с первого удара витрина бы не разбилась, но человеческое тело гораздо слабее стекла, поэтому на покрытой разводами мутной поверхности обязательно бы остался кровавый отпечаток. Визг точно заглушил бы хруст ломающегося носа, но как бы славно потом шуршала эта напудренная рожа по своим пакетикам, собирая в мясистые щеки крошево осколков…
Виктор молча показал женщине права.
Сигареты явно долго пролежали в коробке – он чувствовал затхлый привкус пересохшего табака. А может, ему просто казалось, что в это утро ничего не может быть правильно. Он протянул Нике сигарету и встретил удивленный взгляд – ему не нравилось, когда она курила. Каждый раз, когда она оставалась одна и выкуривала полпачки оставленных Лерой сигарилл, которые та разбрасывала по всему дому, Ника потом долго и тщательно чистила зубы и мокрыми руками стряхивала с одежды пропитавший ее дым. Виктор прекрасно знал об этом, но не запрещал. В конце концов, до знакомства с ним она не курила, и эта ее «тайна» была еще одним свидетельством их особенной связи.
Он загадал – если Ника откажется – день точно безнадежно потерян. И виновата в этом будет она. Ника взяла сигарету и поднесла кончик к подставленной им зажигалке. В этот момент Виктор почувствовал такую жгучую благодарность, что с трудом удержался, чтобы не поцеловать ее. Но ему не хотелось, чтобы она механически следовала его желаниям, а ничего другого добиться, не прикинувшись Мартином, он все равно не смог бы.
Виктор огляделся. Вдалеке блестел темным стеклом футуристический призрак, стеклянный паук, раскинувший сверкающие паутинки отражающихся солнечных лучей.
– Раз уж мы здесь, думаю, стоит зайти в гости, – улыбнулся он, подавая Нике руку. Она положила ладонь на сгиб его локтя, и он едва почувствовал прикосновение.
У дороги он поймал такси – черный седан остановился прямо у тротуара под аккомпанемент возмущенных гудков.
Водитель – смуглый черноволосый молодой человек нагло и развязно улыбнулся, обнажив желтоватые зубы. Виктор безошибочно почувствовал сладковато-терпкий запах табака с гашеной известью и разглядел зеленоватую слюну на нижней губе.
– Театр Современной Драмы, – сказал он, садясь в машину. – Хоть раз хлопнешь дверью по пути – потушу сигарету об твой глаз.
– Э, в салоне не курят, да? – попытался возразить водитель, когда Виктор захлопнул дверь и начал открывать окно.
– Езжай, до театра потерпишь, – мрачно сказал он, раскуривая новую сигарету. День продолжал оправдывать свое начало.
Всю дорогу Виктор мрачно наблюдал, как парень хватается за ручку двери, а потом раздраженно сплевывает в окно, попадая то на дорогу, то на дверь снаружи. Уже через десять минут Виктор был готов все-таки потушить об него сигарету. А потом достать бритву – лезвие в специальном кармашке портмоне, которое он оставил в тайнике за зеркалом в ванной и вчера успел положить на место. Лезвие было коротким, легко пряталось в трех пальцах. Придется несколько раз провести по горлу водителя, и его кровь обязательно заляпает манжеты. Зато, раз он будет сидеть сзади, ему не забрызгает лицо.
Обычно следуя за желаниями, Виктор забывал о том, что не терпит грязи – когда ему требовалось привести домой мокрого пса, убить человека или спрятать что-то в самом неожиданном месте. Так, крупная партия наркотиков три недели спокойно пролежала под тарелкой в пятилитровой кастрюле заплесневевшего супа.
Но сейчас сама мысль о том, чтобы запачкать руки вызывала отвращение.
Машина остановилась у черной плиты, подножье которой махрилось увядшими цветами. Виктор, не глядя, сунул водителю купюру и с наслаждением вдохнул пропитанный запахами бензина и пыли воздух. Обернулся, чтобы поискать глазами кассу и замер.
Плита оказалась памятником. До середины она оставалась черным матовым камнем, похожим на надгробье, а с середины над дорогой наклонялся белоснежный призрак, раскинувший руки. Несколько секунд потребовалось Виктору, чтобы понять, что женщина запечатлена в момент поклона. Он разглядывал мраморные пряди, почти касающиеся цветов и горлышек банок, в которых стояли свечи, кружевной воротник-стойку, складки платья, руки в перчатках и никак не мог заставить себя посмотреть ей в лицо.
Мари улыбалась невидимому залу, победно растянув губы, окровавленное прикосновение которых преследовало Виктора в самых ярких фантазиях и воспоминаниях. Но теперь глаза ее горели торжеством – она победила, сыграла свой спектакль и сейчас, скинув условности всех ролей, которые примеряла, на вечную мраморную секунду стала собой.
