Текст книги "Несколько бесполезных соображений"

Автор книги: Симон Кармиггелт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 29 страниц)

Из сборника «Пинг-понг» (1954)

Сигара

С тех пор, как старый Блеекманс ушел на заслуженный отдых, он усвоил особую походку, при которой обувь снашивается меньше всего. Потому что, если ты сорок лет развозил хлеб, на большую пенсию рассчитывать не приходится. Хозяин обошелся с ним столь же предупредительно, как обходятся в игорном притоне с клиентом, просадившим все свое состояние: ему вручают билет третьего класса, чтобы он мог добраться домой. Теперь Блеекманс сидит на жесткой деревянной скамье, глазеет на всякие пустяки и вполне доволен жизнью, ибо он принадлежит к тем «простым душам», о которых Бальзак в свое время сказал: «Могу себе представить их лица, если господь бог позволит себе неуместную шутку и отлучится как раз в то время, когда их вызовут на Страшный суд».

Каждое утро в половине десятого Блеекманс выходил из своего пансиона и отправлялся на прогулку, глазея на все то, чем можно полюбоваться задаром. При этом его путь всегда лежал мимо здания местного банка, и вчера оттуда как раз выходил толстый бизнесмен, такой энергичный, что, подлетая к своей машине, сбил Блеекманса с ног.

– Ушиб я тебя? – спросил он, когда старик кое-как поднялся.

– Нет, менеер, ничего, к счастью, все обошлось, – робко ответил отставной разносчик хлеба.

Тот, другой, кивнул с руководящим видом.

– На-ка, закури, – сказал он, доставая портсигар.

Машина умчалась, а Блеекманс остался стоять с сигарой в руке. Сигара была красивая, большая, перехваченная элегантным золотым пояском. Поскольку моросил нудный дождик, старик поспешил укрыться со своей сигарой в подворотне и осторожно понюхал подарок.

«Не иначе как целый гульден ей цена», – с воодушевлением подумал Блеекманс. Расстегнул пальто, заботливо упрятал сигару в нагрудный карман и стал рассуждать сам с собой, как извлечь возможно больше из блаженного источника наслаждения, нежданно попавшего ему в руки.

Он размышлял: выкурить ее надо бы в помещении, где не холодно и можно удобно посидеть на хорошем стуле и откуда тебя не прогонят.

Ему пришло на ум вернуться к себе в пансион, но от этого плана он тотчас же отказался: прежде, еще до выхода на пенсию, когда он мог иногда позволить себе роскошь выкурить в воскресенье сигару, квартирная хозяйка постоянно отравляла ему эти столь редкие миги наслаждения, устраивая скандалы из-за занавесок, которые якобы портятся от дыма. Так что пойти домой – это не решение вопроса; зайти в винный погребок он не может – нет денег, а павильончик автобусной остановки на площади его не вполне устраивает – там сквозняк.

Так он и стоял в подворотне, терзаемый сомнениями, и вдруг в голове у него мелькнула мысль о публичной читальне. Она не так давно открылась у них в городке, и, хотя другие старички уже через неделю после этого знаменательного события рассказывали, что там можно посидеть задаром, у самого Блеекманса до сих пор не хватало смелости посетить ее. Но теперь драгоценная сигара придала ему сил.

«Вот там я ее и выкурю», – решил он и целеустремленно двинулся в путь. Всю дорогу он прикрывал грудь рукой, защищая сигару на случай столкновения с не в меру торопливым встречным прохожим, а когда гардеробщик в читальне велел ему снять верхнюю одежду, он высвободился из своего видавшего виды пальто с величайшей осторожностью.

В читальне и правда были хорошие стулья и приятная температура. Блеекманс взял из шкафа толстую книгу и, удобно усевшись, раскрыл ее. Поскольку это оказался том энциклопедии на букву «Г», он, с трудом по слогам складывая слова, прочитал статью о Гран-Чако,[25]25
  Равнина в центре Южной Америки


[Закрыть] подивился на сорок тысяч индейцев, живущих там по берегам рек, и постепенно пришел в достаточно блаженное расположение духа, чтобы приступить к сигаре.

Золотой поясок он срывать не стал. С величайшим тщанием откусил кончик сигары и подул в нее. Потом, желая продлить удовольствие, медленно достал спички.

– Менеер, – услышал он вдруг, – здесь курить запрещается.

Блеекманс покраснел и извинился перед местной блюстительницей порядка. Он снова укрыл сигару в нагрудном кармане, спрятал и спички. Куда теперь? Он еще немного посидел, погруженный в мечты, услышал вдали протяжный вопль паровоза и вдруг вспомнил про зал ожидания на вокзале. Да, конечно, это то, что нужно. Туда тоже пускают задаром.

Именно потому, что он чувствовал себя так неуверенно в читальне – этом прибежище высоколобых, – он не решался сразу встать и уйти. Дочитал до конца о Гран-Чако и стал прогрызаться сквозь биографию кардинала Гранвель,[26]26
  Гранвела, Антуан Перрено де (1517–1586) – накануне Нидерландской буржуазной революции советник испанской наместницы Маргариты Пармской


[Закрыть] но, дойдя до Кровавого совета,[27]27
  («Совет о беспорядках» (в народе – Кровавый совет) – чрезвычайный суд, учрежденный герцогом Альбой для расправы с мятежниками


[Закрыть] расстроился и захлопнул книгу.

– Разрешите подать вам пальто? – спросил гардеробщик.

– Буду очень благодарен, – ответил старик.

Опасаясь, как бы во время этой процедуры не придавить сигару, Блеекманс положил ее на столик и сунул руки в рукава пальто.

– О, большое вам спасибо, – сказал служитель, – сигара – высший класс. Выкурю ее с толком, на свободе.

И он осторожно сунул сигару во внутренний карман.

Слово

Меня послали в одно государственное учреждение за материалом, за которым редакция моей газеты охотилась уже давно. Обойдя пять комнат, не имевших отношения к делу, я наконец оказался у нужного окошка, за которым человек тридцать обоего пола что-то писали, всем своим видом изображая кипучую деятельность.

– Ну да, вы уже не первый раз обращаетесь за этим материалом, не так ли? – сказал чиновник, подошедший, чтобы выслушать мой вопрос. – Что ж, он почти готов. Осталось только эпибрировать. Так что заходите на той неделе…

– Хорошо, – сказал я и отправился восвояси.

Но, идя по коридору, я задумался: что же это за термин такой – эпибрировать? Апробировать, визировать, координировать – такое я слышал, но слово «эпибрировать» было мне совершенно незнакомо. Я представил себе разговор, который сейчас произойдет у меня с моим шефом. «Ну, где же материал?» – «Его еще должны эпибрировать». – «Это еще что такое?» – «Понятия не имею»… Я буду выглядеть дурак дураком. Хотя слишком явно обнаруживать свое невежество всегда неприятно, я после непродолжительной внутренней борьбы вернулся и вошел прямо в зал. Тридцать пишущих все как один отложили в сторону свои административные перья и благожелательно воззрились на меня.

– Да, менеер, что вам угодно? – спросил тот самый чиновник.

– Я хочу узнать, – через силу выговорил я, – вы только что употребили слово «эпибрировать»… Наверное, мой вопрос покажется вам глупым, но что, в сущности, это значит?

Ропот одобрения пробежал по рядам, и тот самый чиновник тоже выглядел немного взволнованным; он схватил меня за руку и произнес:

– Воистину, менеер, это достопримечательная минута.

– Почему?

– Потому что вы спросили, что это значит. А это не значит ничего. Это просто слово. Я сам его придумал. Однажды у нашего окошечка появился надоедливый посетитель, он приставал к нам, чтобы мы поторопились с вопросом, решение которого требовало времени. Я сказал: «Менеер, вы совершенно правы, но дайте нам еще недельку, дело надо эпибрировать». Слово родилось у меня само собой, от полноты душевной. Подействовало оно великолепно: посетитель успокоился и ушел.

Это слово скоро стало незаменимым. Ибо оказалось, что оно бывает кстати в любой мыслимой ситуации. «Нет, менеера Фредерикса нет на месте, сегодня он всю вторую половину дня занят эпибрацией». В ответ посетитель говорит «а-а» и смиряется, неохотно, но почтительно. Полезно бывает дать непосвященному папку с делом и сказать: «Будьте добры, проэпибрируйте это». В таких случаях лицо, получившее папку, удирает и делает с ней что-то такое, что, по его ощущению, наиболее близко соответствует смыслу этого завораживающего слова. Однажды, – рассказывал чиновник, – мы даже поставили на стол к одному из наших высших начальников коробочку с губкой и написали сопроводительную записку: «Не будете ли Вы так добры лично проэпибрировать дырочки на этой губке?» На следующее утро начальник, интеллигентный человек, имеющий ученую степень, написал на той же записке: «Губку исследовал, все в порядке». Как видите, он поступил осмотрительно. Умолчал о своем неведении, но и не попался на эпибрацию.

Я высказал свое глубочайшее почтение к философским основам этого эксперимента и был уже у двери, когда чиновник окликнул меня:

– Менеер… я, конечно, не претендую, но все-таки это мое изобретение… в общем, нельзя ли взять меня на заметку в смысле какой-нибудь премии или чего-нибудь в таком роде?

– Я выясню.

– А как я узнаю ответ? – спросил он, сгорая от нетерпения.

– Ждите, – сказал я. – Я буду вас эпибрировать.

Вранье

Симпатичные люди эти Флоодорпы, но, после того как мы с женой просидели у них два часа, я все-таки подумал, что где-нибудь в другом месте было бы веселее. Меня стало грызть жгучее беспокойство. Мне казалось, что именно сегодня вечером во всех винных погребках происходят какие-то особенные вакханалии, а я в это время столь бездарно трачу здесь часы своей и так уж слишком короткой жизни. Серебристый колокольный перезвон поплыл по комнате: настенные часы возвестили, что уже одиннадцать – последнее предупреждение! Если мы еще засидимся, всякая надежда приятно закончить день будет потеряна – везде уже будет закрыто. Надо постараться как можно скорее выбраться куда-нибудь в другое место, но каким образом? Ведь Флоодорпы всегда пресекают попытки ретироваться, восклицая: «Как, вы уже уходите?» – и притаскивая из кухни все новые виды пирогов и печенья.

В полдвенадцатого я придумал выход.

– Нам пора, – сказал я, вставая. – А то опоздаем на поезд.

Жена изумленно посмотрела на меня, но я выразительным взглядом дал ей понять, чтобы она не вмешивалась.

– На поезд? В такое время? – спросила мефрау Флоодорп.

– Да, завтра утром, совсем рано, нам надо быть у нотариуса в Утрехте, – продолжал я врать. – Поэтому лучше подскочить туда сейчас, по крайней мере не опоздаем.

Историю я придумал дурацкую, но правдивые истории тоже иногда бывают дурацкими. Я чуть-чуть опасался, что жена скажет: «Садись и не шути так пошло, не надо нам ни в какой Утрехт», но, к счастью, она держала язык за зубами и тоже встала, озабоченно наморщив лоб.

– Жаль, что пришлось так скоро уходить, – сказал я в прихожей.

И тут я заметил, что Флоодорп тоже надел пальто.

– Что ты делаешь?

– Я отвезу вас на машине на Амстелский вокзал, – сказал он сердечно.

– Не надо… – начал было я, но он такой: уж если делает что-нибудь сердечное, его не остановишь.

Пока он обходил машину, чтобы сесть впереди, жена прошипела:

– Ненормальный, что мы будем делать ночью на вокзале?

– Тише, не мешай… – прошептал я.

Флоодорп сел за руль.

– На двенадцатичасовой? – догадался он. – Это последний поезд.

– Что поделаешь, – сказал я. – По крайней мере завтра не опоздаем.

Получилось это у меня неубедительно. В какой-то мере я чувствовал себя как актер, который правдами и неправдами выбил себе главную роль, но знает, что вся труппа считает его бездарностью. Мы молча ехали по тихим улицам, и вот перед нами возникло в ночи огромное пустое здание Амстелского вокзала, напоминающее дом великана, давно умершего и забывшего перед этим погасить свет.

– Ну, огромное тебе спасибо, – начал я, когда мы вылезли из машины, но он не захотел пожать протянутую мною руку. Как настоящий верный товарищ, он потащился со мной к кассе. Ладно, два билета до Утрехта всегда можно вернуть. Протягивая деньги в окошечко кассы, я сказал, избегая смотреть на жену:

– Ну, дружище, до скорой встречи, тогда снова…

Но он возился у дребезжащего автомата. И вот уже семенит обратно и говорит со своим вялым смешком:

– Я взял перронный билет.

Мы вышли на платформу, и у нас еще была «уйма времени». Мы мрачно просидели его в пустом ресторане. Светская беседа рыбьей костью застревала в горле.

– Очень хорошее сообщение, – выдавил из себя Флоодорп.

– Да, раз-два – и ты на месте, – сказал я. Моя жена сидела с таким видом, будто только что получила сразу очень много извещений о смерти родных и знакомых. Все удрученно молчали, и в это время подали поезд.

– Точно по расписанию, – похвалил наш друг.

– Что да, то да, – сказал я.

Я еще думал: может быть, закричать «Ха-ха, нам вовсе и не надо в Утрехт, я пошутил, а ты поверил как дурак», но что бы это дало? Внезапный обморок – тоже не выход, тогда Меня отнесут в больницу, а как я оттуда выберусь? Нет, Никуда не денешься, надо садиться в поезд.

– Пока! – махал рукой наш славный Флоодорп.

Поезд тронулся.

– Ну, ты у нас просто гений! – начала жена.

– Помаши же ему, – умолял я.

Впрочем, оказалось, что провести ночь в утрехтской гостинице тоже неплохо – приятное разнообразие…

Розовые гвоздики

Розовые гвоздики я принес Элле, когда на минуточку заскочил к ней, не желая слишком надолго оставлять нашу дружбу на произвол судьбы.

– Ах, как мило! Заходи скорей. Я очень, очень рада. И такие роскошные цветы… ты меня совсем избалуешь… это просто безумие!

Элла – симпатичная дама сорока двух лет, она вполне довольна своим Фрицем, который командует на какой-то фабрике. У них нет ни детей, ни родни, ни даже собаки – каждое лето они совершают какое-нибудь интересное путешествие. В молодые годы Элла один сезон выступала на сцене. Собрала богатый урожай зрительских писем. В гостиной до сих пор висит ее фотография в «Когда звезда остановилась…». Но она никогда не грустит о тех временах – настоящего актерского призвания у нее не было. У нее обаятельная глуповатая улыбка, и обо всем она говорит с немного усталым видом: «ах, как мило»… что ты пришел, что ты уже уходишь, что ты скоро зайдешь опять. Очень мило.

– Садись, садись… хочешь чаю?.. Погоди, сначала я позабочусь о твоих роскошных цветах… вот в эту вазу… как ты думаешь, в ней они будут смотреться?

– По-моему, да, – говорю я. Что я понимаю в вазах?

– Погляди, тогда надо немного подрезать стебли…

Вдруг она затихает, поворачивается вполоборота ко мне и испуганно восклицает:

– Что это такое я слыхала?!

– Ерунда, – отвечаю я. – Просто дети кричат во дворе.

– Я не про то. Я слыхала, Пит бросил Магду.

– А-а, да, – говорю я. Это старая история. У нас дома ее уже перестали обсуждать.

– Как ужасно, ведь она такая славная женщина, – восклицает Элла, тараща глаза, как трагическая актриса. – Почему же он так поступил?

– Ну… – мямлю я. Не могу же я сказать: «Наверное, ему захотелось уйти» или «Я думаю, она ему надоела», это было бы слишком грубо. И я нерешительно начинаю: – Видишь ли, мне кажется, дело в том, что между ними уже давно…

– Нет, так нехорошо, – говорит она. – Ваза слишком низкая. Я думаю, надо взять высокую и узкую, как по-твоему?

– Вообще-то ты права, – переключаюсь я на другую тему. – Стебли видишь какие длинные. Пришлось бы отрезать чуть ли не половину, а это жаль, потому что стебли…

– Ну расскажи, так как же перенесла удар несчастная женщина?

Она снова делает трагические глаза. Я опять надеваю на лицо маску скорби, соответственно меняю тембр голоса и мрачно говорю:

– Она совсем сломалась, бедняжка. Видишь ли, она безумно любила его и…

– Так лучше, – безмятежно произносит Элла.

– Возможно, – соглашаюсь я. – Разумеется, интеллектуальный уровень у нее был гораздо ниже, чем у Пита, и…

– В этой вазе они смотрятся гораздо лучше, – продолжает Элла. – Они чем-то похожи на букет в старинном стиле, замечаешь? Здорово! Стоят прямо, и все-таки прелестно. А ты знал, что я очень люблю именно розовый цвет?

– Мне и самому он нравится, – признаюсь я. – Такой нежный. И в то же время свежий и бодрый. Дома у меня всегда много цветов, и преимущественно…

– Утешение… – раздумчиво произносит Элла. Я поддакиваю осторожно, ибо это может опять относиться к брошенной Магде. Но Элла продолжает:

– Цветы всегда так утешают. Если ты чем-нибудь недоволен. Или тебе грустно. Пойдем, я поставлю их на буфет. Смотри – чудесно, правда? Как мило, когда в комнате цветы. А ты тоже их любишь?

– Еще как! Я же говорил тебе, дома у меня всегда много цветов, и преимущественно розовых, – заверяю я.

Она умиротворенно улыбается, но глаза устремлены в неведомые дали. Я застыл в кресле стиля рококо и с удовольствием проглотил бы сейчас кусочек колючей проволоки. Совсем пав духом, я решаюсь высказаться:

– В розовых гвоздиках всегда есть что-то праздничное.

– Все-таки ужасно мило, что ты пришел! – восклицает Элла. – Ну так рассказывай же, эта несчастная женщина, как она перенесла удар?

Из сборника «Болтаясь без дела» (1955)

Второе «Я»

Сегодня утром мне страшно хотелось выпить. С вами тоже так бывает? Ну, выкладывайте без ложного стыда, мы ведь наедине. Ах, вот как, с вами такого никогда не случалось. Что ж, ладно. Хоть мне это и удивительно. Со мной так бывает частенько. Не знаю, по какой причине. Просто выходишь из дома мрачный как туча и понимаешь: денек не сулит ничего хорошего. В записной книжке несколько многообещающих интересных встреч, но я нутром чувствовал, что все сорвется.

– Быстрее приступай к работе, – сказал я себе.

– Рюмочка тебе не повредит, – вмешался другой «я».

А так с вами бывает? Есть у вас второе «я», личность, с которой вы, собственно, никогда не были по-настоящему знакомы? Однако же это второе «я» всегда рядом. Порою оно неделями молчит в моей душе. Читает Диккенса. Но вдруг в один прекрасный день оживляется и начинает досаднейшим образом во все вмешиваться.

– За работу! – приказываю я себе с беспомощной решительностью экскурсовода.

Но тот, другой, уже завладел моими ногами, и я пошел не прямо, а свернул налево.

– Хорошо, можно пойти и так, – сказал я, делая вид, будто ничего не произошло.

– Смотри, вот приличное кафе, – произнес другой и остановился.

– Я туда не пойду, – возмутился я.

Но он уже вошел внутрь, и мне оставалось только последовать за ним: куда иголка, туда и нитка. Впрочем, кафе действительно оказалось приличным. Сонный толстяк, у которого вечно такой вид, словно он позабыл что-то в своей прежней жизни, но точно не знает, что именно, любовно воздвиг это кафе во имя собственной страсти к спиртному. Кроме названия «Голубое знамя», в кафе есть и другие прелести. Все мы стремимся точно выразить наше глубочайшее «я», а удается нам это лишь в незначительной степени. А вот иной трактирщик достиг в этом успеха. Он гордо приколачивает к фасаду табличку «Разрешена продажа всех спиртных напитков» – главную суть его личности. И знай холит своего конька, да еще и выгоду блюдет. Больше того, холить конька он просто обязан, потому что тем зарабатывает себе на хлеб. Таким манером он убивает разом двух зайцев. Он поэт и хозяин в одном лице, и на педали жмет, и по инерции катится, ловко пленяя себя и другого махонькой рюмочкой.

– Доброе утро, приятель!

Какой бальзам! Здесь сразу оказываешься по ту сторону добра и зла, попадаешь в призрачный рай для тех, кто верит и все же торопится.

– Бери чашку кофе, а не рюмку, – строго приказал я себе. Уж я-то знаю! Пить – это все равно что начать флирт с морячкой, а проснуться на жесткой груди адмирала. Итак, кофе.

– … Правильно. Почему бы тебе не выпить кофе, – поддержал другой. Ей-богу, когда-нибудь я сплавлю его иезуитам, он у меня дождется!

– Чем могу служить? – любезно спросил хозяин.

– Рюмку старки, – ответил другой.

Я ужасно разозлился на него. Что за манера перебивать? Я честно хотел заказать кофе, а он снова опередил меня. Пока хозяин шел к стойке, по лестнице спустилась его жена с собакой. За покупками собралась. Мне знакомы такие минуты. Минуты тайного страдания. Ведь это несноснейшая особа с несноснейшей собакой. Дань трактирщика жизни. Собака беспрерывно лает, отчего клиенты у стойки, дышащие перегаром после вчерашнего перепоя, молча ежатся. Зануда не торопится уходить, долго надоедает своим нытьем, говорит совершенно ненужные вещи, подчеркивая тем самым бесполезность своего присутствия на земле.

– Да, Лиз, – твердит ее муж со смирением бизона, добровольно согласившегося на роль домашнего животного. Всем посетителям кафе хорошо известна причина этого смирения: его долг жене намного превышает ту сумму, которую нам, даже приложив максимум старания, удастся задолжать ему в будущем. Она это знает. Посетители тоже. А собака имеет свою выгоду, так как уже много лет не полу чает заслуженных пинков.

– Пока, Лиз.

Наконец она удаляется. Хозяин подходит ко мне с рюмкой.

– Пить в десять утра – потерять весь день, – сказал я себе.

– Еще не поздно взять кофе, – прошипел другой, уверенный в своем успехе. Но на сей раз он дал промашку: когда хозяин собрался поставить передо мной рюмку, я зарычал как медведь:

– Я же заказал кофе!

– Не волнуйтесь, успокоил он меня. – Всегда можно ошибиться. Исправить ошибку проще простого.

И он поднес рюмку к губам, опустошив ее одним глотком.

– Ну, вот он ее и выпил, – тоскливо сказал другой и снова положил на колени томик Диккенса.

– Будет вам чашечка хорошего кофе, – бодро пообещал хозяин.

И принес бурды.