Текст книги "Несколько бесполезных соображений"

Автор книги: Симон Кармиггелт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 29 страниц)

Мечты

Поезд набирал скорость. Уставясь отсутствующим взором на проплывавшие мимо пастбища, мужчина затушил сигарету и машинально зажег новую.

– Ну-ну, продолжай в таком же духе, – сказала жена, сидевшая напротив.

– Что? – переспросил он.

– Ты опять куришь как сумасшедший. Доктор же сказал: «Максимум четыре сигареты в день».

Мужчина раздраженно фыркнул.

– Я говорю это для твоего же блага, Хенк, – заметила она.

– Слушай, не зуди! – крикнул он.

Ее лицо исказилось, будто от пощечины. Чтобы не видеть этого, он спрятался за газетой.

«Зря я нагрубил, – думал он. – Ведь она желает мне добра».

Не сводя глаз с газетной страницы, он расфантазировался.

Что, если он вдруг умрет?

Она будет плакать…

С теплым чувством он подумал о тех, кого испугает известие о его смерти. Бедный Хенк! А может, первой умрет она? Бедная Анна!

Он мысленно увидел себя на кладбище, бледного и сдержанного, услышал свою краткую речь, простые, искренние слова благодарности, которые всех взволновали, Видел, как после похорон, сгорбившись, идет к ожидающей его машине. Повсюду сочувственные взгляды, люди тронуты его скорбью. Бедняга.

Его глаза наполнились слезами. Буквы газетного текста расплылись в сером тумане.

Второй раз он не женится. Нет!

Правда, женщины будут из-за него ссориться. Ведь он зрелый мужчина в расцвете сил. И постарше его женятся на молодых красивых девушках. Так часто бывает. Чаще, чем прежде. Теперь никто не считает это глупостью. Да и что тут глупого…

Он хотел было развить в мечтах эту тему. Почему бы и нет? Ведь словно открыл ящик комода, который считал пустым, а там полным-полно всякой всячины. Итак, если он еще раз…

Но нет, он отбросил это искушение. Ему известно кое-что получше.

Мрачно улыбаясь, он слышал собственный голос:

«Нет, детка, это невозможно».

«Но почему же?»

«Ты должна выбрать сверстника».

«Но мне нужен ты!»

«Ах, это пройдет…»

«Никогда!»

«Позже ты будешь меня благодарить».

Он видел, как уходит, оставив ее неутешной.

Прекрасный поступок. Он удержит молодую девушку, по сути еще ребенка, от ошибки и не изменит Анне. Превратится в одинокого седого чудака, погруженного в себя, обделенного судьбой. Полюбит книги. Наверняка начнет читать великих философов. Перед портретом Анны всегда будет ставить свежие цветы. И раз в неделю, по воскресеньям, посещать кладбище. Он увидел себя там у могилы, со шляпой в руках. Кладбищенский садовник почтительно здоровается с ним, когда он идет обратно к выходу, одинокий и добродетельный.

Жалость к самому себе нахлынула с такой силой, что у него по щеке покатилась слеза. Под прикрытием газеты он поспешно смахнул ее. Бедняга. Всегда один. Но он будет примером и опорой для…

– Ну вот, опять ты закуриваешь. Он опустил газету на колени.

– Уже третья, – сказала она и, удивленно посмотрев на него, добавила: – Что с тобой? У тебя глаза заплаканные.

– Это от дыма, – ответил он. Мечты его разлетелись в прах.

– Вот видишь! Нельзя так много курить.

Он взглянул на нее сквозь слезы и со злостью рявкнул:

– Слушай, не зуди!

Оттенок

Когда я был маленьким, мы жили в Гааге в просторном старом доме. Позже, вспоминая этот дом, мать говорила, что он «отнимал уйму времени». Но она убирала его отнюдь не в одиночку. Кроме постоянной прислуги, жившей в доме, у нее была еще одна, приходящая, для черной работы. Эту необычайно толстую женщину звали Грета. Муж ее, Кеес, имел по нынешним временам редкую специальность: он был подручным у слесаря-водопроводчика. Меня ужасно удивляло, что такая толстая женщина, как Грета, может быть замужем. Жизнь еще не открыла мне, что многие мужчины находят в этом свою прелесть. Сам я восхищался тогда школьными учительницами, а они были худы как щепки.

В субботу после обеда Кеес всегда заходил за своей Гретой. Если она к тому времени не успевала домыть коридор, он терпеливо ждал на кухне и в своем темно-синем шерстяном костюме с жилетом и в солидной шляпе ничуть не был похож на подручного водопроводчика.

В те годы даже людям, ограниченным в средствах, приходилось вне работы наряжаться и пускать окружающим пыль в глаза: мол, у нас в семье полный достаток, – иначе собственные же собратья запишут их в бродяги. Лишь эксцентричные богачи могли разгуливать чуть ли не в лохмотьях, потому что деньги ставили их выше всех принятых норм.

Когда я в субботу после обеда заходил в кухню, Кеес всегда очень дружелюбно приветствовал меня.

У него было пышущее здоровьем лицо, светлые усы и веселые голубые глаза. Я совершенно не понимал, почему такой славный молодой парень женился на Грете. Из-за полноты она казалась мне ужасно старой.

– Ты, поди, опять в футбол играл? – говорил мне Кеес. – Сразу видно, заядлый футболист. Небось центральный нападающий.

В воодушевлении, с которым он рассуждал о моих предполагаемых успехах на футбольном поле, присутствовал какой-то своеобразный оттенок. Оно было и чрезмерным, и в то же время нет. Но поскольку мне хотелось быть таким, каким он меня представлял, я отвечал:

– Да, Кеес. – И разгуливал по кухне, стараясь казаться спортивнее и крепче, чем был на самом деле.

Школа моя находилась недалеко от нашего дома. Когда я вчера там проходил, то увидел, что здание наконец снесли, освободив место для новых больничных корпусов. Глядя на пустырь, я вспомнил один далекий день. Почему я поссорился тогда с Барендом, уже не помню. Помню только, что ссориться с ним было глупо, ведь он был отчаянный драчун и всегда ходил в окружении приятелей.

Так случилось и в тот день. Дружки насмешливо хихикали, а Баренд ни с того ни с сего влепил мне по носу. Я слизнул кровь и, сжав кулаки, ждал следующего удара в твердой уверенности, что его не избежать. В драке я мало стоил. Баренд и правда врезал мне еще, теперь по глазу, но тут сам бог вмешался.

Рядом со мной неожиданно вырос Кеес, на сей раз в рабочей спецовке. На поясе у него болтался мешочек, в котором он брал на работу завтрак, и голубая эмалированная фляжка. Из таких рабочие пили холодный чай.

– Пойдем-ка со мной, – сказал он, обнял меня за плечи, и я пошел, с трудом сдерживая слезы. Мальчишки за моей спиной улюлюкали. Кеес протянул мне свой носовой платок и сказал: – Вытри нос.

Я послушно выполнил и этот приказ. К счастью, платок у него был красный.

Дома я ничего не рассказывал о своем позорном поражении и со страхом ждал субботы. Ведь Кеес как-никак видел мое отступление и слышал вопли мальчишек. Он, конечно, глубоко во мне разочаровался. Но в субботу, когда я вошел в кухню, он, как обычно, приветливо поздоровался со мной. Моя мать стояла у газовой плиты, и Кеес сказал ей:

– Он отлично умеет драться, мефрау. Я случайно видел на этой неделе, как он дрался с четырьмя здоровыми парнями. Молодец мальчонка!

И опять в его голосе послышался тот странный оттенок. Я был тогда еще мал, чтобы уловить его смысл.

Лишь много позже я понял – это была ирония.

Странности

После ужина моя жена пошла в гости к неизвестной мне старой подруге.

Едва я остался один, как мое поведение утратило всякую логику. Сначала я отправился в ванную и во все горло пропел перед зеркалом. «Неге wе аге, out of cigarettes»[61]61
  Вот и остались мы без сигарет (англ.)


[Закрыть] – классический опус Фэтса Уоллера, вполне отвечающий моим вокальным возможностям. В ванной хорошая акустика, поэтому мое пение звучит лучше, чем на самом деле. Когда песенка кончилась, я распахнул зеркальную дверцу аптечки, висевшей рядом с умывальником, и теперь мог увидеть себя и со спины. Долгое время я любовался своей спиной. Согласитесь, мы не так часто видим себя со спины. Наглядевшись досыта, я пошел в кухню и съел восемь вафель.

Привычка детства… Оставаясь дома один, я бывало, первым делом опустошал коробки с печеньем. Правда, лет в двенадцать я переключился с печенья на «Ад» Анри Барбюса, «безнравственную» книгу, которую отец прятал в своем бюро. Я наперечет знал самые интересные страницы. Эротика в ту пору была еще сферой самообслуживания, и притом весьма незатейливой. Однако я унаследовал от отца не только его бюро, но и «Ад» и, видимо, поэтому вновь принялся теперь за вафли, которые, откровенно говоря, не очень-то и люблю.

Расправившись с вафлями, я пошел в гостиную, уселся в женино кресло, это святая святых, и начал длинную речь, обращаясь к воображаемому собеседнику. Речь была весьма остроумной и громогласной. Потом мне это надоело. Я встал и пошел в коридор. В самом конце его на полу лежал мяч моих внуков. Я с силой пнул его ногой. Мяч угодил в вазу с цветами, ваза упала и разбилась. Убирая осколки, я вслух репетировал вранье, которое преподнесу жене как причину несчастья. Звучало оно вполне убедительно.

Я вернулся в гостиную, опять уселся в ее кресло и возобновил разговор с несуществующим собеседником. Но после двух-трех фраз речь стала мне поперек горла.

Я наудачу включил телевизор. ВПРО[62]62
  Протестантское радиовещание и телевидение


[Закрыть] перенесло меня в психиатрическую лечебницу в Лос-Анджелесе. Бесстрастный репортаж из закрытого отделения. Смотришь и невольно думаешь: мало что незнакомого увидим мы в аду.

Измученные психиатры. Очерствевшие от однообразной работы санитары. И пациенты. Среди них начальник пожарной охраны. В расцвете сил болезнь внезапно обрекла его на бездействие. И он не вынес этого. Его жена рассказывала, что он все время копал в саду что-то вроде могилы. Ей такое хобби не понравилось. Но пожарный твердил, что это не могила, а клумба.

«Однако она была очень похожа на могилу», – сказал психиатр.

«Нет, это была клумба».

«Да, но такой длины, как могила».

«И все же клумба».

Спор длился бесконечно. И все же этот человек вел себя куда менее странно, чем я, когда остаюсь дома один.

Вы, конечно, скажете: «Значит, тебя надо немедля упрятать в дурдом».

Но я не согласен с этим как будто бы очевидным выводом. Знаете, пока я нахожусь среди людей, я веду себя довольно-таки сносно. Но вот когда остаюсь один и никто не может меня спросить: «Почему ты так поступаешь?», тогда мое поведение становится совершенно необъяснимым. Если за мной понаблюдать скрытой камерой и на базе этого материала посадить под замок, я, наверно, больше никогда не увижу свободы. И, просматривая кадры-улики, тоже буду твердить психиатрам: «Я вовсе не сумасшедший».

«До тех пор пока пациенты не признают, что больны, мы их не отпускаем», – сказал усталый психиатр.

Я бы никогда не признался. Ибо стоит только очутиться по ту сторону барьера, и ты будешь наталкиваться на упругую стену недоверия, точь-в-точь как подозреваемый, которому дозволено лгать, что он обычно и делает. Но не всегда…

Зазвонил телефон. Какой-то любезный читатель нашей газеты. Он нашел ошибку в моем рассказе о воспоминаниях молодости.

– Вы пишете, пузатая бутылка с гренадином, но гренадин никогда не разливали в такие бутылки. В пузатых бутылках был совсем другой напиток. Он был прав, и я сказал ему об этом. А он опять затянул:

– В пузатых бутылках был другой напиток. Не гренадин. Гренадин продавали в…

– Да-да, вы правы.

– Я хорошо помню, менеер, если вам нужен был гренадин, то его продавали в банках, а не в пузатых бутылка:

Гренадин был красного цвета. И продавался в больших высоких банках, а вовсе не в пузатых бутылках…

– Да-да, вы правы.

(«Это не могила, это клумба».)

Когда разговор закончился, начальнику пожарной охраны сделали укол. У меня зачесалась спина, но я никак не мог достать до зудящего места. Я расстегнул верхнюю пуговицу рубашки, схватил зонтик, засунул его себе за шиворот и почесал кончиком между лопаток.

Почесываясь, я продолжал смотреть телевизор. Передача все еще велась из психиатрички. Но они-то, к счастью, меня не видели.

Цветы

Шагая по осенней Фламингстраат в Гааге, я вспомнил Лисье. Когда она работала там в маленькой закусочной-автомате, ей было восемнадцать, а мне девятнадцать, и я каждое утро заходил туда выпить кофе. Закусочная-автомат в те далекие времена была новинкой. Не каждый еще разбирался, что там к чему. Я видел, например, как какой-то человек, явный провинциал, бросив в автомат двадцатипятицен-товик, получил мясной салат и съел его вместе с картонной тарелочкой. Блюдо определенно пришлось ему по вкусу, и он взял еще порцию.

По дороге во Дворец правосудия я всегда пил в этой закусочной кофе в обществе моего старшего коллеги Клоос-тсрбура, который, так же как и я, был судебным репортером. Широкоплечий, дюжий малый с грубо вылепленным ртом и непомерно большими руками строительного рабочего. Я считал его настоящим мужчиной и восхищался им.

С властями он разговаривал запросто, с женщинами не церемонился, но к Лисье относился по-отечески. С ней нельзя было иначе. Она была стройная, белокурая и беззащитная.

С моей точки зрения, ей бы полагалось сидеть целый день в красивом кресле и поэтически улыбаться. Но жизнь распорядилась иначе. Она подавала кофе, а едокам посолиднее – обеды, приготовленные поваром, похожим на избалованного принца вялым юношей со склонностью к полноте. Далее, ей вменялось в обязанности время от времени «наполнять автоматы». Это она делала по настоянию хозяина, тучного пятидесятилетнего человека с колючими желтыми усами и хмурой физиономией обывателя, который все время думает о том, откуда взять деньги. Возможно, так оно и было, ведь посетителей в его заведении было мало. Однажды утром в кафе-автомате было так тихо, что, когда Лисье пошла заправлять автоматы, мы, сидя за своим кофе, услыхали вдруг странные звуки. Пыхтение, грохот и испуганные крики.

– Что они там, дерутся, что ли? – спросил я Клоостербура.

Он цинично хмыкнул и сказал:

– Дерутся? Старик пристает к Лисье. Ты что, не заметил, что он пошел за ней?

– Нет, хозяин… Нет! – слышал я мольбы Лисье. Даже в беде она помнила свое место. Когда она вновь вошла в зал, вид у нее был еще более беспомощный, чем всегда. Хозяин пришел попозже, смущенно покашливая. Я решил, что после смерти черти в аду будут поджаривать его, как он жарит свои подозрительные котлеты. Ну да, мне ведь было девятнадцать.

Спустя некоторое время, в понедельник утром, когда в суде не ожидалось ничего интересного и у нас неожиданно оказалось много свободного времени, мы с Клоостербуром пошли в закусочную. Хозяин сам разносил кофе.

– А где же Лисье? – спросил я.

– Кажется, заболела, – ответил он неохотно. – Так сказала женщина, у которой она снимает комнату.

– А где она живет? – осведомился Клоостербур.

Он получил адрес. Когда мы пили кофе, он сказал: – Зайдем к ней, отнесем цветы. Так, ради шутки.

– Вот здорово! – обрадовался я.

Выйдя из кафе, мы купили у уличного торговца на гульден – тогда это еще была значительная сумма – два огромных букета. А немного погодя уже звонили в дом на одной из боковых улочек, где жила Лисье. Открыла нам хозяйка, на лице которой прямо-таки было написано «вдова». Она смотрела на нас с удивлением, чуть ли не с ужасом.

– Мы к Лисье, – сказал улыбаясь Клоостербур.

– Ой, какие цветы! – воскликнула женщина и, шагая впереди нас на третий этаж, бормотала: – Цветы… так, так…

В конце коридора она открыла дверь и крикнула:

– Посмотри-ка, кто пришел!

Лисье лежала на огромной старомодной кровати. Она словно утонула в ней. На тумбочке стоял в рамке портрет повара. Мне это немного не понравилось. Портрет был излишне отретуширован, прилизанные волосы жирно блестели.

– Здравствуй, Лисье, мы принесли тебе цветы, – весело сказал Клоостербур.

Мы положили букеты на кровать. Какое-то время девушка смотрела на них, потом уткнулась лицом в подушку и заплакала.

– Ну перестань, – успокаивала ее хозяйка, – ведь господа к тебе по-хорошему.

Но плач становился все отчаянней.

– Ну что ты, – сказал Клоостербур и положил свою большую руку ей на плечо.

Лисье с головой исчезла под одеялом. Мы немного постояли. Потом ушли.

На лестнице хозяйка вздохнула:

– Бедняжка.

– Почему она так плакала? – спросил я.

– Да вот… эти цветы… Мужчины принесли ей цветы. Она к такому не привыкла. Сколько она вынесла от мужчин.

Как вы думаете, почему она лежит в постели? – И, покачивая жалостливо головой, она повторила: – Бедняжка.

Через неделю Лисье опять усердно трудилась в закусочной. Только улыбка у нее была теперь не поэтическая.

Лань

В дверь робко постучали, и в кабинет директора вошла девушка.

– Господин директор, не могли бы вы сейчас подписать почту? – спросила она. Ее голос. Такой застенчивый.

– Разумеется, юфрау Ваутерс. Подождите минуточку.

При этих словах она подошла ближе и стала рядом, чтобы переворачивать страницы в большой зеленой папке с письмами. От девушки исходил нежный аромат под стать голосу.

– Здесь я пропустила «т» и вставила чернилами. Если вам это кажется неаккуратным, то я перепечатаю письмо.

– Ах нет, юфрау. Письмо адресовано менееру Боку (Бок (Ьо1с) – козел (нидерл.).). Зачем тратить силы ради какого-то козла?

Ее улыбка. Такая поэтичная.

– Все. Это последнее?

– Да, менеер.

– Вы опять отлично справились со своей задачей, отлично. – Он слегка коснулся ее руки и посмотрел на нее. – Я очень доволен вами.

Она покраснела и, прижав к груди папку с письмами, шагнула в сторону. Затем пошла к двери. Походкой лани. Но это сравнение ему не понравилось. Слишком избито. И все же она шла как лань. Когда дверь за ней захлопнулась, он вдруг раздраженно подумал: «Не надо было касаться ее руки».

Директор взглянул на часы. Около пяти. За окнами лил дождь и завывал ветер. Наступающий вечер пугал его. Крохотная рюмочка с женой, которая не выносит спиртного. Тягостный разговор, конечно, опять о Йоосте Яне и его коммуне, в которой тот теперь жил. Ужин. А потом телевизор, болтливый целитель одиночества вдвоем.

«Не пойду домой, – решил он. – Не хочется. Какое мне дело до того, что там вытворяет Йоост Ян. Коммуна или не коммуна. Пусть поступает как хочет. Мне спокойнее оттого, что он теперь почти никогда не приходит домой со всеми! своими дерзкими спасительными идеями. Сиди и не вздумай возражать, иначе он разозлится. Чувствуешь себя санитаром в сумасшедшем доме. Стараешься не выводить пациента из 1 себя. – Он снял трубку и набрал домашний номер. – А раньше он был славным мальчишкой», – подумал он с нежностью.

– Да, алло! – ответила жена.

Ее голос. Такой усталый.

– Это я, – сказал он. – Очень неприятно, знаешь, но мне придется поужинать с коллегами в городе. Нет. Деловая встреча. Не стоит завидовать. Нудное занятие с горячими блинчиками под занавес. На рыбу теперь не раскошелишься. Поздно не засидимся. Они еще постарше нас, и ночной клуб со стриптизом не предусмотрен. К одиннадцати они определенно выдохнутся. Да. Что? Ну а почему он должен звонить? Такой парень без причин не звонит. Раз не звонит, значит, нет причины. И нечего волноваться.

Закончив разговор, он еще немного посидел, откинувшись в кресле-вертушке и скрестив руки на жилете с авторучками. Он чувствовал себя одновременно и нерешительным и смешным – странная комбинация. Наконец встал, надел пиджак и выключил свет. Секретарша была в комнате не одна. На подлокотнике кресла, положив руку на плечо девушки, сидел какой-то парень. Увидев директора, он встал.

– Ах, юфрау Ваутерс, – сказал директор, – я, наверно, имею удовольствие видеть вашего жениха?

Парень ухмыльнулся. На нем был забавный яркий пуловер, который, казалось, вот-вот развалится на куски.

– Давайте знакомиться. Я бессердечный начальник, заставляющий вашу подружку так много работать.

– Меня зовут Аатье, – представился парень. С усмешкой. Рука у него была вялая и потная.

– Какой у вас изумительный пуловер, – заметил директор. – Такой не часто увидишь.

– Сам связал, – ответил парень.

– Прекрасная работа. И такая оригинальная расцветка. Хвалю. Ну что ж, до свидания. И приятного вечера.

На улице было еще противнее, чем он предполагал. Сражаясь с немилосердным встречным ветром, он воскликнул:

– Господи, Аатье умеет вязать! Господи боже мой!

У стойки в кафе, где царил обманчивый уют, после первого глотка он подумал: «Не стоило позволять себе эту плоскую шутку насчет менеера Козла».

Из старого зеркала над стойкой на него сквозь дорогие очки укоризненно смотрел седеющий мужчина.

Отношения с почитателем

Господин Йо, все такой же элегантный, стоял на трамвайной остановке и, как бывало, приподнял шляпу в знак приветствия. На лице его вновь расплылась широкая улыбка, когда он горячо воскликнул:

– Добрый день! Добрый день! Опять домой, писать очередной великолепный рассказик? Да, вижу, вижу, на вас нашло вдохновение. Любопытно, что нас ждет на сей раз? Я весь в ожидании. Какая мудрость во всем, что вы поверяете бумаге! Какой тонкий юмор! И откуда вы все это черпаете? – Ох… – вздохнул я. Да и что можно добавить к тексту, который достоин музыки Вагнера? Я внимательно посмотрел ему в глаза. В них читалась ненависть, неподдельная ненависть. А ненависть придает сил.

– А ваши книги, книги мастера! – кричал он. Продолжения я не слышал, потому что отключил слух, как отключают звук телевизора, и видел лишь его шевелящиеся губы, на которых все еще играла отвратительная ухмылка. Мои мысли, получив свободу, улетели теперь в далекое прошлое.

Они вернулись более чем на двадцать лет назад. В маленький кабачок, куда я в то время наведывался ежедневно, привлеченный тамошней уютной атмосферой. На стене какая-то романтически-наивная душа прошлого века нарисовала лес. Картина выцвела, и бурые потеки делали лес загадочным. Мне этот лес нравился. Новый трактирщик заклеил лес обоями. Но до этого грубого вмешательства в дряхлеющем кабачке хозяйничала милая старая дама, этакая провинциальная тетушка, по ошибке угодившая за стойку. Странные у нее были посетители. Мрачный седовласый старик, пытавшийся утопить в кружке память о немецких концлагерях и порой, как усталый ребенок, склонявший свою измученную голову на плечо моей жены. И еще один старец по имени дядюшка Ян, лицо которого было вечно изукрашено лейкопластырем, потому что по утрам у него сильно дрожали руки, а он все равно упрямо брился чем-то наподобие мясницкого ножа. Был там и вредный горбун, страдавший недержанием мочи. Возле него на полу частенько стояли лужи, и хозяйка говорила: «Смотри, ну что же ты опять наделал».

Она приносила швабру и вытирала пол. Горбун молчал. Язык у него развязывался только в подпитии, и говорил он тогда главным образом о своем зяте, у которого была крупная фабрика. Раз в месяц горбун ходил к нему выманивать деньги. «Что ж, – говорил он со злостью, – моя дочь лакомый кусочек. С двумя горбами. Спереди. За это не грех ему и заплатить. Ничего не дается даром».

В этом больном обществе господин Йо казался белой вороной – из-за своей элегантности. Обыкновенно он сидел здесь с несколько самодовольным видом, точно здоровый посетитель в палате обреченных на смерть. Но он не был здоров. В нем жил какой-то бес, стремившийся наружу. Иногда он приносил газету, в которой я уже тогда печатался ежедневно, и, завидев меня, сразу же кричал: «Замечательно! Отличный рассказ напечатали сегодня вечером! Мадам, господа, послушайте!» Он разворачивал газету и принимался читать вслух. Печальному старику с думами о концлагерях. Злобному горбуну. И дядюшке Яну, который в разгар чтения медленно вставал и говорил: «Хозяюшка, запиши мой долг до завтра. Мне еще надо в ломбард».

С этими словами он поднимал джутовый мешок, в котором лежало нечто загадочное, видимо имевшее залоговую ценность. А господин Йо продолжал читать, время от времени громко смеясь и поглядывая на меня все с той же ненавистью. Неприятное чувство, но я считал это заслуженной карой. Нечего строчить каждый день по рассказу.

«Остроумно! Ах, как остроумно!» – восклицал господин Йо, закончив читать.

Лишь старая дама сочувственно замечала: «Писать каждый день. А это не утомительно, менеер?» «Нет, мефрау», – отвечал я.

Господин Йо сильно налегал на водку, но почти не пьянел. И все-таки однажды потерял свою маску. Я жил тогда еще на Ветерингстраат. Мой кабинет находился внизу, в бывшем магазинчике. Он пришел и позвонил у подъезда. Открыла жена. Через полуотворенную дверь кабинета я мог видеть его. На сей раз он не смеялся, а сипло орал: «Где он?! Я набью ему морду. Где он?»

«Его нет дома», – ответила жена и захлопнула дверь. А на следующий день он снова был в кафе, улыбался и кричал: – «Добро пожаловать! Добро пожаловать! Людей вашего ранга надо беречь!»

Я кивнул. И не дал ему прогнать себя. Ведь мне нравилась тамошняя атмосфера упадка. И умирающий лес. Когда его заклеили обоями, я бросил ходить в тот кабачок.

Возможно, у меня уже не было такой потребности чувствовать рядом смерть. Все мы стареем.