Текст книги "Несколько бесполезных соображений"

Автор книги: Симон Кармиггелт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 29 страниц)

Из сборника «Прогульщики» (1956)

Мороз

Элла просидела у нас целый вечер, болтая обо всем и ни о чем, главным образом о жизни.

– Как у вас чудесно, – повторяла она и смотрела на нас огромными грустными глазами, потому что это словечко – «чудесно»– чаще всего, по-моему, вспоминается тогда, когда жизнь перестает быть чудесной. В полночь она спохватилась: «Ах, боже мой, уже двенадцать часов» – и стала прощаться, оделяя нас невинными, но весьма соблазнительными поцелуями. Правда, я в таких случаях сохраняю присутствие духа и не даю жене повода допытываться: «Чем это вы там занимаетесь?» Больше того, обычно она просит: «Проводи, пожалуйста, Эллу».

Однако в мороз такие проводы могут закончиться легким бронхитом, потому что Элла восхитительно рассеянна: вначале она несколько раз наденет чужое пальто, потом у раскрытой двери расскажет длинную нелепую историю и наконец еще раз-другой позвонит у подъезда и вернется, чтобы прихватить забытые вещи, а заодно устроить грандиозный сквозняк.

Ну вот, кажется, все при ней: сумка, платок, зонтик. Я пошел домой, но на середине лестницы в спину мне ударил четвертый звонок.

– Извини, ради бога, – сказала она. – У моей машины замерз замок.

Что ж теперь делать? – спросил я.

. – Может быть, ты на него немножко подышишь? У тебя такая широкая, мощная грудь.

Этот комплимент меня доконал.

Когда мы целовались на прощание, мне было приятно, что она женщина, но теперь я предпочел бы иметь Дело с мужчиной, чтобы высказать ему все, что я о нем думаю.

Но тут я смог только сказать:

– Конечно же, милая…

Было холодно, неудобно и нелепо сидеть в рождественском снегу на корточках и дуть в дверь «фольксвагена».

– Так ничего не выйдет, – сказала Элла, – попробуй зажигалкой.

И она снизошла до того, чтобы протянуть мне свою зажигалку. Элла развелась с мужем, который на протяжении восьми лет подавал ей завтрак в постель, а потом сбежал с энергичной деятельницей социального обеспечения, которая быстро прибрала к рукам все, включая его жалованье. С моей точки зрения, типичный случай перегиба в воздаянии по заслугам.

– Зажигалка тоже не помогает, – сказал я немного погодя.

Мой друг Бен ван Эйсселстейн[28]28
  Ван Эйсселстейн, Бен (1898–1973) – нидерландский поэт, прозаик и журналист


[Закрыть] написал однажды: «И пусть падут снега, Создатель». Именно в этот момент его молитва была услышана.

– У тебя есть свечка? – спросила она.

– В карманах нет, – буркнул я, прикрываясь твидовым пиджачком от летящих хлопьев снега.

– Не говори со мной таким тоном, – сказала она, и я, увидев ее лицо, решил никогда больше не говорить таким тоном. Свечи у нас были на чердаке. Четыре этажа вверх, четыре вниз. С Эллой не поспоришь.

– Держи руку над свечкой, иначе она потухнет, – подсказала она, потому что теоретически она во всем этом здорово разбирается. Я подпалил ладонь, но, к счастью, игра с огнем продолжалась не больше десяти минут.

– Хватит, – решила она. – Знаешь что? Возьми молоток и разбей стекло.

– Зачем портить машину! – воскликнул я. – Переночуй лучше у нас.

– Я хочу домой. В свою собственную постель. Я ненавижу чужие постели. – В ее голосе звучала непоколебимая решимость. – Ты сейчас ужасно похож на снеговика.

Хорошо, снеговик притащил с чердака ящик с инструментами и сказал:

– Отойди в сторону, чтобы не задело осколками.

Она отошла на несколько шагов. Бум! Между прочим, чтобы расколотить такое стекло, требуется недюжинная сила.

– Ну вот, – сказал я наконец, – готово.

Словно птичка, приникла она к двери нашего дома и пролепетала:

– Послушай…

– Что еще?

– Это не моя машина. Я только сейчас заметила. Моя машина стоит на той стороне. Та-а-м.

Она показала рукой и, встретившись со мной взглядом, беспомощно сказала:

– Они так похожи.

Буря

Повинуясь волшебству Просперо, на сцене над терпящим крушение кораблем воспарил бесплотный дух эфира Ариэль. Из мрачного ущелья заколдованного острова, словно гад ползучий, явился Калибан. И на романтичном морском берегу, меж гигантских, в рост человека, раковин, расцвела стыдливая любовь Миранды и Фердинанда. Упал занавес перед антрактом, и зал разразился неудержимыми аплодисментами во славу шекспировского гения. Так глас богов сдвигает горы! Мы восстали со своих кресел.

– Ну как? – спросил я.

– Прекрасно, – сказала моя жена. – Кажется, я оставила включенным утюг.

– О…

И мы вернулись с очарованного острова в действительность сегодняшнего дня, который взяли в счет отгулов. Хорош денек, нечего сказать…

– Тогда быстрее домой. Может, успеем до конца антракта.

В такси я не выдержал и начал ворчать, потому что такое интермеццо не входило в мои планы на сегодняшний вечер.

– Кто же оставляет утюг включенным? – задал я риторический вопрос, глядя в спину таксиста.

– Ты же знаешь, мы так торопились… – сказала она.

Что верно, то верно. Дети иногда ведут самую настоящую тайную войну, чтобы помешать родителям развлечься вне дома. Они бесследно пропадают на улице и являются домой ровно без пяти восемь с разбитыми коленями, которые нужно промывать и перевязывать. Правда, в этот вечер обошлось без кровопролития. Зато была кошка. Дети принесли ее домой, потому что она «такая бедненькая». Я хотел было возвысить голос, но жена одним взглядом усмирила меня и после краткого раздумья разрешила оставить кошку до завтрашнего утра.

– Уже без десяти восемь, – напомнила она, пресекая мои возражения.

Ставить вопрос ребром значило бы потерять по крайней мере час. Мудрец остается в выигрыше, даже если не выигрывает ничего, кроме времени…

– Может быть, кошка выключила утюг. Из благодарности, – заметил я, чтобы хоть как-то разрядить обстановку. Но ответа не последовало: жена сидела с отсутствующим видом, глядя перед собой невидящими глазами. Должно быть, точно так же она воспринимала и Шекспира последний час, думая во время грациозного полета Ариэля: «Вот огонь охватил гладильную доску», а при звуках горестной жалобы Просперо определенно зная: «…а теперь занялись шторы». Такие мысли не в силах прогнать даже игра гениального актера.

– Подождите нас немного, – сказал я шоферу, когда машина остановилась у нашей двери. Дом, слава богу, был на месте. Когда я вошел в прихожую, жена была уже там.

Она стояла у книжного шкафа, бледная от страха.

– Что еще стряслось? – спросил я. – Ведь ничего не горит.

– Дети исчезли! – горестно воскликнула она.

Кровати действительно были пусты – на них даже не ложились. А ведь уже одиннадцатый час. Может быть, дети тайком ходят на танцы? Я было представил себе стоптанные бальные туфельки, но жена тем временем бросилась на поиски.

Мы нашли их в сквере – с блюдечком молока и куском колбасы.

– Кошка выскочила в окно, – печально сообщил мне сын, – и сидит сейчас на дереве.

– Мы ничего не можем сделать… И звали ее, и еду показывали, а она не идет, – сказала дочка.

– Нужно позвонить в газету, – заявил какой-то профессиональный зевака. – Они пришлют кого-нибудь снять кошку.

Иные люди переоценивают возможности журналистики.

Ариэль был бы сейчас куда полезнее. Я рассыпался мелким бесом, щедро давая неопределенные обещания вроде «завтра с лестницей»… «пожарная команда»… «общество защиты животных» и в конце концов водворил детей по кроватям.

– Долго мне еще ждать? – поинтересовался в дверях шофер.

Я оторвал жену от нескончаемых прощальных объятий, и через несколько минут мы вновь очутились на очарованном острове.

– Скажи, этот утюг… – пробормотал я.

– Я знала, что он выключен, – шепнула жена. – Но я чувствовала: с детьми что-то не в порядке…

Просперо размахивал на сцене волшебным жезлом и видел сокрытое от нашего взора. Но все это, конечно, не более чем мужское самообольщение. Потому что каждая мать знает куда больше.

Амстердамцы

Выйдя около девяти утра из дому, я налетел на одетого в живописные обноски старика, который неожиданно останемся у меня перед носом и, хотя мы видели друг друга впервые, сразу же заговорил, словно продолжая прерванный рассказ:

– Встречаю я сейчас одного человека, а он и говорит: «Старина, да ты никак с утра пьян». Я ему так вежливо отвечаю: «Нет, менеер, не с утра. А со вчерашнего дня». Потому что так оно и есть. Ежели от меня попахивает… этот-то господин мигом запах учуял, да и ты, друг, небось тоже… так вот ежели от меня и попахивает – сейчас, я имею в виду, – то это не с сегодняшнего, а со вчерашнего. Потому как вчера я действительно выпил, врать не буду. Мы с приятелем, с которым раньше на стройке вкалывали, улицу переходили возле площади Дам. Тут оно и случилось. Останавливается машина, из нее выходит какой-то господин и дает мне бутылку. Полную. «Держи», – говорит. Что ему в голову взбрело, не знаю, только после этого он сел в машину и сразу уехал. Мы с товарищем закричали ему вслед, поблагодарить хотели, как полагается приличным людям, но куда там… Его и след простыл. Тогда мы, значит, мой товарищ и я, садимся на скамейку и прикладываемся по очереди к этой бутылочке. Забористое зелье, но лучшее из лучших, это факт. Ах, дружище, как мы там сидели, мой товарищ и я, сидели и говорили, душевно говорили, вспоминали о былых годах. К примеру, о скоростном строительстве после первой мировой войны. Когда мы строили дома, которые можно было сковырнуть одним пальцем. И о том, как мы блюли понедельники. Потому что, слышь, понедельник для нас был святой день. И вторник тоже. Вторник я тоже уважал. Что говорить, золотое было времечко, милейший. Какой только халтуры мы в то время не делали – курам на смех. Ей-богу, не удивлюсь, если от всего этого камня на камне не осталось. Ну да что говорить – молодость, деньги в кармане, а покосится ли дом еще до того, как его подведут под крышу, это никого не волновало, пить мы от этого меньше не стали. С тех пор, конечно, полвека прошло, а все равно вспомнить приятно. Вот так-то. Но что было, то было, а что будет, поглядим, только мы, когда допили бутылку, спокойно разошлись по домам, не шумели, не хулиганили, другим-то ведь тоже отдохнуть надо. Вот почему говорить мне: «Ты с утра пьян» – значит ни за что ни про что опозорить мое доброе имя. Ведь сперва скажут мне, потом передадут другому, а завтра весь город решит, что я с утра напиваюсь. Поэтому я всегда и говорю: «Не болтай, не подумавши, о таких вещах». Я тоже могу сказать, что я видел, как ты выходил из одного подозрительного заведения. Но не говорю же. Я тебя уважаю.

Он посмотрел на меня с таким возмущением, что я счел за благо отступить в подъезд своего дома и переждать, пока он остынет. Но он еще долго стоял на крыльце, что-то бормоча и потрясая кулаками. Все-таки самой большой достопримечательностью Амстердама, на мой взгляд, были и остаются сами амстердамцы.

Мечта

Мефрау Волсма отчетливо видела, как упала эта ассигнация в десять гульденов. Десятка выскользнула из бумажника толстяка в кожаной куртке, который стоял впереди нес, и упала на грязный пол почтового отделения прямо ей под ноги. Не раздумывая, она поставила на нее свою хозяйственную сумку.

– Следующий, – выкрикнул кассир.

– Да, менеер, – сказала она, ловко пододвинула десятку своей хозяйственной сумкой и лишь после этого вытащила из кармана пальто большое старомодное портмоне.

– Поторапливайся, мамаша, не задерживай людей, – со скрытым раздражением сказал человек по ту сторону окошечка. Только преклонный возраст клиентки помешал ему излить накопившуюся злость.

Дрожащими пальцами она достала почтовый перевод на четыре гульдена – это от сына, он каждую неделю высылал ей четыре гульдена, ведь в доме для престарелых карманных денег не давали, – и сказала подобострастно:

– Пожалуйте, менеер.

Пока служащий проверял, правильно ли заполнен перевод, она быстро и сноровисто нагнулась, чуть сдвинула сумку и спрятала десятку в свое портмоне. Затем она выпрямилась, дружелюбно посмотрела на почтового служащего, как и подобает почтенной, добропорядочной старушке.

– Распишись вот тут.

И он отсчитал на мраморную стойку четыре гульдена. Потная от волнения, она присоединила полученные деньги к десятке и поглубже засунула портмоне в хозяйственную сумку.

– Спасибо, менеер, и до следующего раза.

Но кассир вместо ответа выкрикнул:

– Следующий!

Никто ничего не заметил. Ощущая странную легкость в голове, она заковыляла к выходу и на крыльце жадно вдохнула свежего воздуха. Теплая волна радости захлестнула ее: подумать только, десять гульденов! На десять гульденов она могла теперь позволить себе любую покупку. Даже не важно что. Увидев что-нибудь в одной из витрин, перед которыми мефрау Волсма обычно надолго останавливалась, она могла теперь запросто войти в магазин и сказать: «Дайте-ка мне это, дорогуша».

Она дрожала от радостного восторга, как ребенок в день рождения.

Внезапно она остановилась, парализованная страхом. Она увидела толстяка в кожаной куртке!.. Тот поднялся по каменной лестнице и снова вошел в здание почты. Его большое круглое лицо выражало негодование. Проходя мимо, он мельком взглянул на нее.

«За деньгами вернулся», – подумала мефрау Волсма. Со всей поспешностью, какую позволяло ей слабое зрение, она спустилась по лестнице и шагнула к краю тротуара, чтобы пересечь улицу.

– Мефрау, подождите-ка, – раздалось у нее за спиной.

Все кончено. Теперь у нее отнимут деньги. И, может быть, накажут: например, запретят в течение месяца выходить на прогулки, как случилось недавно с бедняжкой Реес, которая стащила в магазине заколку для волос.

– Так улицу не переходят.

Это был полицейский в белой фуражке.

– Здесь нужно смотреть в оба, видите, какое движение, – сказал он дружелюбно.

Опираясь на его руку, она проковыляла до трамвайной остановки и поехала домой, держа сумку на коленях. У дома престарелых она сошла. Страх миновал, но недавняя буйная радость не возвращалась. Она стала прикидывать, что купить на эти деньги. Что-нибудь вкусненькое. Что-нибудь такое, что можно украдкой съесть в постели, иначе придется угощать других, и тогда все вмиг исчезнет. Она долго любовалась витриной роскошного кондитерского магазина, где часто простаивала, погрузившись в мечты. Потом решительно вошла внутрь и сказала почти торжественно:

– Здравствуйте, юфрау. Пожалуйста, сто граммов конфет «Вишня» и сто граммов этих маленьких шоколадок с анисовой начинкой.

Восхитительное зрелище! Совсем как раньше, когда у нее еще была семья.

– Ну вот и все. С вас два гульдена тридцать центов. Пожалуйста.

Мефрау Волсма положила на прилавок десятку и начала укладывать пакеты в сумку. На самое дно.

– Простите, вы хотите расплатиться этим? – вежливо спросила продавщица. – Это же рекламная ассигнация. – И, взяв с прилавка портмоне, она сказала: – Давайте я вам помогу… так… вот и деньги… четыре гульдена… смотрите, я беру у вас три гульдена… и вам причитается еще семьдесят центов сдачи…

Небрежным движением она смахнула голубую бумажку с прилавка. Будто сквозь туман, мефрау Волсма увидела, как бумажка трепеща соскользнула с прилавка и упала на пол прямо ей под ноги.

Утро профессора

Как всегда, профессор проснулся в это утро незадолго до того, как затрещал будильник. «Судя по всему, подсознание тоже обзавелось ручными часами», – подумал он сонно и сел на край кровати, наблюдая за неугомонным движением секундной стрелки, которая с муравьиным усердием отсчитывала новую минуту вечности. Когда будильник со стоном вздохнул, приготовившись поднять тревогу, профессор в зародыше подавил его намерение, коротко и не без злорадства щелкнув по кнопке. Это доставило ему странное удовлетворение. Что это: жажда власти, садизм или инфантильная потребность в игре? Он принялся, ощущая блаженную беззаботность, размышлять на эту тему, пока не сказал сам себе:

– Пора наконец вставать.

С отвращением поднявшись на ноги, он очутился прямо перед зеркалом. «Он родился в сорочке». Типичная идиома. «Он родился в сорочке, но сорочка, в которой он родился, истлела еще сорок лет назад». С легким раздражением он отвернулся от зеркала. Большинство идиоматических выражений не соответствуют действительности. «Вот, к примеру: он живет как птица. Это что же, на птичьих правах? Или как вольная птица, птица высокого полета? А ты сам что за птица? Уж конечно, не вольная».

«Стоп, я опять зарапортовался, – подумал профессор. – Надо одеваться».

Он протяжно зевнул. Одеваться!

«Завязывание галстука предполагает известную уверенность в будущем». Кто это сказал? Ницше? Нет, какой-то поэт, отечественного производства. Он порылся в памяти, но не вспомнил ничего. Многое стало забываться. Все забывается. «Люди спят хорошо потому, что у них плохая память». Это сказал какой-то кардинал, француз, в этакой треугольной шляпе.

Книги, с которыми он работал вчера вечером, лежали открытыми на письменном столе рядом с почти завершенной статьей, предназначенной для специального журнала. Он прочитал последнюю фразу и вычеркнул три слова, которые теперь, при свете дня, показались ему слишком категоричными. Ночь – слишком опасное время для научной работы: луна располагает к безрассудству. Собаки это хорошо понимают. Как только появляется луна, они начинают на нее выть. Или, может быть, им просто хочется отгрызть от нее кусочек? Впрочем, это глупо.

В дверь громко постучали.

– Профессор! – позвала экономка. – Вы встали?

– Еще нет, – ответил он.

– Вас ждет внизу студент. Он пришел сдавать зачет. -

Голос экономки звучал укоризненно. – Вы сами ему назначили время.

И тут профессор вспомнил все.

– Я сейчас! – крикнул он.

– Студент дожидается в прихожей уже двадцать минут, – ядовито добавила экономка и удалилась от двери.

«Бездушная кочерыжка», – подумал он, на миг восхитившись сочетанием этих слов.

В легкой панике он поспешил в ванную комнату и стал торопливо готовиться к выполнению своего общественного долга. «Опять я без толку потратил столько времени, – подумал он недовольно. – Почему я не пользуюсь записной книжкой? Она же для того и предназначена. Только мне, собственно, нужно бы завести еще одну, где бы каждый день было записано: загляни в записную книжку». Он торопливо вытерся полотенцем. От бритья сегодня придется отказаться. Когда он, одевшись, взялся за часы, то увидел, что молодой человек уже полчаса напрасно спускает пары из своего зачетного парового котла.

«В высшей степени непорядочно с моей стороны», – подумал укоризненно профессор, спускаясь по лестнице. Вешалка в коридоре натолкнула его на блестящую мысль. А что, если сделать вид, будто он только что вернулся домой? Так все же приличнее.

Он торопливо надел пальто, нахлобучил шляпу и быстро вошел в прихожую, не без мастерства произнося обычное в таких случаях:

– Извините меня, ради бога! Сначала меня задержали в городе, а потом, представьте, из-под носа ушел трамвай…

Он запнулся. Молодой человек, одетый в строгий черный костюм, смотрел на него как на призрак.

– Что-нибудь случилось? – спросил профессор.

– Да-да, видите ли, профессор, – заколебался студент. – На вас мое пальто. И моя шляпа.

Идиллия

Ночная смена уже входила в цех, когда навстречу рабочим высыпали журналисты. На минуту мы оказались как бы в центре картины Кете Кольвиц,[29]29
  Кольвиц, Кете (1867–1945) немецкая художница, отобразившая в своих графических сериях жизнь рабочего класса


[Закрыть] изображающей одетых в серое людей, которые, пока город спит, трудятся во имя нашего процветания. У заводских ворот секретарь дирекции снова собрал нас, газетчиков, в пестрый букет и повел в заводское кафе, где ожидало угощение.

– Что на нашем заводе самое приятное, так это здоровый дух всего персонала, сверху донизу, – сказал секретарь дирекции, когда мы расположились в клубных креслах. – Прошу вас, господа, угощайтесь сигарами. Они здесь для того и находятся. Судите сами, мы для людей делаем все. Не ограничиваемся только заработной платой, а втягиваем в свою орбиту всю их жизнь и пытаемся сделать ее приятнее. И люди это ценят. Официант, поставьте поднос сюда. И принесите чего-нибудь солененького. О, конечно, всегда находятся неблагодарные. Но с помощью… впрочем, господин Гаудваст из нашего отдела кадров расскажет обо всем лучше меня.

И он передал нас маленькому, кругленькому человечку с аффектированной мимикой гоголевского персонажа. Однажды, когда принц почтил город визитом, его отец выкрасил фасад своего дома ярко-красной краской в знак протеста против злоупотреблений на машиностроительных заводах. Об этом писал в своих мемуарах один из лидеров СДРП.[30]30
  СДРП (Социал-демократическая рабочая партия) – правооппортунистическая социалистическая партия в Нидерландах


[Закрыть]

– С тех пор многое изменилось, – сказал благостным голосом сын. – Раньше, во времена менеера Генри и менеера Фрица, случались некоторые трения с людьми. Но теперь…

Со стороны его подбородков, как солнце, взошла улыбка.

– Теперь мы понимаем друг друга, – со скромной простотой сказал он. – Недовольных, конечно, всегда хватает – это само собой разумеется. Но в большинстве своем люди довольны. И с полным на то основанием, господа. Возьмите, к примеру, нашу столовую. Здесь можно пообедать за двадцать шесть центов. Картофель. Мясо. Изрядный кусок мяса, господа. Соус. Овощи. И готовят очень вкусно. Я сам здесь не раз обедал. И знаете, что во всем этом самое приятное?

– Да, принесите то же самое, официант, – сказал секретарь дирекции. – А где соленая закуска? Я же просил…

– Самое приятное то, – невозмутимо продолжал Гаудваст-младший, – что, если у кого-нибудь разыграется аппетит, он просто идет на раздачу, и ему за те же двадцать шесть центом дают вторую порцию.

– С мясом, – воскликнул маленький журналист, плотоядно облизываясь.

«Видно, большой любитель мяса», – подумал я.

– Нет, на этот раз без мяса, – сказал господин Гауд васт, изобразив на лице целомудренную улыбку, точно ему сделали недостойное предложение. – Картошку. Овощи. Соус. Полную тарелку. Или возьмите наши вечера отдыха. У нас не раз бывал Арнольди. Вамы. И Шарль на шаре. Все превосходные номера, не так ли? А наш дешевый уголь…

Мы сидели, согласно и заинтересованно кивая, словно раздумывая, а не пойти ли и нам поработать на этом заводе. Когда официант еще раз наполнил наши бокалы, появился швейцар, склонился над плечом секретаря дирекции и почтительно произнес:

– Вас к телефону, менеер.

– О боже, отец умер. Он давно уже тихо угасал, – пояснил нам секретарь. – Я никому не говорил, что буду в кафе, значит, они обзвонили, разыскивая меня, весь город. Да, нет никаких сомнений…

Он встал. Мы сочувственно проводили его взглядом и отставили бокалы: пить перед лицом смерти показалось нам кощунственным. В молчании глядя перед собой, мы ждали его возвращения. Ждать пришлось недолго. Секретарь стремительно влетел в зал, посмотрел на господина Гаудваста и сказал, выразительно разведя руками:

– Бастует ночная смена.

Я не смог подавить короткого смешка. Секретарь небрежно бросил в мою сторону:

– Ах, в этом нет ничего особенного. Мы ввели в цехе одну новинку, которая заставляет их работать быстрее. Они не хотят… – И уже деловитым тоном, обращаясь к господину Гаудвасту, добавил: – Нам нужно идти. Тебе тоже. Говорить с ними будешь ты.

Когда они ушли, официант сказал:

– Господа, дальнейшие заказы за свой счет.

Идиллия разбилась вдребезги.