Текст книги "Несколько бесполезных соображений"

Автор книги: Симон Кармиггелт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 29 страниц)

От всего сердца

Я подошел к телефону и услышал мужской голос. – Коос? Это Пит. Давай собирайся и топай к большому баку.

– Да не Коос я, – попытался я возразить.

– Подожди ты, не суетись, – продолжал Пит, – я все равно сейчас, когда звоню, снимаю слуховой аппарат, а он пищит: чего-то там не контачит. Главное, чтоб ты меня слышал. Давай-ка мотай на большой бак. Я уже маленько загрузился. Так что если уложишься за час, то я возьму пока только рюмашку «молодой», чтобы не отрубиться, лады? А то ведь после и не поговоришь путем – я тепленький, тебя еще разогревать надо.

В этом Пит, конечно, был прав.

– Да не Коос же я! – вклинился я на самом фортиссимо.

Но этого можно было и не говорить.

– Коос, – продолжал он, – слушай сюда. Нам с тобой надо потрепаться. Как раньше. Денек у меня сегодня – загнешься. Народ в Амстердаме пошел, знаешь, напрочь забыли, что такое юмор. Смурные все как один. Вот слушай… Утром часиков в одиннадцать… и принял-то я всего две маленькие. Иду по Фердинанд-Бол. Смотрю, стоит фраер на стремянке и знай лупит по стенке мастерком. Я ему: мол, не так делаешь. А он разобрать ничего не может. Ну слез. Чего, говорит, кричишь? Я ему опять: мол, не так работаешь. Чего, говорит, не так? Не так, и все, говорю, соседа надо было пригласить. Ничего, а? И знаешь, чего этот хмырь сделал? Думаешь, засмеялся? Фига два. Раскрыл варежку – и на меня: мол, за этим я к тебе спускался? И трах меня по башке. Так, слегка, я и не почувствовал. Плюгавенький какой-то попался. В общем, пришлось мне сегодня с утра пораньше размять косточки на Фердинанд-Бол, а ведь и пропустил-то всего лишь два стакашка. Ну куда же подевалась амстердамская веселая душа? А, Коос?

Хоть я и не был Коосом, ответить на этот вопрос мне было трудно.

– Ну вот, – продолжал он тем временем, – выяснили мы отношения, и я зарулил в «Уголок». Взял там пивка. Большую, чтоб посидеть – так уж с толком. Смотрю, а там Синий Харри, тот самый, у которого дома тринадцать ребятишек, а он на их пособие машину себе сообразил. Который всю дорогу поет. Вот и сейчас тоже – с утра здесь на приколе. Сидит, значит, и поет арию из «Риголетто». Кончил и поворачивается ко мне: «Нравится?» Я ему говорю: «Поёшь-то ты, наверное, ничего, но только вот, когда из тебя все это выливается, я всегда представляю себе сливной бачок в клозете». Сказал просто так, ради хохмы. Настроение было хорошее. Ты же меня знаешь, Коос, а? А этот, представляешь, сразу: мол, пойдем выйдем, поговорим. Я ему: «Слушай, Харри, брось, я только что на Фердинанд-Бол с одним стыкнулся, но твое-то чувство юмора где?» Хозяин все уладил, мы опять сели за пиво. Час-другой, Харри спел еще парочку вещиц из своего репертуара, но раз от разу все больше фальшивил, я и подумал: давай, друг, пора линять на большой бак. Отчалил я оттуда.

Топаю по старому валу, гляжу – мужик стоит. Около своей машины. Только что поцеловался с трамваем. В лобешник, и весь капот всмятку, конечно. Я ему говорю: «Делов-то куча – помыть да сделать укладочку». Хохма. А он-то, знаешь? Даже не улыбнулся: «Я сейчас котлету из тебя слеплю». А я ему: «Давай-давай, только позвони сначала на маслобойню, пусть пришлют подходящую тару для твоих шариков без извилин». Он, понятно, заткнулся в тряпочку. Но ты понимаешь, Коос, что я хочу сказать? Мокюм,[55]55
  Мокюм – народное название Амстердама


[Закрыть] добрый старый Мокюм, какой же ты стал смурной. Давай, Коос, намыливайся на большой бак, я тут продержусь пока с одной до твоего прихода, а там уж вздрогнем как положено. Посмеемся вместе. Как раньше. Давай-давай, я пока еще держусь. Немножко на взводе, но это так, для затравочки. Всего, Коос.

Разговор оборвался. Ну ладно, я не Коос. И все же мне ужасно хотелось посмеяться в компании этого Пита, по-старому. Но я не пошел туда, потому что не знаю, где этот большой бак.

Из сборника «Утром проснуться…» (1973)

Последствия

В тот вечер, ожидая последнего автобуса на Арнем, мы сидели в таком, знаете, современном, построенном на скудные муниципальные средства здании автовокзала. Сидели и или дрянной, жидковатый кофе, поданный изможденной женщиной, которой даже в столь поздний час приходилось работать, так как что-то у нее в жизни, видимо, не сложилось. Наверно, виной всему какой-нибудь парень – скрылся в неизвестном направлении, оставив ее с ребенком на руках, подумалось мне. Шофер – он-то и должен был ехать с последним автобусом – заговаривал с ней о разных разностях, а ей до них и дела не было, она явно мечтала лишь об одном: погрузиться в расслабляющий сон без сновидений.

В углу у окна сидели трое турок и молчали себе по-турецки. Эти ничего не пили. Они находились здесь только потому, что в зале было сухо и тепло, а крыша над головой не стоила ни гроша.

У дальнего конца буфетной стойки за кружкой светлого пива с осевшей пеной стоял тощий как щепка парень, одетый во все черное. Вид у него был мрачно-задумчивый, суливший недоброе. И все-таки он был не чета студенту Раскольникову, всецело поглощенному разработкой плана убийства, которое приведет его к гибели, потому что он не принял в расчет собственную совесть. Для подобных замыслов парень был чересчур простоват, дешеват даже. Мне казалось, он похож скорее на работягу, который после целого дня унизительной, каторжной работы возвращается, измотанный и озлобленный, домой, и впереди у него никакого просвета – бесконечная череда дней, точно таких же, как этот.

Моя жена отыскала между тем в одной из лежащих на столе газет повод для того, чтобы изложить свою приверженность эвтаназии – блаженной смерти.

– В самом деле, я тоже считаю, что аборт… – рассуждала она.

– Знаешь, я тоже «за», – сказал я, зевая. – Но стоит мне подумать, скольких друзей я бы недосчитался, если бы их родители пошли на это… Мне бы их не хватало. Ведь жизнь состоит именно из последствий наших малых решений, и надо это учитывать…

– Да снизойдет на вас благословение господне! – раздался громкий голос.

На пороге стоял маленький толстяк в клетчатой кепке на седеющих волосах. Он весь лучился радостью, причину которой можно было учуять издалека. Целеустремленно подойдя к нам на своих коротеньких ножках, он положил руку мне на плечо и спросил:

– Эта дама – ваша жена?

Я кивнул.

– Вам можно позавидовать! – воскликнул он. – А я вот холостяк. Гёрт моя фамилия. В этих краях все меня знают. Позвольте предложить вам обоим по стаканчику пива.

Пива нам не хотелось, и поэтому я сказал:

– Очень сожалею, но мы не можем воспользоваться вашим любезным предложением.

Он убрал руку с моего плеча.

– Жаль. Я ведь от чистого сердца. Жена у вас очень симпатичная.

Он повернулся и нетвердой походкой направился к стойке.

– Ну, теперь наверняка к кому-нибудь еще пристанет, – сказал я.

Жена улыбнулась.

Гёрт стоял у буфета. Женщина подала ему пиво, которого он потребовал зычным голосом, и отнеслась к нему с таким же безразличием, как и ко всем прочим клиентам.

Масленым голосом Гёрт обратился к парню в черном:

– Приятель, я, конечно, выпимши, но уж больно у меня на душе хорошо.

Он положил ладонь парню на локоть. Парень враждебно отдернул руку и произнес высоким сдавленным голосом:

– Я вам не приятель.

– Все люди мне друзья, все – мои приятели! – воскликнул Гёрт. – Почему бы и нет? Такая уж у меня развеселая натура. Пятьдесят шесть, а я как огурчик. Жизнь – прекрасная штука.

– Вы слишком громко разговариваете. Я желаю спокойно выпить здесь свое пиво, – сказал парень. Узкие щелки его глаз горели давнишней ненавистью, стремящейся вырваться наружу.

– Но, приятель… – Толстая рука Гёрта опустилась теперь на черное плечо. Парень стряхнул ее, потом со всей силы двинул Гёрта кулаком в челюсть и острым носком башмака лягнул его между ног. Я думал, Гёрт свалится наземь, но этого не случилось. Он сразу же принял несколько старомодную боксерскую стойку, какую можно увидеть на забавных спортивных фотографиях доброго старого времени, и нанес парню сокрушительный удар – тот навзничь грохнулся на столик, за которым сидели турки.

Они сей же час встали и направились к выходу. Чужестранцы все-таки. Шофер сказал:

– Ну, я пошел подогнать автобус.

А Гёрт кричал, полный боевого азарта:

– Нет, давай выйдем! Я тебе покажу!

Немного погодя мы ехали сквозь тьму в почти пустом автобусе. Парень потирал рукой ушибленное место. Я надеялся, что дома его по крайней мере не ждет жена. Взглянув на часы, я сказал:

– Мы выехали на три минуты раньше. Теперь по всему маршруту люди не успеют к последнему автобусу. А почему? Согласись мы выпить пива, ничего бы не произошло. Да, жизнь и впрямь состоит из последствий малых решений.

Я искоса взором триумфатора посмотрел на жену. Но она уже спала.

Люди

I

У каждого человека есть друзья, есть круг людей, сложившийся после долгого отсева и перебора, – тот круг, к которому успеваешь за долгие годы привязаться. Но с друзьями встречаешься слишком редко. Все ведь так заняты – дел по горло. Я давно замечаю, что гораздо чаще видишься с другими людьми, которых вообще не знаешь.

Например, с больным стариком – он постоянно сидит у своего окна и смотрит на меня, когда я прохожу мимо, потому что все происходящее на улице для него – событие.

И каждый прохожий – тоже событие.

Или, скажем, с девушкой, которую я снова и снова встречаю в трамвае. На десятом маршруте. Она возвращается с работы, а я – из Артиса. Лет шесть назад у нее еще был цветущий вид, но мало-помалу ее привлекательность блекнет. И с глазами все хуже. Вот уже месяца два-три она в открытую носит очки. Она всегда читает обернутые в коричневую бумагу библиотечные книжки, с самозабвением той, чья подлинная жизнь разыгрывается в рассказах другого человека, который от ее имени совершает прекрасные поступки.

Кроме того, по меньшей мере раз в неделю я встречаю в небольшой кофейне некоего мужчину с молоденькой женщиной. Разница в возрасте у них лет двадцать. Он – голландец, но выглядит как безродный, опустившийся грек, занимающийся в Черногории шпионажем в пользу Португалии, – худой как щепка, непоседливый, беспрерывно курящий, с меланхолическим лицом уличного скрипача, который в консерватории мечтал совсем об ином. Девушка светловолоса, наивна, легковерна и искренне предана ему. Я часто слышу, как они разговаривают друг с другом, и, поскольку держу при этом ухо востро, знаю их историю болезни: жена не дает ему развода, а мамаша девушки старается всеми силами добиться этого развода, ведь дочка-то «иначе лучшие годы упустит» – аргумент, мало говорящий влюбленным, но наглядно демонстрирующий интеллектуальный кругозор воспитателя, который пытается склонить девятнадцатилетних юнцов к решениям, какие бы они приняли, будь им по сорок лет.

Мужчина иногда говорит, выпуская табачный дым чуть ли не из ушей:

– Тогда я как закричу: «Ну да, опять эти твои выкрутасы! Что тебе еще остается, мещанке бесчувственной! Будто до сих пор не поняла, что я ничего подобного не потерплю!» Ведь ты-то знаешь, Элли, я по натуре артист. Ладно, пусть я ничего особенного не делаю. И все-таки. Я точь-в-точь как мой покойный брат, Элли. Бродяга. У него ни цента за душой не было, а все равно он был счастливым человеком, мой брат.

И она с такой готовностью, так мило кивает. Она все понимает как нельзя лучше. Но лицо ее застывает, когда она вспоминает о матери:

– Ну, в общем, я ей даже не ответила. Так и выбежала из дому, ни «здравствуй», ни «прощай» – ничего. И посуду мыть я ей больше не помощница.

Я уже давно являюсь свидетелем их мучений. Но, хотя они тоже видят меня наверняка гораздо чаще, чем своих лучших друзей, они бы все-таки посмотрели на меня как на сумасшедшего, если бы я вдруг сказал: «Ну-ка, выкладывайте, как у вас с разводом? Что-нибудь получается?»

Нет, они – знакомцы анонимные. В точности как эти двое престарелых братьев. Каждое утро они сидят вместе в кофейне, куда я захожу почитать газеты. Они уже отметили свое семидесятилетие и больше не работают; все, кто были им дороги, умерли или исчезли из их поля зрения, потому-то они и соединяют свои одиночества, на основании привязанности, которая, казалось бы, давным-давно утратила силу, но все-таки может теперь сослужить им службу.

Сразу видно, что они – братья. У одного горделивая, благородной формы голова на слишком тщедушном тельце, что несколько портит впечатление. Другой похож на него, но дурен собою. Он как второй роман удачливого дебютанта-писателя. Его сморщенное личико словно пародирует героический профиль брата. Но это – чисто зрительное совпадение. Он никогда бы не отважился на пародию, ведь он всегда с таким благоговением слушает, когда брат произносит что-нибудь, изящно помавая белой рукой, подобно знаменитому адвокату.

Впрочем, так бывает не часто. Обыкновенно они сидят молча, с затуманенным взором, неподвижно устремленным в те далекие времена, когда их мать зажигала лампы в старинном доме, а из кухни доносились дразнящие запахи, обещая вкусный ужин. А может быть, они ни о чем и не думают. Кому это известно! Во всяком случае, не мне. Потому что, хотя мы за много-много лет примелькались друг другу, до разговора у нас так никогда и не дойдет.

II

Воскресным утром в деревне я уселся на каменную скамью напротив церкви. Немного погодя подошел какой-то старик. Он стянул с головы картуз и только потом плюхнулся на скамью.

– Этого нынче вполне достаточно, – сказал он.

– Что вы имеете в виду? – спросил я.

– Да шапку надо снять перед церковью, – объяснил он. – Раньше пришлось бы и зайти туда. А теперь это ни к чему– Снимаешь шапку – и уже вроде исполнил свой долг. Ну что ж, я считаю, нормально. Чего без нужды молиться. у меня все в порядке. Я вполне довольный.

Он раскурил трубку и показал мундштуком куда-то вдаль.

– Видите высокий дом, вон там? – спросил он. – Это дом для престарелых. Там я и живу, вместе с женой. И кстати, неплохо живу. «Кушать не желаете?» – вежливо так приглашают, ну мы, понятно, обычно и не одолеем никак всего. Очень вкусно готовят. Ничего не скажешь. И в каждой комнате у нас телефон. Запросто можно позвонить сиделке, она внизу сидит, за таким столиком с подставкой, вроде как с пультом. Я, к примеру, говорю: «Мусорная корзина, которую я выставил за дверь, стоит там уже десять минут». А она отвечает: «Все будет в порядке, сударь». Не успеешь оглянуться, а и впрямь все уже в порядке. Вот как там все делается. Или вот ты кому-то понадобился. Она сразу звонит: «Сударь, к вам пришли». А мне аж неймется от радости. «Кто?» – спрашиваю. И если это кто-нибудь, кто мне в данный момент не по душе, тогда я кричу в голос, что меня нету дома. А она тогда говорит: «Господина в данный момент нету дома». Здорово, а?.. Нет, что касается меня, так я очень даже доволен, честно скажу. Там у нас все разрешено, что ни пожелаешь. К примеру, мы живем на третьем этаже. Но если мне вдруг захочется подняться на шестой этаж, сесть там на лавочку в коридоре, выкурить трубочку да посмотреть, что на улице делается, то я спокойно иду себе, и ничего. И никто не подойдет ко мне и не скажет: «Ты чего здесь позабыл? Ступай-ка на свой этаж». Ни боже ты мой. Не-ет, они к этому очень хорошо относятся, будто так и надо. Да хоть я там три часа просиди. Или целый день. Ну, этого-то я, само собой, не сделаю. Это уж была бы придурь. Это я так, к слову говорю. Да-а, мне там все по душе.

Он помолчал с минуту. Потом сказал:

– Одно только жалко.

Я предчувствовал, что это произойдет. Поскольку всякое довольство и удовлетворение имеет свои пределы.

– Дело вот в чем, – продолжал он. – Один человек, который живет там рядом с нами, ему уже ничего нельзя. Ни капельки. Не дают ему ничего. А мне доктор разрешил. Рюмашки три в день. Здесь, в деревне, у нас есть трактир. Вон он. Напротив церкви. Как положено. Да ведь вы и сами видите, верно?

– Что? – спросил я.

Закрыт он, – пояснил старик. – Хозяин в прошлом году умер. А сын его… Эх, я его, конечно, понимаю. Что за народ туда ходил? Ну я ходил. Да еще кое-кто из стариков. На нашем брате не развернешься, не разживешься. Доходу никакого. Сплошной убыток. Нет-нет да и помрет кто-нибудь – опять одним клиентом меньше. Старый хозяин на это внимания не обращал. Он и сам был порядочная развалина. Но сын-то его в будущее глядит. Открыто у него бывает всего-навсего три раза в неделю. В пятницу, в субботу и в воскресенье. Там тогда сидит парнище какой-то вроде как с граммофоном, и музыка наяривает вовсю. Молодежи нравится. Народ валом валит. Но старые клиенты больше не приходят. Музыка уж очень громкая для нас. Тут не побеседуешь всласть и в картишки не перекинешься. Что ж, я это вполне понимаю. Наше время ушло. На три рюмашки от меня да на пару стаканчиков от старых чудил дела не раскочегаришь. И все-таки, конечно, жалко. Раньше, бывало, в воскресенье, после церкви, мы там встречались. Весело было в компании. Н-да, что было, то прошло. Сейчас, правда, дальше по деревне открыли трактир, но туда надо ездить на автобусе, а на билет денег уходит как на полторы рюмашки из трех. Вот я и беру свою норму дома. Но выпивать в одиночку в своей комнате – совсем не то. Не хватает прежней компании. Потолковать не с кем. Ну а в остальном прочем, знаете, я страшно доволен. Мне все нравится. Очень даже нравится.

III

Прямо у того места, где построили новый мост через Амстел, меня остановил какой-то человек и спросил:

– У вас не найдется сигаретки?

– Ну конечно, – сказал я. И протянул ему пачку. Это был высокий, тощий мужчина, чуть постарше меня.

Свою просьбу он сопровождал широкой ухмылкой, но она не соответствовала его несколько испуганному взгляду.

– Мне немножко не везет в последнее время, с работой неважно, – сказал он. – Я, собственно говоря, грузчик по профессии. Перевозка мебели. Я всегда стоял в фургоне.

А теперь вот нельзя мне больше этой работой заниматься, доктор не велел. У меня на этот счет справка имеется. Могу показать.

Он полез во внутренний карман.

– Да я и так верю, сказал я.

Он вытащил руку из кармана и продолжал:

– Нет, тут ведь дело в чем: куча народу действительно думает: вот, мол, лентяй какой. А я вовсе не лентяй. За все берусь, за что угодно. Но вот на тебе – не везет, и все. Вы только представьте себе: четыре с половиной месяца проработал я в одном ресторане. На кухне. Посуду мыл. Что ж, ладно, хотя вообще-то я грузчик, мебель возил, ну да это уж дело прошлое. Стало быть, мыл я посуду. Как-то вечером кончаю работу. Иду в раздевалку. А там шеф стоит. И спрашивает меня: «Это твое пальто?» «Да, хозяин», – говорю. Он и скажи: «А это как тут оказалось?» И что же я вижу? В каждом наружном кармане насыпано по фунту сахару, хозяйского сахару. Я прямо обомлел. Говорю ему: «Хозяин, я знать не знаю, кто это сюда подложил. Может, кто подшутить хотел». Да только он не поверил. Куда там! Сказал как отрезал: «Ты это хотел стащить». Ну что за ерунда, господи ты боже мой! Не стану же я из-за каких-то двух фунтов сахару рисковать своим местом?

Он снова посмотрел на меня – теперь для того, чтобы убедиться, верю я ему или нет. Я не поверил, но все-таки сказал:

– Ну конечно же, нет.

Он улыбнулся. Очень я ему угодил. Потом лицо его приняло озабоченное выражение.

– Я, конечно, объяснял, что к чему, язык-то у меня хорошо подвешен, да что толку? Вышвырнули меня на улицу без всяких. Еще и с полицией завели канитель из-за этого. Н-да. Из-за двух фунтов сахару. А я вообще сладкого терпеть не могу. Угости вы, к примеру, меня пирожным, я бы отказался. Я и в кофе себе кладу всего-то маленькую ложечку. Так на что же мне ихний сахар? Нет, значит, кто-то решил мне насолить. Кто? Почем я знаю. У нас там работало много мойщиков посуды, и все ненадежный народ. Знаете, прихлебатели хозяйские, вор на воре. Люди, которые никогда не имели порядочной профессии. В сущности, мне они не компания. Но что поделаешь? Приходится браться за что попало. А потом тебя же и вором выставляют.

Он немного помолчал. Потом спросил неуверенно:

– У вас не найдется случаем какой завалящей монетки?

– Найдется, – сказал я.

И, пока я открывал кошелек, он смущенно твердил:

– В данный момент трудновато мне приходится.

– От этого никто не застрахован, – ответил я, чтобы немножко подбодрить его.

Но он не улыбнулся. Положил рейксдалдер в карман и сказал, очень серьезно и впервые вполне откровенно:

– Знаете, я – зеландец. Прожил там восемнадцать лет у сестры. Но вот чертовщина, после того наводнения мне так никогда больше и не везло в жизни.