Текст книги "Несколько бесполезных соображений"

Автор книги: Симон Кармиггелт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 29 страниц)

Разговор

На скамейке в сквере сидела пухлая, яркая блондинка, которая с помощью косметики умудрилась несколько сбавить себе возраст. На мой взгляд, за такими, как она, любят приволокнуться мужчины. С нею была невзрачная собачонка.

– Не уходи далеко, Фифи, слышишь? – сказала она.

Собачонка взглянула на хозяйку, словно та швырнула в нее грязью, и необычайно целеустремленно потрусила ко мне, так как я стоял недалеко от скамейки. Стоял просто так.

– Фифи, не трогай этого господина! – крикнула женщина. – Ступай к дереву. Здесь достаточно деревьев!

Собачонка послушно отошла от меня. В этот момент появилась еще одна женщина.

– Лиз, ты выгуливаешь Фифи? – удивленно воскликнула она. – Ты что, вернулась к Дирку?

– Да, знаешь ли, – кивнула Лиз.

Вторая женщина опустилась рядом с ней на скамейку. Она тоже была в зрелом возрасте, но одета и подкрашена скромнее.

Какой-то старик остановился возле меня и глубокомысленно произнес:

– Собаки… – И печально обвел взглядом сквер.

– Ну да, – сказала Лиз, – конечно, он прекрасный парень. Я этого не отрицаю. Но двадцать семь лет… Знаешь, такой мальчик требует много…

Вторая женщина кивнула, больше с любопытством, чем с пониманием, а старик продолжал:

– Раньше у меня был боксер, но его задавила машина. – Он посмотрел на меня и добавил: – Лихачил. Шофер-то. Такой молодой парень, знаете. Обожает сломя голову носиться на грузовике. Лихачество, н-да. Но боксера я успел похоронить. Его звали Чарли. Чудное имя для собаки. Но в ту пору еще была жива моя жена. Это она так его назвала, не знаю уж почему.

– Вначале все было прекрасно, – заметила Лиз, – но скоро я стала уставать от этого мальчика. Ведь пришлось так много скрывать. Пока его не было дома, я подтаскивала к зеркалу скамейку и упражнялась на ней нагишом. Упражняюсь, а сама думаю: если лечь вот так и втянуть живот, складок он не увидит. – И она прямо здесь, на скамейке в сквере, показала приблизительно, как все происходило.

– Боже ты мой! – вздохнула ее приятельница.

– Потом у меня была овчарка, – продолжал старик. – Немецкая овчарка. Про них говорят много плохого, про немецких овчарок. Мол, точь-в-точь мофы. Если их не лупить, нипочем не сделают, что приказываешь. Только это неправда. Моя собака была мне хорошим другом.

– Просто посидеть, как мне удобно, и то было нельзя, – рассказывала Лиз. – И голову я все время должна была держать высоко, иначе бы он заметил второй подбородок. Не говорю уже о моих зубах. И все всегда при свечах. Господи, я целое состояние прожгла на этих свечках. Но хуже всего было, если он приходил домой днем, когда я его не ждала. И требовал любви. Всегда требовал любви… А что с него возьмешь? Двадцать семь есть двадцать семь. Когда мне было двадцать семь, я тоже всегда… Да и Дирк в те годы был парень хоть куда.

– Овчарка прожила у меня пятнадцать лет, – уныло тянул старик. – И умерла своей смертью, от старости. Голова у нее совсем поседела, как у человека. И ноги при ходьбе заплетались. Да и зрение стало никудышное. Я пони мал, что близится конец и ничего тут не поделаешь. А все-таки очень переживал.

– Вдобавок приходилось то и дело мотаться по вечеринкам! – воскликнула Лиз.

– Но ведь вечеринки – штука приятная, разве нет? – заметила вторая женщина.

– Да, когда находишься среди ровесников. А не среди соплюшек, которые тебе твердят: «Ну, ты еще довольно хорошо выглядишь». Словно я совсем развалина. Я держалась храбро. Но под конец и правда дошла до ручки. И сбежала. Нет, с меня хватит! И к свечке никогда в жизни больше не прикоснусь.

– Все-таки свечи создают особое настроение, – сказала вторая женщина.

А старик почти торжественно произнес:

– Теперь я никогда больше не заведу собаку. Ведь наверняка умру раньше ее. А с собакой так нельзя. Человек может завести другую собаку, а собака другого хозяина не заведет.

– Вот я и вернулась к Дирку, – сказала Лиз. – Все хорошо, спокойно. Когда выдается свободная минутка, посиживаю у телевизора. Юбка не затянута. Голову держу как хочу. Дирк отлично знает, что у меня два подбородка.

Ее собеседница с некоторым злорадством проговорила:

– Мой отец был моряк. Так вот он повторял: «Не верь переменчивому ветру и непоседливой женщине». Ей-богу, в этом что-то есть.

Привидения

Там, где большая дорога делает поворот, автобус затормозил у остановки. Скучный крестьянин с корзиной, полной пока еще живых кур, вошел, а я вышел. Автобус покатил дальше, оставив меня в одиночестве среди унылых голландских просторов, состоящих в основном из неба, затянутого низкими, тяжелыми тучами. Вдали виднелась ферма, наполовину скрытая деревьями. В том направлении бежала узкая тропинка. Я зашагал по ней мимо полей, где в этот день явно не было работы, так как я не увидел там ни души.

Тропинка шла не прямо, а петляла, как все тропинки, протоптанные в незапамятные времена. Я шагал уже четверть часа, но ферма, казалось, была все так же далеко.

Наконец я поравнялся с купой деревьев и кустарников, которая оазисом темнела среди голого, бесприютного ландшафта. За деревьями притаился маленький домик, покосившийся от старости – не одно поколение людей прожило в нем свой век. Перед домиком был палисадник, женщина с совершенно белыми волосами разрыхляла там клумбу.

– Добрый день, – поздоровался я.

– Добрый день. Далеконько вы забрались, – отозвалась она, опираясь на мотыгу.

Она была очень худенькая, с узким, усеянным мелкими морщинками лицом, на котором светились удивительно чистые, большие голубые глаза. Явно не крестьянка, скорей случайно попавшая сюда дама. Только я открыл рот, чтобы ответить, как хлынул прямо-таки тропический ливень. Я поднял воротник, но это не спасало.

– Послушайте, идите спрячьтесь в доме! – весело крикнула женщина и побежала туда сама. Бежала она неожиданно легко и грациозно, как бегают женщины, некогда занимавшиеся балетом. Я же последовал за ней медленным шагом, как и положено человеку в возрасте.

Комната, в которую мы вошли, оказалась больше, чем я предполагал. Возможно, потому, что ее не загромождала мебель. Старинный, дорогой по нашим временам шкаф, два высоких кресла возле круглого стола, а на столе пепельница с тремя трубками, и никаких следов пепла. В посудном шкафчике прекрасный чайный сервиз. На стене два давних больших фотопортрета в черных рамках: угрюмый господин с бакенбардами и смиренная, довольно красивая дама.

– Хотите чашечку чаю? – спросила хозяйка. Жестом она предложила мне сесть в кресло у стола с пепельницей и трубками. Я сел и сказал:

– Вы, наверно, думаете: а что ему понадобилось в этой глуши? Отвечу: меня привело сюда любопытство. В деревне я слышал, что в этих местах есть ферма, где обитают призраки. Вот мне и захотелось взглянуть на нее.

Женщина засмеялась, громко и резко.

– Знаю, что вы имеете в виду, – сказала она, ставя передо мной чашку. – Старая байка. Видите ли, в этих краях действительно жил богатый крестьянин, очень богатый. И у него был сын, единственный сын, которому вздумалось жениться на простой девушке. Но в те времена это было невозможно. Совершенно невозможно. Деньги женились на деньгах, не так ли? И тогда этот юноша повесился у крыльца на старом дубе. Дуб и по сию пору стоит на том самом месте. А люди болтают, что по ночам там слышны жуткие стоны. Поэтому жить на той ферме никто не хочет. Сейчас в ней свинарник. Свинки ночью ничего не боятся.

Она опять хихикнула. Потом присела на корточки возле чайного столика, налила в блюдечко молока и ласково сказала:

– Пей на здоровье, мое сокровище. – Рука ее задвигалась, словно поглаживая кошку, но самое кошку я не видел. Когда ее голубые глаза поймали мой взгляд, она поднялась и своей молодой, упругой походкой отошла к окну.

Гроза отгремела, и, хотя дождь еще накрапывал, уже появилось солнышко.

– Дождь и солнце! Грибной дождь! – воскликнула женщина.

Я встал и поблагодарил:

– Спасибо за чай. Мне пора. До свидания.

Она не ответила и, что-то бормоча, снова присела на корточки у блюдца с молоком.

Через палисадник я вернулся на тропинку. По ней как раз ехал на стареньком велосипеде какой-то продубленный дождем и ветром старик. Поравнявшись со мной, он остановился и спросил:

– А что, его трубки так и лежат на столе? Я кивнул.

– Ну-ну, – протянул он, обдав меня запахом можжевеловой. Потом сплюнул в траву табачную жвачку. – Я хорошо знал этого парня. Он прожил у нее двенадцать лет. Чудной малый. Никто не знает, откуда он взялся. Просто появился там однажды да и застрял на двенадцать лет. Очень на него похоже. Крепкий как дуб был парень. И работенка у него была не всякому под силу. Как вдруг ни с того ни с сего расхворался. За какой-то месяц превратился в скелет. Раз только и вышел из дома больной. С тех пор я больше его не видел. Никогда.

Крупная капля, висевшая у него на носу, наконец упала.

– Она сказала, что он умер, – хрипло добавил он. Потом наклонился ко мне поближе, запах перегара стал сильнее. – Покойников-то хоронят, верно?

– Верно.

– Ну а его не хоронили, нет… – Он опять водрузился на велосипед, бормоча: – Не хотел бы я побывать в том домике.

И медленно покатил прочь, немного виляя из стороны в сторону.

Пекарь

На одной из старых, замызганных амстердамских улиц, где солнце по непонятным причинам светить отказывается, я невольно вспомнил о пекаре. Когда-то он жил тут, в доме номер 13, ведь судьба уж если испытывает, то на всю катушку, Взглянув вверх, я увидел у окна другого полунищего бедолагу, который сосредоточенно что-то пил из большой чашки. Наверно, жидкий кофе, сильно разбавленный молоком с пенками.

Шагая дальше с опущенной головой – не от уныния, а оттого, что улица была загажена собаками, – я подумал о той картине. Интересно, что с ней стало? Погибла вместе с мусором в огне на свалке? Или продана за бесценок на барахолке на площади Ватерлоо? И какой-нибудь ироничный молодой человек повесил ее в самовольно захваченной квартире?[57]57
  За последние 10–15 лет в Западной Европе нередки случаи, когда люди, выброшенные домовладельцами на улицу, силой захватывают пустующие квартиры


[Закрыть]

«Кто эта баба?» – спрашивают его.

«Сам не знаю. С площади. Я зову ее тетушка Тоос».

Когда мы познакомились во время войны, пекарю немного оставалось до пенсии. Собственно, он был не пекарем, а разносчиком хлеба: развозил по домам непропеченную продукцию большого, но никудышного хлебозавода. Буханки лежали в продолговатой ручной тележке, которую он тихонько толкал перед собой, то и дело оглушительно чихая по причине сенной лихорадки. Кроме того, ходить ему было трудно из-за опухоли на большом пальце правой ноги, против которой тогдашняя медицина «была бессильна».

Мы жили в ту пору на Реполирсграхт, в ветхом, изгрызенном крысами доме, в подвале которого у нас была большая уютная кухня. Там моя жена каждое утро угощала пекаря так называемым «кофе» – мутноватым бурым напитком. Сеннолихорадочно чихая (он мог спокойно чихнуть без передышки раз тридцать), пекарь жаловался моей жене на свою больную ногу, а иногда снимал башмак и носок, чтобы продемонстрировать ей опухоль. Когда однажды в такой момент я зашел в кухню, жена только смущенно улыбнулась мне. Я даже написал по этому поводу стишок. Боюсь, правда, вы сочтете эту тему не слишком поэтичной.

Потом наступила голодная зима, и возить хлеб в тележке по улицам стало опасно. Поэтому завод решил прекратить доставку хлеба на дом. Но пекарь заверил мою жену, что ей беспокоиться не о чем. «Вы получите свой хлеб, даже если мне придется при этом расстаться с жизнью!» – кричал он на кухне.

С этого дня он обходил своих постоянных клиентов, закинув за спину набитый хлебом серый мешок. Он все сильней хромал, но держался, потому что считал эту работу делом чести.

Когда дизентерия на неделю приковала его к постели, хлеб доставляла его жена. Увидев ее впервые, мы были поражены. Это оказалась настоящая дама, со следами былой красоты на лице. Мы-то думали, что у пекаря совсем другая жена. Вот ведь как бывает.

Война окончилась, наша безграничная радость поутихла, пекарь вышел на пенсию.

Биллем Дреес[58]58
  Дреес, Биллем – премьер-министр Нидерландов от социал-демократической партии с 1948 по 1958 год


[Закрыть] не издал еще тогда свой спасительный для пожилых людей закон, и хлебозавод назначил пекарю «роскошную» пенсию – ни много ни мало целый гульден! В заводской столовой произнесли прощальную речь и вручили ему расписной дельфтский изразец, на память о безупречной работе.

«Такая дрянная рекламная вещица, мефрау, – говорил пекарь в кухне, – я ее даже в руки не взял. Так там и оставил».

Хотя он был уже на пенсии, но время от времени заходил к своим старым клиентам, к тем, что сочувствовали его болячкам и, бывало, покупали у него в кредит. Теперь он уговаривал их не брать хлеб с хлебозавода, который нищим выставил его на улицу. Однажды мы узнали, что его жена лежит в больнице с чем-то, против чего медицина опять-таки была бессильна. По его просьбе мы навестили ее, и она сказала моей жене: «Вы, наверное, удивляетесь, что я вышла за него замуж. Но он очень хороший человек. И совсем как ребенок».

Этот голос и этот взгляд я никогда не забуду. После ее смерти пекарь попросил живущего по соседству художника сделать по фотографии большой ее портрет, что обошлось ему в львиную долю сбережений. Однажды мы побывали в доме номер тринадцать на безотрадной улице, чтобы взглянуть на портрет.

Он не имел ничего общего с оригиналом, но нам показался прекрасным, потому что был плодом любви.

«Кто эта баба?»

«Не знаю. С площади. Я называю ее тетушка Тоос».

Хочется верить, что портрет сожгли.

Моросящий дождь

Возле кафе на Херенграхт стояли два столика и четыре стула. Террасой-то трудно назвать. А вот обслуживали там быстро и вполне прилично; мрачноватый хозяин сам подавал на удивление вкусный кофе.

Погода была хмурая, вот-вот хлынет дождь, поэтому сперва я сидел на террасе один. Прохожие деловито спешили мимо. Но минут через десять за второй стол все же сел какой-то мужчина. Слово «господин» в Амстердаме сейчас употребляют только таксисты, да и то с насмешкой: «Добрый день, господин». Однако человек за соседним столиком был самый настоящий «господин», хотя и не старался выглядеть внушительно. Он казался несколько старше меня, но в нем не было мрачности, свойственной многим пожилым мужчинам, которых угнетает тот факт, что с ними больше не считаются. Напротив, в душе он явно чему-то радовался, только я не знал чему. Весь его облик лучился радостью, радость была и в легком изгибе рта, и в тихих звуках, которые он, словно принюхиваясь, издавал носом.

Он заказал водки и пил ее без жадности, маленькими глоточками. Понимал толк в выпивке.

Позади открылась дверь. Из кафе вышла супружеская пара, обоим под шестьдесят. Впереди шла женщина, тепло и безвкусно одетая.

– Главное, что ты об этом жалеешь, – сказала она. – Правда? Ведь ты жалеешь?

– Да, жалею, – глухо подтвердил мужчина, похоже готовый согласиться с чем угодно. У него было скучное лицо и пустой взгляд человека, проводящего все вечера у телевизора. Одет он был в плащ с непомерно свободным воротником и в великоватую, съехавшую на уши шляпу. Женщина взяла его под руку, и они неторопливо пошли через улицу. What are you doing the rest of your life?[59]59
  Чем же вы займетесь на склоне дней своих? (англ.)


[Закрыть] Так называлась песенка Криса Коннора. Название почему-то мне запомнилось. Пожилой господин за соседним столиком опять рассмеялся в нос и сказал:

– Он жалеет. О чем?

– Ну, для нас это останется загадкой, – ответил я. Смакуя, он отхлебнул из своего стаканчика так аппетит но, что у меня потекли слюнки.

– «Сожаление» – значительное слово, правда, к счастью, оно мало-помалу утрачивает эту свою значительность. Мне уже семьдесят, но когда я был в возрасте того мужчины… Ах, как же оно еще было значительно, это слово. О чем я только не жалел! Чуть ли не целыми днями. Однако же все проходит, и ничего не остается, даже шрама. Оглядываясь назад, я теперь думаю: все было пустой бессмыслицей, не больше. Вот в чем удобство старости, вы не находите?

– Да, что верно, то верно, – ответил я.

Он показал рукой на деревья.

– Как красива эта нежная зелень. Если взглянуть немного выше, поверх автомашин, то ничего вроде и не изменилось с прошлых времен. О, я не сетую на машины. Общество изменилось, изменились и люди, а машины – неотъемлемая принадлежность современной жизни. Но в дни моей молодости машины имели только «священник, врач, юрист, уверенные, что поэту недостает ума». Вам знакомы эти строки?

– «Но это можно изменить», – докончил я. – Это Ян Гресхоф.

Он дружелюбно кивнул. Мы были квиты.

– Знаете, – сказал он, – как-то раз весной тридцать девятого года я в половине восьмого вечера шел вдоль этого канала. Было душновато, моросил дождь. Но я люблю такую погоду. От дождя зелень становится еще свежее. Я шел, любовался деревьями и вдруг почувствовал, что кто-то берет меня под руку. Повернув голову, я увидел, кто это был. Ее звали Элсье. Жена моего друга и коллеги. Совершенно необычайная женщина. Мне она казалась очень красивой и милой. Да, наверно, я даже был немного влюблен в нее. Ну и… и она ко мне, видимо, была не совсем равнодушна, как пишут в плохих романах. Она взяла меня под руку, и мы вместе пошли под дождем. Я чувствовал себя совершенно счастливым. Между нами ничего не было, знаете ли. Но… Немного погодя она сказала: «Зайдем куда-нибудь, выпьем по глоточку». И знаете, что я ей ответил? Я ответил: «Не могу, у меня сегодня в восемь деловая встреча». Это была чистая правда, хоть я и не помню уже, о какой ерунде шла речь. Мы попрощались. Больше я ее никогда не видел. Потому что вскоре она уехала с мужем заграницу, а недавно там умерла. Н-да, деловая встреча! А ведь как приятно было идти рядом, почти не разговаривая. Вот о чем я до сих пор жалею.

Мудрость

На заднем сиденье мотоцикла, мчавшегося в потоке машин, восседала полная женщина средних лет, которая всем своим видом старалась показать, что поездка ей очень нравится. Глядя на нее, я вспомнил Анни. Теперь Анни, наверно, уже нет в живых, но лет двадцать назад она еще цепко держала жизнь в своих мозолистых руках. Мы жили по соседству, и порой она заходила выпить чашечку кофе к моей жене, к которой была очень привязана.

Анни служила в двух местах уборщицей, имела хороший характер и ленивого мужа. Говоря о нем, она всегда называла его «хозяином»: хозяин хочет то, хозяин хочет это. Только вот работать «хозяин» не хотел. Поэтому на жизнь зарабатывала она.

Анни была очень мудрая женщина. Она интуитивно понимала буквально каждого человека, а ведь этому ни в каком университете не научишься, это талант, с которым надо родиться. На жизнь она смотрела спокойно, бесстрашно и чувствовала себя в ней как рыба в воде.

Если я случайно входил, когда они пили кофе, Анни тотчас же меняла и тон, и тему разговора. И лишь потому, что я мужчина, относилась она ко мне как к существу душевно неполноценному, с которым надо обращаться дружелюбно, ведь он не виноват в своей неполноценности и никуда от него не денешься. Так же она относилась и к своему мужу. Он тоже был ни в чем не виноват.

Однажды утром Анни, как всегда, пошла на работу, но, оказывается, явилась она напрасно: хозяйка квартиры уехала куда-то по семейным обстоятельствам. Неожиданно вернувшись домой, она застала «хозяина» в постели со своей лучшей подругой – пухлой особой по имени Софи, которая покуда не чуждалась плотских радостей.

«Она больше всех испугалась», – рассказывала потом Анни. Сама Анни не испугалась. По моему глубокому убеждению, Анни догадалась о приближении этого события гораздо раньше, чем сами его участники. Поскольку «хозяин» намекнул, что на склоне лет встретил подлинную любовь, но не знает, как без помощи и поддержки удержать свое счастье, Анни решительно взяла дело в свои руки. Она заявила, что уйдет от него, только не сразу, а через месяц. «Софи хоть и знает хозяина, но не так хорошо, как я», – сказала она. И поэтому стала совершать с подругой долгие прогулки, наставляя ее по части обращения с «хозяином». Она рассказала обо всех особенностях его характера. Что он говорит и делает, когда бывает не в духе. Как он смотрит и шутит, если у него игривое настроение. Что ему нравится в постели. На какие выдумки он пускается, чтобы удрать из дому. В основном он плетет всякие небылицы, выставляя себя героем, и все это надо терпеливо выслушивать и восторгаться.

Через месяц Софи изучила «хозяина» вдоль и поперек. Ни одна мелочь не была упущена. И тут Анни упаковала «хозяйское» барахлишко и помогла ему перебраться к Софи. Напоследок они втроем попили чаю с пирожным. Очень мило посидели. Анни, вполне довольная, отправилась домой, а путь ее лежал мимо стройки. Там, прислонясь к свае, отдыхал молодой бетонщик. Анни вмиг его раскусила: «Устал, милок?»

Через неделю парень поселился у нее. Он очень нуждался в материнской заботе, и Анни на работу не скупилась, в том числе и в постели. Парень сиял. Для полного счастья ему не хватало только мотоцикла. Анни подарила ему и это счастье, истратив свои сбережения, заработанные мытьем полов еще задолго до его появления. По воскресеньям она теперь восседала на заднем сиденье, этакий пятидесятивосьмилетний моторизованный ангел. Бетонщик водил мотоцикл плохо, и они часто падали, однако, не успев еще подняться с земли, Анни уже кричала: «Ничего серьезного!» Она вечно ходила в синяках, но говорила: «Даром молодого парня не заполучишь».

А у Софи дела тем временем шли не так успешно. Слишком основательно она была подготовлена. Поэтому все, что делал «хозяин», казалось ей deja vu.[60]60
  Уже виденным (франц.)


[Закрыть] Даже в постели рядом была Анни со своими советами. От такой жизни на стенку полезешь. И в один прекрасный день Софи, бросив все, удрала к своей сестре. «Хозяин» приплелся к Анни и стал проситься обратно. Но Анни ответила: «Нет, милок, мне очень жаль, но у меня теперь другой».

«Хозяин» так ни с чем и потащился восвояси.

Рассказывая об этом, она улыбалась с легким злорадством. Ибо в своих долгих беседах с Софи предвидела и это.