Текст книги "Милорд (СИ)"
Автор книги: София Баюн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц)
– Ты не дашь мне умереть, я знаю, – глухо ответила она, оглядываясь в поисках пепельницы. Он молча взял с прикроватной тумбочки стакан с водой и протянул ей.
– А чего еще ты хочешь?
– Чтобы ты не дал ему умереть, – просто ответила она.
– Ты его любишь. Так сильно… и непонятно почему.
– Конечно, откуда тебе знать, как можно кого-то любить, – усмехнулась Ника. Сигарета ударилась о край стакана и этот звук, настолько тихий, что можно было сказать, что он вовсе не прозвучал, полоснул по ушам, словно выстрел.
– Если бы я никогда никого не любил – пил бы рядом со своим дорогим папочкой всем на радость.
– Я знаю твою историю. И знаю про девушку, на которую якобы похожа. Только это не ты ее любил. Тот человек умер, а остался этот. Чужой человек, который живет чужую жизнь.
«А девочка тебя понимает», – меланхолично отозвался Мартин.
Виктор скривился. Она попала в больное – он давно не чувствовал себя тем человеком, которого любила когда-то Риша и ради которого беззаветно жертвовал собой Мартин.
Зато чувствовал себя человеком, который продолжал любить обоих.
Мартин молчал. Он не хотел показываться Виктору в таком виде и думал привести себя в порядок в беседке, но побоялся, что тот без его присмотра что-нибудь натворит. К тому же там, в беседке, он постоянно чувствовал незримое присутствие Мари, которое его раздражало.
Но реакция Виктора его удивила – он ожидал радости, злорадства, попыток причинить боль или добить. Но никак не отчаяния, тоски и искреннего раскаяния.
И Мартин не мог не признаться себе в том, что в душе шевельнулось тщательно запертое чувство. Он хотел помочь. Хотел – и не мог, потому что Виктор не оставил ему выбора. Сделал все, для того, чтобы Мартин больше не смог сочувствовать ему.
Не смог любить, потому что монстры не заслуживают любви.
«Ты так ничего и не понял. Если бы монстров никто не любил – их бы не существовало», – подумал он, погладив подлокотник кресла.
Под ладонью стелился теплый бархат. С детства знакомое прикосновение. Обивка кресла не истерлась и не засалилась за годы, и само кресло осталось таким же, как он его создал. В кресле никто никогда не сидел. И самого кресла не существовало. Кресла не было, как и человека, сидящего в нем, а любовь была, и отчаяние вместе с ней. Омерзительный парадокс.
– Что тебя заставляет так метаться? – вывел Мартина из размышлений голос Ники.
– Совесть, – ухмыльнулся Виктор, чувствуя, как тоска медленно ослабевает.
– Он не стал бы тебя мучить. Он не такой, как ты.
– Нет, милая, моя собственная совесть. Не этот, чтоб его, сверчок в зеленом сюртуке.
– За что же тебе стыдно?
Голос звучал, голос задавал вопрос, но Мартин не чувствовал в нем никаких чувств. Будто это отзывалась глубоким женским голосом бездушная программа.
– За него. За тебя. За все, что я сделал когда-то и за то, что еще обязательно сделаю.
– Театр тебя испортил, – заметила Ника. – Не иначе та женщина научила тебя таким патетическим речам.
Мартин почувствовал, как в душе Виктора рывком ожила мутная злость. Пришлось встать с кресла и подойти к проему.
– Не смей говорить о ней, тем более в моей, черт возьми, кровати! – прошипел Виктор, сжимая ее подбородок и заставляя посмотреть себе в глаза.
– Как скажешь, – слабо улыбнулась она.
Мартин чувствовал, как сильно Виктор сжимал пальцы и точно знал, что ей больно. Но прочитать эту боль по ее лицу было невозможно.
«Не смей».
– Ах, надо же, кто зашевелился! Ты там в креслице у себя подыхал, вот и проваливай обратно! – в голосе Виктора отчетливо звенело подступающее безумие, а на лице Ники впервые отразилась растерянность, а следом за ней – испуг.
– Не смей! – выдохнула она.
И сейчас этот страх коснулся сознания Виктора ледяной водой, смыв остатки тоски. А следом за ним ожила ревность. То, что еще недавно сыто затихло, удовлетворенное болью, теперь снова владело разумом.
«Чтоб тебя!»
Случилось то, чего он больше всего боялся. Срыв произошел именно сейчас, когда у Мартина почти не было сил.
«Помочь тебе, котеночек? – вдруг раздался над ухом вкрадчивый голос. – Решай быстрее, или хочешь проверить что он сделает с девочкой?»
«Да, да, черт тебя возьми!»
«Что „да“, хороший?» – голос звучал, но самой Мари не было видно.
«Помоги мне», – с ненавистью выплюнул Мартин.
Она прошла мимо, обдав липким запахом духов. Он видел, как бархатный подол черного платья обвивает ее колени. Как вздрагивает в такт шагам белоснежный венок. Она никуда не торопилась.
Наклонилась над проемом:
– Ой, как там некрасиво…
– Да не стой же ты! Или дай мне!
– И что ты станешь делать? – вкрадчиво спросила она. – Смотри горло себе не вскрой в благородном порыве, они же у тебя бурные и внезапные, как эпилептические припадки.
Она стала спиной к проему, широко раскинула руки, улыбнулась ему и продекламировала, соблюдая нарочитую академичность:
– Слетайтесь, духи смертоносных мыслей,
Мое вы извратите естество,
Наполните меня всю, целиком, и капли не оставив,
Жестокостью! Пусть кровь моя густеет,
И больше нет пути сомнениям в мой разум,
Нет доводов рассудка и совести уснувшей угрызений,
Что помешать могли б задуманному делу!
Не успел Мартин ответить, как она упала спиной в проем, как должно быть, когда-то падала с моста в ледяную реку.
Он бросился к проему и в тот же миг раздался глухой звук удара и всхлип, приглушенный ладонью.
– Дрянь! – в голосе Виктора было столько отвращения, словно он увидел на месте Ники насекомое. Он держал ее за плечи, чуть отстранив от себя, и Мартин чувствовал его нарастающую тошноту.
Мартин смотрел Нике в глаза и про себя умолял ее молчать, чтобы не разбить хрупкий морок.
«Значит, вот как. Не только кровь нужна, нужно еще и договариваться с тем, что мне отвратительнее всего. Никакой Мари здесь нет и быть не может, но откуда, черт возьми, она все-таки взялась?..»
А Виктор чувствовал, как гаснет, шипя словно залитый водой костер, вырвавшееся наружу безумие. Красивая блондинка в белоснежном венке улыбалась ему, и кровь с перерезанного горла текла на воротник. Черная капля сползала с уголка губ, оставляя маслянистый след.
…Он вскрыл Мари горло, держа за волосы. Они стояли на мосту, безлюдной майской ночью, и он обнимал ее за талию и в этот момент чувствовал себя почти влюбленным в нее. Мари была прекрасна, сказочно красива, настоящая Офелия, с ужасом смотрящая на приколотые к его нагрудному карману фиалки.
Почти бутоньерка. Почти свадебные костюмы – вот и на невесте белый венок.
Фиалки. Рита выбрала такой же цветок. Тайный знак, означающий переход за грань. Но Риты не было на мосту и она не могла видеть, как он сделает то, ради чего приехал в город в тот день.
Лезвие прошло мягко и бесшумно. Рана сначала показалась ему тонкой ниточкой, ожерельем на белоснежной коже. Мари успела растерянно посмотреть вниз, а потом поднять на него полный животной тоски взгляд, и в этом взгляде он прочитал осознание.
Он смотрел ей в глаза, когда она умирала. Смотрел, улыбался, а потом наклонился и поцеловал ее.
Потому что любил ее в этот момент.
Потому что кровь казалась медом на леденеющих губах.
Потому что никогда, ни к кому больше не испытывал таких чувств. Виктор выпивал поцелуем ее смерть и в последний раз в жизни был так ошеломляюще счастлив.
Он разжал руки, и Ника медленно отстранилась, встала с кровати, а потом, подобрав с пола кофту, выскользнула за дверь.
Мартин успел приглушить ладонью облегченный вздох.
– Это твои шуточки?! – прошипел Виктор.
«Нет, – честно ответил Мартин. – Я понятия не имею, откуда она взялась».
– Лжешь.
«Ты знаешь, что нет».
– Мы поедем, черт тебя возьми. Поедем и сделаем то, что ты хочешь… она… она не твой призрак, она не будет преследовать, если мы станем… ты ведь не убивал ее… – растерянно пробормотал Виктор, но Мартин услышал в его голосе нотки фальши. Едва заметные, но для Мартина отчетливые, как признание.
«Что ты задумал?!»
– Сделаю… все сделаю, как ты хочешь… – бормотал он, раскачиваясь, и его виски начинало едва заметно ломить.
Сильнее и сильнее. Наконец, не выдержав, Виктор широко улыбнулся и расхохотался, истерически и зло. Он смеялся в черный потолок, упав на спину и царапая простыни, будто пытаясь их разорвать.
Мартин молчал.
Ему нечего было сказать. Он понял, откуда взялась в его комнате Мари – никакая это не совесть Мартина, это призрак, тревоживший Виктора. Понял, откуда взялась ядовитая тяга Виктора к боли – он желал испытать те же чувства, что в момент первого убийства, даже если сам не понимал этого.
«Но это ничего не меняет, не-так-ли?» – думал он, слушая бьющийся звон смеха.
Действие 8
И он будет счастлив
And if you cut yourself
You will think you're happy
He'll keep you in a jar
Then you'll make him happy.
«Sappy» Nirvana
Мартин проснулся первым. Замер на несколько секунд, прислушиваясь к ощущениям. Он лежал, болезненно извернувшись, и прижимался лицом к пахнущим хлоркой и железом простыням, на которых частые, черные капли перемежались с узкими полосами. Он медленно поднес руки к лицу.
Почти все ногти были обломаны и кровоточили.
– А в детстве его истерики были не такими фееричными, – вяло сообщил он.
– Были бы его истерики и в детстве такими – ты бы его утопил в корыте для свиней, – глухо отозвалась Ника. Голос ее звучал хрипло, как при простуде.
– Мне жаль, что ты на это смотришь, – тихо сказал он, с трудом разгибаясь и садясь на край кровати. Казалось, по раскаленному штырю вогнали в плечи, в поясницу и в грудь, и еще несколько спиц – в виски и глаза. – Может быть ты все-таки уедешь, а? Мне совсем не больно и не страшно хоть съесть этот нож, которым он тебя заставил меня полосовать.
– Я никуда не поеду, Мартин, – улыбнулась она. – Хотя бы потому, что я больше других заслужила досмотреть этот спектакль до конца.
«Слава богу, уже хотя бы не Милорд», – тоскливо подумал он, стягивая рубашку. Хотелось соблюсти приличия, но он с почти мазохистским удовольствием отказал себе в этом.
О каких приличиях говорить, если он вчера развлекал Нику припадком, а остальных домочадцев и соседей – сатанинским смехом и воем?
– Милая, послушай, я все понимаю. Виктор хорошо постарался, он умничка и молодец, это я его таким воспитал, – начал он, с отвращением снимая с вешалки рубашку – белую, точно такую же, как он только что снял, – но у меня сейчас очень, очень… сложная задача. И я ничего не могу сделать, пока ты здесь, потому что с какого-то черта ему тебя не жалко… да твою мать, – он обернулся и замер, не застегнув рубашку. – Ника, может ты все-таки поедешь?!
– Куда? – тихо спросила она. Мартин хотел найти слова, правильные и красивые, но не мог – смотрел на черные отпечатки пальцев, выступающие у нее на шее. – К родителям? К тем родителям, которые меня ему отдали, даже не моргнув?
– Я не знаю этой истории, – сказал он, не особо пытаясь скрываться – у него просто не было сил врать еще и ей.
– Нет никакой истории. Мы познакомились с Виктором, он познакомился с моими родителями. Год назад сказал, что его отец – землевладелец и крупный фермер, что их дочка будет жить в большом доме, пить парное молочко и собирать цветочки. Они сказали «замечательно». Он привозит им сумки раз в несколько месяцев. Берет в фермерском магазинчике неподалеку бульонных куриц, размораживает их, заворачивает в пергамент. И по половине свиной туши на бойне покупает, разделывает и привозит вместе с курами. А как-то раз набрал в придомовом магазине несколько пачек масла, заставил Леру накатать из них шариков, завернуть в пищевую пленку – ему тогда лень было ехать на бойню. Такова моя цена. Нет, Мартин, никуда я не поеду.
Если бы Виктор выбирал специально – не смог бы найти кого-то, более непохожего на Ришу. В ее взгляде Мартин всю жизнь читал мольбу о спасении. Ника говорила с той отрешенностью, которая свойственна обреченным людям, смирившимся с судьбой. Она не хотела спасения, не боялась Виктора, не видела для себя никакого будущего.
Даже мечты о проклятом красном занавесе у нее не было.
– Что нарисовано на картине, которая висит у тебя над кроватью? – спросил он, опускаясь рядом с ней на колени и сжимая ее руки в ладонях. Они оказались ледяными и никак не желали согреваться.
– Море, в котором не ходят корабли.
Воспоминание колыхнулось в душе, готовое принять его, как волны на картине. Но Мартин с раздражением отмахнулся. Он не хотел уподобляться Виктору, замыкаясь на себе и картинах прошлого, всплывающих в памяти.
Ведь прошлое было и у Ники, свое, особое. Даже если она вспоминала то же самое. И он хотел услышать ее.
Плюнув на все предрассудки, стянул одеяло с кровати, накинул им обоим на плечи и обнял ее, завернув в одеяло, как в крылья. Ника, благодарно улыбнувшись, уткнулась носом в воротник его рубашки. Он чувствовал, как она дрожит, но не знал, как согреть, только обнимал крепче, чем можно было обнимать незнакомую девушку.
– Когда мы познакомились с Виктором, я сказала ему, что со мной не стоит иметь дел. Но он мне не поверил.
– Почему же с тобой не стоит иметь дел?
– Вот и ты мне не веришь… и тогда не поверил. Если ты помнишь, у нас с Виктором все было хорошо. Мне казалось, я люблю его. Я рисовала его портреты в эскизниках – десятки, сотни лиц. Он дарил мне чертовы фиалки, а я думала, что это мило. Честно говоря, я мало помню из того времени. Фиалки помню, как ходили гулять в парк, как он переносил меня через лужи на руках, а еще все время стягивал с меня перчатки. Говорил, ему нравятся мои руки, – горько усмехнулась она.
Мартин осторожно погладил ее кончиками пальцев по тыльной стороне ладони. Кожа была нежной и теплой.
– Лицемер, – пробормотал он.
– Да, потом он меня заставил долго тереть руки какой-то дрянью, натирать кремами, отбеливать, смягчать… ему не нужно было… до сих пор не знаю, зачем понадобилась ему. Я совсем не похожа на ту девушку, о которой ты рассказывал. Я любила пестрые юбки, Дженис Джоплин и рисовать на больших холстах маслом, без кистей, пальцами и мастихинами. А еще я ненавижу, чтоб его, театр.
– Серьезно? – улыбнулся он.
– Абсолютно. Наверное потому, что меня выперли из театральной студии в пятнадцать лет из-за тихого голоса.
– Считай, что тебе повезло.
– Да, черт возьми, безмерно, – в утреннем сером полумраке Мартин увидел, как на ее губах впервые появляется улыбка – обычная, не похожая ни на ломаную усмешку, ни на полуистерическую радость. – Так вот, мы…
– Подожди, – остановил ее Мартин. Он внимательно смотрел на ее лицо, глядя, как улыбка медленно тает в привычной настороженности. Хотелось вернуть ускользающую беззаботность, но ему нужна была ее история, та самая, которую отказывался рассказывать Виктор.
И от этой мысли ему вдруг стало тошно.
Чем он лучше? Обнял, поманил крохами тепла, которые у него остались, чтобы сделать больно?
– К черту Виктора, – наконец сказал он. – К черту его правила. Кажется, у него вчера уже был бенефис.
– И что ты предлагаешь?
– Да понятия не имею. Тебе нравилось гулять с ним в парке? У тебя есть что-то кроме этой жуткой тряпки?
– Ему не нравилась моя одежда, – расстроенно пробормотала она.
– Значит, пускай будет тряпка.
– Мартин, у меня даже обуви нет. Он забрал всю мою одежду и сказал, что я теперь буду жить здесь, носить, что он скажет, есть, что он даст и выходить, когда он решит, что можно.
– Просто… просто прекрасно, – тоскливо протянул он, чувствуя, как окончательно разбивается хрупкая иллюзия мира, которую, как ему казалось, он смог создать. – Что же, это не такая непреодолимая преграда, как ему кажется. Напиши мне размеры.
– Не надо, он будет в бешенстве…
– И что? Изобьет тебя, потому что я куплю тебе чертовы ботинки?
– Нет, ты… ты же боишься боли… – зажмурившись призналась она.
– Я… чего я боюсь?! – опешил он.
– Боли. Ты говорил, что с тех пор, как отец тебя в детстве вместо него выпорол, ты… иррационально боишься боли и теряешь над собой контроль. Ты всегда очень стыдился этого, но…
«Господи, а этот его Милорд, кажется, знатное ничтожество, – ошеломленно подумал Мартин. – Как она вообще умудрилась в него влюбиться?! Впрочем, возможно это женская слабость к трепетным юношам с тоскливыми взглядами. Какой позор…»
– Милая, я не боюсь боли. Я не стану устраивать демонстраций, потому что не страдал такой привычкой даже в детстве, но поверь – если кто-то там дрожал, стонал и показательно страдал – это был не я.
– Как скажешь, – торопливо сказала она. Мартин увидел, что она не поверила.
– Напиши мне размеры, хорошо? – попросил он, разжимая руки. – Ника?..
– Что? – она встала и сейчас рассеянно поправляла платье. Мартин наблюдал, как она тщательно распрямляет складки и центрует пояс, и ему стало неприятно.
– А ты правда его любишь? Или не можешь… считаешь, что должна о нем заботиться?
– Кого его? Виктора? – растерянно переспросила она.
«Черт, так глупо оговориться…»
– Меня. Прости. Ты правда любишь… меня?
– Конечно, – пожала плечами она. – То, что ты боишься боли, живя в теле человека, для которого смысл жизни ее причинять, не делает тебя плохим.
Мартин встал, подошел к ней и слегка сжал ее плечи. Ему хотелось много чего сказать, но он не мог подобрать правильных слов. У нее были усталые глаза, неподходящие ее юности. Он смотрел в них и думал, что все бы отдал, чтобы ненадолго поверить в чудеса и власть слов над несчастьями. Тогда он, наверное, смог бы снова зажечь в ее глазах огонек, который горел там до знакомства с Виктором.
Она чуть подалась вперед и он, подчинившись наитию, прикоснулся к ее щеке. Она закрыла глаза, отзываясь на ласку, как напуганная дворовая кошка, еще не отвыкшая доверять людям.
– Где эта белобрысая ублюдина?!
Крик и последовавший за ним оглушительный хлопок двери разбили морок тысячей звонких осколков.
– Очевидно, здесь, – проворчал Мартин, оборачиваясь и открывая дверь спальни.
Лера ворвалась в комнату, хлопнув дверью так, что на стекле появилась трещина.
– Ты совсем охренел?! Клянусь, или ты меня тоже утопишь, или я сдам тебя к чертям в психушку!
Мартин почувствовал, что Виктор проснулся, но не спешит занимать свое место. Он наблюдал за Лерой с отстраненным брезгливым интересом, и ее угроза явно не произвела на него никакого впечатления.
– В чем дело? – как можно более миролюбиво спросил Мартин. Он как раз всерьез опасался, что Лера вот-вот вцепится ему в глаза.
Она стояла посреди комнаты, в пальто и забрызганных грязью сапогах, словно бросая вызов обычному аккуратизму Виктора. В одной руке она сжимала газету, которая слегка подрагивала, а вторую, казалось свела судорога, выгнув пальцы, как когти. Черный, расшитый золотой нитью платок съехал с ее головы, и Мартину казалось, что тщательно уложенные в художественный беспорядок волосы шевелятся, словно змеи.
– Ты еще спрашиваешь?! Ты решил нас всех похоронить, да?! На, читай, читай, паскуда!
Она швырнула газету ему в лицо, сорвала платок с головы и заходила по комнате, нервно комкая его.
– Потрясающе, невероятно! Я очень грешила в прошлой жизни! Иначе Бог не послал бы мне этот кусок бесноватого дерьма! Я не нахожу иных объяснений такой подлянке, кроме крупно испорченной кармы!
Мартин опустил глаза к заметке и почувствовал, что готов подписаться под каждым Лериным словом.
– Кем я была, фашистским офицером?! Педофилом?! Я ела котят?! Кем надо быть, чтобы заслужить такого братца?!
Ее слова долетали лишь обрывками. Мартин смотрел на заметку. На фотографии, а потом снова на отпечатанные на сероватой бумаге слова, которые никак не складывались в осмысленные предложения.
«Зверское убийство», «истерзанный труп», «четырнадцатилетняя Майя З.», «река».
На фотографии – мокрый венок из белых роз, в чьих лепестках еще можно было разглядеть запекшуюся кровь, не смытую водой.
«Почерк», «венок», «Мария Б.», «Театр Современной Драмы».
На второй фотографии – улыбающаяся девочка с длинными светлыми волосами, убранными в высокий хвост. Мартин смотрел на родинку на кончике ее носа и почему-то именно эта деталь повергала его в наибольшее отчаяние.
«Подражатель».
«Возвращение маньяка?»
«Полиция проверяет всех уроженцев…»
– …совсем дурак! – донесся до него словно сквозь пелену голос Леры.
Мартин, не в силах стоять, медленно сел на край кровати.
– Где ты был?! Где ты был в ночь убийства?! – Лера трясла его за плечи, впиваясь в кожу ногтями. – Где ты был?! – он видел ее искаженное злобой лицо, но не мог собраться с мыслями.
Казалось, его утянуло волной в открытое море, и он стремительно опускается на дно. Вода заливает уши и сознание, в котором болезненно стучит: почерк! Венок! Театр! Родинка на кончике носа!
Подражатель!
Возвращение.
Лера замолчала. Ее губы в плотной красной помаде искривились, будто она собиралась заплакать. Ярко-алая помада, словно кровь на бледном лице. Мартин поймал себя на неуместном желании стереть ее.
Стереть.
Следы на салфетке, на салфетке, салфетке в мусорном ведре, красные края белоснежной бумаги, нарушение порядка, ввинчивающееся в виски, виски, венок, белые лепестки – красная кровь, венок на голове, светлые волосы, красные капли…
Левую щеку обожгла резкая боль. Звук удара Мартин услышал на долю мгновения позже, чем почувствовал его.
– Ты слышишь, что я тебе говорю?!
Мартин мотнул головой, прогоняя видение. На периферии сознания все еще истерически стучали образы и обрывки фраз.
От брезгливого высокомерия Виктора не осталось и следа. Мартин, прикрыв глаза видел, как он, побледнев еще больше, чем обычно, сидит посреди комнаты, слегка раскачиваясь и шепчет, словно в бреду: «подражатель… возвращение… подражатель…»
– Оставь меня… – просипел он, пытаясь оттолкнуть Леру и справиться с водоворотом чувств – своих, Виктора и Леры, злость и ужас которой он чувствовал так ясно, будто они были осязаемы.
– Где ты был в ночь убийства?!
– Лера, прошу тебя, возьми Нику и выйди из комнаты, – прошептал он.
«Подражатель… возвращение… помада на салфетке… цветы… цветы в крови…»
– Ты ее убил?!
– Я сказал – оставь меня…
«Возвращение…»
– Ты ее убил, отвечай мне!
– Вон! – не выдержал Мартин. Он чувствовал, что еще немного – и он сам начнет кататься по простыням и истерически смеяться. – Вон отсюда, я сказал!
Из последних сил он встал, сжал Леру за плечи и выставил за порог. Кивнул Нике, извинившись взглядом. Она кивнула в ответ и вышла.
Мартин запер дверь на ключ и сел на пол, обхватив голову руками.
– А ее ты за что убил?! Она же ни на кого не похожа! Мать твою, Виктор, она же совсем ребенок, господи…
«Я… я не помню… – с ужасом прошептал он. – Я не убивал эту девочку, Мартин…»
– Что ты мне вешаешь, кто-то другой убил девочку-блондинку, надел на нее белый венок и сбросил тело в речку?!
«Я… я не знаю, Мартин… я не помню… поверь мне, черт возьми, ты же знаешь, что я не лгу!»
Мартин прислушался. Виктор действительно не лгал и от этого было только хуже.
– Значит, моя задача упрощается, – пожал плечами он. – Мы никуда не едем. Скоро тебя поймают, посадят и все будут счастливы.
«Нет… нет-нет-нет, это совершенно не то, что…»
– Слушай, если в тебе есть еще хоть капля человечности – ты не помнишь, как убил ребенка. Ты сказал, что после убийства Дары у тебя не было провалов.
«А может, это ты ее убил?! – вдруг воскликнул он, и в его голосе взвизгнули истерические нотки. – Почему я не помню, черт возьми, как ее убивал?! Может ты решил меня подставить?! Кто вообще знает о Мари и венке, кроме нас с тобой, Ники и Леры?!»
– Ты в своем уме?! – прошипел Мартин, вставая с пола и рывком распахивая шкаф. Попытался снять зеркало, но оно оказалось прикручено крепко.
Не думая, он просто сорвал его с дверцы, не обращая внимания на хруст и осыпающиеся под ноги осколки.
Сел обратно, устроив на коленях то, что осталось от зеркала.
– Смотри на меня! – приказал он.
Виктор в отражении обернулся. Медленно поднял руки, капитулируя.
– Ты понимаешь, что это значит?
«Что?»
– Мы должны сдаться. Или умереть. Ты себя не контролируешь, а это приговор.
«Нет, Мартин, нет… так неправильно, нечестно…» – пробормотал он, обхватывая голову руками.
– Вик… Вик, послушай меня, – тихо позвал Мартин. – Все кончилось. Я хотел играть по твоим правилам, я собирался попытаться, но сейчас… все.
«Нет, нет…»
– Прошу тебя, не вынуждай меня идти на крайние меры. Если в тебе хоть что-то хорошее осталось – неужели ты позволишь мне постоянно пытаться изощренным способом умереть? Оставь нам обоим хотя бы гордость. Не превращай остаток наших жизней в череду унижений.
«Не убивал я ее! Не убивал, слышишь?! Никто не должен был умереть, кроме меня…»
– Откуда ты знаешь, если такое уже случалось с Дарой? – вкрадчиво спросил Мартин, чувствуя, как они ступают на скользкую тропинку фальши.
«С Дарой было не так!»
– Почему? Потому что ты с ней спал?
«Нет, Мартин, проклятье, не заставляй меня… просто поверь мне, не убивал я эту девочку!»
Мартин слышал, что он говорит искренне. Чувствовал оглушающую мольбу поверить.
– То есть ты не помнишь, как ее убил? – тихо спросил он.
«Проклятье, Мартин! Поверь мне, поверь, с Дарой все по-другому!»
– Почему? Чтобы я поверил, ты должен сказать мне правду.
«Я… не могу».
– Почему?
Чужое смятение давило на виски, грозя вырваться наружу. Вместо ответа Виктор занял сознание – мир качнулся перед глазами Мартина, и он оказался на пороге своей комнаты.
– Я не могу тебе ответить. Ты должен мне поверить Мартин. Я не позволю тебе нас убить или подставить – поверь мне, это плохо кончится, – тверже сказал он, и в его глазах наконец появилась осмысленность.
«Вик…»
– Прости, Мартин, сейчас не до тебя, – пробормотал он, открывая ящик стола и доставая небольшой конверт из гладкой плотной бумаги. – Обычно я стараюсь так не делать, но сейчас у нас правда большие проблемы…
«Какого черта?»
– Мефедрон, – пожал плечами он, доставая второй конверт. В первом обнаруживались пустые прозрачные капсулы, во втором – слегка комковатый порошок желтоватого оттенка.
«А потом ты удивляешься, что не помнишь, как убивал детей?!»
– Никого я не убивал, – процедил он, аккуратно наполняя капсулу порошком с помощью клочка бумаги. Положил готовую таблетку на край стола, взял вторую капсулу.
«Не смей это жрать!»
– Спросить забыл. Посиди тихонечко, потом расскажешь мне, какой я плохой.
Он вытащил из-под стола бутылку воды, запил таблетки, тщательно закрутил крышку и, вернув бутылку на место, сел на пол и уперся затылком в ножку стола. Закрыл глаза.
Мартин с ненавистью смотрел, как проем медленно наполняется туманом – плотным и черным, совсем не таким, каким когда-то Виктор запирал его.
Он знал, что бесполезно бросаться в проем, бесполезно бороться с Виктором грубой силой. Сознание было для него словно керосиновая лампа для мотылька – ослепительный белый свет, в котором легко сгореть, если кто-то не погасит огонь. И неприступная преграда между ним и светом, о которую можно биться сколько угодно, но не прийти ни к чему, кроме боли и смерти.
Нужно было что-то другое.
История, сказка, как говорил ему маленький Вик там, в темноте, как говорил призрак Мари. И для этой сказки требовались чернила.
А Виктор сидел, прислушиваясь к колючей эйфории, медленно расползающейся в крови.
Он любил этот порошок не только за короткое счастье, которое тот дарил, но и за то, как он повышал способность мыслить – лучше любого известного ему стимулятора. Пока действуют таблетки, мозг будет работать на пределе возможностей. Потом, как и за любое счастье, придется расплачиваться, но сейчас это было необходимо – если этого не сделать, Мартин добьется своего.
Почувствовав, что больше не может сидеть, он вскочил на ноги, дернул с вешалки пиджак и вышел на кухню.
Лера с Никой сидели за столом и пили кофе из отвратительно разноцветных чашек. Виктор не хотел думать, откуда они их взяли, ему было не до того.
До того, как он зашел, Лера что-то говорила Нике, и ее голос дрожал от злости. Увидев его, она замолчала.
– Ты, – он подошел к Лере. – Сейчас пойдешь в магазин. Купишь ей, – от ткнул пальцем в Нику, – одежду. Неброскую, немаркую, удобную. Возьми лишний свитер, она все время мерзнет. Никаких каблуков, рюшечек и прочего дерьма, которое может помешать или по которому нас можно узнать. Максимально безликие тряпки. Еще купишь две пачки темной краски для волос, разных оттенков, одноразовые перчатки и очки без диоптрий, женские. Поняла?
– Больше ничего не надо? – вяло спросила она.
Как будто не понимала всю серьезность ситуации. Виктор, усмехнувшись, забрал у нее чашку и беззвучно поставил на стол.
– Если ты сейчас же не встанешь и не пойдешь делать, что я сказал – разобью ее об твою башку и заставлю жрать осколки, – сообщил он.
Лера молча смотрела на него несколько секунд, и ему показалось, что она останется сидеть. Но потом она, кивнув, встала и так же не говоря ни слова, вышла с кухни.
Виктор, не глядя на Нику, выдвинул один из ящиков – со столовыми приборами. Вилки и ложки лежали каждая в своем отсеке, и в любой другой день его бы хоть немного успокоил этот порядок. Но не сегодня.
Он вытащил ящик и перевернул его. Содержимое посыпалось на пол с частым металлическим звоном. Виктор, не обращая внимания на упавшие ложки, аккуратно снял небольшой плоский пакет со дна ящика. Вернул ящик обратно и кивнул Нике:
– Сделай как было.
Еще один пакет он вытащил из банки с кофе, третий снял из-под карниза.
– Специально рассовываешь по таким местам, где будут искать в первую очередь? – глухо спросила его Ника.
– Это не наркотик. Заготовка. Могу надеть эти пакеты на палку и бегать с ней по улице, – раздраженно ответил он. – Я похож на идиота?!
Он открыл шкаф под раковиной, брезгливо отпихнул от себя пустое мусорное ведро и подозвал Нику. Дал ей фонарик, лежавший у стенки:
– Свети.
Несколько секунд он разглядывал переплетение одинаковых серебристых труб, а потом начала пальцами выкручивать крепления одной из них.
Она оказалась абсолютно сухой изнутри. Виктор вытащил плотно перемотанный скотчем сверток и не глядя сунул в карман, после чего вернул трубу на место.
Второй тайник он устроил под навесным потолком. Пришлось вытащить из паза «перегоревший» точечный светильник, а потом долго нащупывать кончиками пальцев едва заметный конец капроновой нити – второй сверток находился на другом конце и его нужно было притягивать к отверстию за эту самую нить.
Ника следила за его действиями со сдержанным интересом.
– Твой эфедрон воняет миндалем сильнее «амаретто». Если придут с собаками – они унюхают и на потолке, и в фальшивой трубе.
– Смотри, – усмехнулся он.
Подошел к холодильнику, открыл морозилку и начал аккуратно складывать содержимое на пол. Потом взял с холодильника молоток и аккуратно ударил по наледи на задней стенке. Вытащил сверток из ледяного крошева, закрыл морозилку, открыл холодильник, провел кончиком пальца по резиновой прокладке на дверце. Аккуратно отогнул ее и вытащил еще один сверток – уже и длиннее остальных.
