Текст книги "Несколько бесполезных соображений"

Автор книги: Симон Кармиггелт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 29 страниц)

Промашка

Анни и Йооп поженились совсем недавно. Поселились они у ее дедушки, милейшего старичка семидесяти лет со свойственными его возрасту странностями, пережившего всех своих домашних и теперь коротающего остаток дней в несколько просторной для одного квартире. Как хозяин дома он – лучше и не придумаешь. Просыпается он каждое утро в своей комнатушке ровно в шесть. Уже долгие годы. Потом отправляется на кухню, где каждый раз с великим отвращением, но в то же время подчиняясь железной дисциплине съедает солидный завтрак, и покидает дом, прежде чем поднимутся остальные жильцы. Уходит он на целый день. Сначала несколько часов кряду бродит по городу, заходит на стройки, кормит голубей на площади Дам, а если повезет, наблюдает, как вытаскивают из канала угодившую туда машину, или глазеет на дорожную аварию, или же останавливается посмотреть на марширующий духовой оркестр.

Ровно в час дня он появляется в своем любимом кафе, где его величают Папаша Бак. Завсегдатаи из тех, кто помоложе, надеются дожить до его лет, что, в общем-то, маловероятно, и относятся к нему с нежной почтительностью. Чтобы задобрить судьбу, они, подобно языческим народам, совершают ритуальные жертвовозлияния, так что Папаша Бак почти не тратится на выпивку. Поэтому, несмотря на весьма ограниченные средства, он каждый день часов в шесть возвращается домой, совершенно не ощущая собственной персоны.

– Анни, ты здесь?! – то и дело вопрошает он, ибо постоянно забывает, что внучка здесь живет, и, случается, по нескольку раз в неделю церемонно представляется ее мужу.

Вернувшись домой, он идет на кухню, разогревает себе что-нибудь и съедает с таким видом, словно ему предложили касторки. Потом желает всем спокойной ночи и в семь часов уже спит мертвецким сном. Таким образом, забот дедушка не доставляет.

В сущности, живет он припеваючи.

Во всех нас обитает хаос, и, зная это, мы изо дня в день должны его обуздывать. Есть люди, которые становятся кассирами или бухгалтерами лишь ради того, чтобы удерживать за решеткой эту неуемную внутреннюю силу. Папаша Бак много лет назад дал волюшку своему внутреннему буяну, но мало-помалу усмирил его и заставил притихнуть. Так сказать, приручил. Не проходит и дня, чтобы он не поиграл с этим ручным леопардиком, но кольчуга железного порядка, в которую он облачил свою жизнь, не дает зверю причинить ему вред.

Именно поэтому событие, происшедшее вчера, и вызвало такое замешательство.

Молодая чета пригласила меня на ужин, и в шесть часов я – надо же было такому случиться! – вместе с дедулей поднимался по лестнице в заданном им темпе. Когда я следом за ним остановился у двери, он удивленно взглянул на меня.

– Я к Анни.

– А что, разве она здесь? – изумился он.

Как бы в подтверждение правдивости моих слов дверь распахнулась: на пороге стояла Анни. Дедуля, точно лунатик, двинулся на кухню, а я, зажав в руке подобающий случаю букет цветов, проследовал в гостиную. Мы немного выпили, поболтали, посмеялись.

– Спокойной ночи! – послышалось из коридора.

– Всего!

Некоторое время мы еще сидели, говорили о том, о сем, наверное излишне громко, и вдруг без четверти восемь – Йооп как раз травил один из своих анекдотов – дверь открывается, и на пороге стоит дед.

– Доброе утро! – сконфуженно пробормотал он. – Это что же, я опоздал?

– Что ты, дедушка, ты спал всего лишь час, – успокоила его Анни. – Ночь еще впереди.

– А я уж и постель прибрал, – огорчился дед.

– Ничего, разберешь снова. Иди ложись.

– Да мне больше не хочется. – Дедушка озабоченно покачал головой и погрозил сам себе пальцем. – А я и чувствую, что-то не то.

Он зашаркал на свою половину, понурый и, по всему видать, расстроенный. Ну как же, его отработанная система дала сбой. Однако через несколько минут он, наверстывая упущенное время, уже посапывал в своей постели навстречу заветному часу пробуждения и треклятому завтраку.

Ливерпуль

Только я опустил бюллетень в урну и направился к выходу, как в избирательный участок вошел какой-то человек и, взяв меня за рукав, обратился ко мне по-английски: мол, что тут происходит. По его глазам можно было понять, что он ищет чего-нибудь веселенького, поэтому я спешно освободил его от иллюзорных надежд. Когда мой ответ наконец дошел до его сознания, он повернулся спиной к этому образцу нашей демократии и вместе со мной вышел на улицу. Это был полноватый мужчина лет сорока с лишним, в ладном костюме и с характерной походкой, отличающей туриста. Я хотел было отвязаться от него, но он неожиданно сказал:

– А я Брабант освобождал. Не в одиночку, конечно…

Он улыбнулся и протянул мне раскрытый портсигар. Я понял, что теперь от него так просто не отделаешься, ведь, с одной стороны, я в неоплатном долгу перед ним за освобождение, да и сигарета опять же накладывает некоторые обязательства.

– Are you from London?[34]34
  Вы из Лондона? (англ.)


[Закрыть] – спросил я, чтобы как-то начать разговор.

– Я родился в Лондоне, – кивнул он.

– Красивый город, – продолжил я из вежливости.

– Отвратительная дыра, – сказал он таким тоном, что возразить ему было просто невозможно. – Я живу в Ливерпуле.

– Ну, уж это наверняка красивый город, – вставил я, полагая, что имею дело с патриотом родного очага.

Он на секунду задумался и с расстановкой, взвешивая каждое слово, проговорил:

– Ливерпуль – это самое проклятущее место на земле. Там обитают исключительно гномы, чокнутые и призраки в дождевиках. А вонища – до кишок достанет. Несколько раз в день эти монстры хлебают какое-то месиво и называют его пищей. Никогда не ездите в Ливерпуль. Разве что в поисках места, где можно повеситься. Для этого он сгодится. Он просто создан для этого.

Он достал из внутреннего кармана любительский снимок: блондинка с таким взглядом, словно она боится, как бы фотограф во время работы не стащил столовое серебро.

– My wife.[35]35
  Моя жена (англ.)


[Закрыть]

– Очень милая.

– Ведьма, каких только поискать, – решительно заявил он, – я с ней света белого не вижу. И ничего не поделаешь, жена есть жена.

Мы молча шагали дальше. Ему ведь все равно ничем не поможешь. Но вот что приводило меня в замешательство: никак он не соответствовал хрестоматийному образу англичанина-патриота, к которому я привык еще со школьной скамьи.

– Вот Амстердам – это прелесть, – романтически восхищался он. – Настоящая северная Венеция.

Этот вывод прозвучал несколько натянуто, будто он подсмотрел его в туристическом проспекте, но тем не менее я кивнул в знак того, что у нас наконец нашлось хоть что-то общее.

– И народ такой приветливый, – продолжал он. – Взять, к примеру, вас! Вы сразу сказали, что моя жена вам понравилась, хотя и слепому видно, что… Ну да ладно – ведь это так мило с вашей стороны. И все люди здесь такие. Я уже третий день в Амстердаме и не встретил ни одного грубияна. Всем тут нравится Лондон. Абсолютно всем. И каждый, я уверен, будет утверждать, что Ливерпуль тоже хороший город. Ах, какое душевное совершенство!

Я потупился, словно девочка, которую похвалили за нарядную обновку. Мы уже подошли к моему дому, и я лихорадочно соображал, как бы с ним распрощаться.

– А вы знаете стишок про Джека Хорнера? – неожиданно спросил он. – Старинный детский стишок, но в нем – весь англичанин.

Маленький Джек Хорнер,

Сел он в уголок,

Уплетает смачно

Рождественский пирог.

Выковырнув сливу,

Съел ее малец,

Рот поплыл в улыбке:

«Джекки – молодец!»

И все мы такие. Давайте посмотрим хотя бы на развитие мировой политики за последнее столетие.

– Мне сюда, – сказал я.

– Что ж, до свидания. Только избегайте Ливерпуля.

В силу необходимости

Я поселился под Зальцбургом в небольшой деревушке под названием Лофер, затерявшейся в одной из бесчисленных живописных долин, какие часто можно увидеть в австрийских развлекательных фильмах. Куда ни глянь – вершины гор-великанов, укутанные в шелковые накидки облаков, заставляют тебя проникнуться величием сотворенного природой грандиозного полотна и в то же время, как пишут в туристических проспектах, осознать, «насколько малы и беспомощны люди». Похожая картина открывалась и перед Адольфом Гитлером, жившим неподалеку в Берхтесгадене; правда, как вспоминают очевидцы, он не обременял себя подобного рода мыслями, однако же это не избавило его от бесславного конца.

У подножия этих исполинов по-настоящему чувствуешь свою ничтожность. В какой-то мере тут виноват и Хоудфис из Южного района Амстердама, с которым мы столкнулись нос к носу уже через час по прибытии в деревню.

– Нет, послушайте, вот это сюрприз! – просиял он и затряс мою руку так же, как в свое время, наверное, доктор Ливингстон, повстречавший Стэнли.[36]36
  Ливингстон, Давид (1813–1873), Стэнли, Генри Нортон (1841–1904) – известные исследователи Африки


[Закрыть]

– Привет, Хоудфис, – сказал я, слегка ошеломленный такой сердечностью, ведь у нас в общем-то шапочное знакомство. Иной раз я вижу его в одном из кафе на Калферстраат, а еще знаю, что он несколько лет изучал древние языки, но сейчас занимается рекламой. Приятели по неведомой мне причине зовут его Хаппи, я же так и не пошел дальше Хоудфиса.[37]37
  Хоудфис (goudvis) – золотая рыбка (нидерл.)


[Закрыть]

– Слушай, я как раз собираюсь выпить чашку кофе. Ты не составишь мне компанию? – спросил я.

– Ну конечно же! – обрадовался он, словно ребенок, которому предложили поехать в большой город на ярмарку.

На столике в кафе стояла подставочка с сухими крендельками.

– Аппетитные какие, – с намеком заметил Хоудфис. – Возьми попробуй.

– Спасибо, с удовольствием, непременно отведаю, – продолжал он все тем же высокопарным слогом. – Покорнейше благодарю.

И тут же с крокодильей жадностью запихнул в рот кренделек.

Прожевав, он с напряженным ожиданием посмотрел на меня и спросил:

– У тебя не найдется сотни гульденов в долг?

Я отрицательно покачал головой. Не оттого, что не хотел дать, а просто не мог. Вы наверняка знаете, как обстоят дела с отпускными финансами. Поначалу соришь деньгами направо-налево; а к концу приходится уже латать дыры в бюджете и затягивать потуже поясок. По счастью, мы заплатили за гостиницу и за стол вперед. Но любые поползновения на внесметные расходы приходится отвергать решительной рукой. Попадаешь в прямо-таки блокадную атмосферу: сигареты по выдаче, всякие там рюмочные и дегустационные заведения обходишь стороной, передвигаешься пешочком – так оно ничего не стоит, кофе пьешь где подешевле. И все время отчаянно надеешься, что чаевые в гостинице включены в сервис. В конце концов начинаешь скучать по щедрой беспечности родного Амстердама.

– Здесь в окрестностях Зальцбурга есть одно казино, – сказал Хоудфис. – Так вот я зашел туда на прошлой неделе и…

– …и проигрался подчистую? – предположил я.

– Подчистую, – кивнул он.

Как выяснилось, его положение было куда драматичнее нашего, потому что располагал он лишь билетом на самолет, без права перенесения даты вылета, да номером в гостинице с оплаченным завтраком, так что был вынужден довольствоваться единожды в сутки парой кусочков хлеба с джемом. – Тут неподалеку я обнаружил сад, можно время от времени разжиться яблочками. Чего уж, мне осталось-то всего до первого августа… А там домой.

Да, не очень-то радостно, когда земляк попадает на чужбине в беду. Скрепя сердце мы поставили его на табачное довольствие, а вот денег на пропитание выделить ему не могли. Надо было что-то предпринять. Теперь, когда подходит время обеда или ужина, Хоудфис располагается на балконе нашего номера, откуда хорошо видна большая терраса. Там, внизу, на воздухе обычно накрывают столики.

И теперь всякий раз, когда мы с женой обедаем или ужинаем, я знаю, что по нашим тарелкам блуждает преисполненный экстатического восторга взор Хоудфиса. При мне теперь всегда большой желтый конверт, куда я, улучив благоприятный момент, запихиваю что-нибудь из съестного – рыбешку, кусочек мяса, картофелину, салат. Провернув эту операцию, я бросаю взгляд наверх и вижу его там, сияющего и благодарно кланяющегося. Порой он украдкой, жестами, пытается подсказать мне, чего бы ему еще хотелось.

Все это привносит известный элемент напряжения в наши трапезы, по окончании которых мы с конвертом в руках поднимаемся к себе и вываливаем его содержимое в металлический котелок. Получается нечто вроде собачьего ужина, и Хоудфис под нашим присмотром поглощает его с большим аппетитом.

– Божественно, – переводит он дух, когда в миске не остается ни крошки.

И в этом – великая польза путешествий. Они обогащают кругозор, обостряют у вас ощущение того, насколько все-таки дома лучше.

Сломали лед

Вчера часов в восемь вечера после утомительного дня, проведенного в Утрехте, я шагал по нашей улице, направляясь домой. Моя жена высунулась из окна второго этажа и крикнула:

– Оставайся внизу, я сейчас спущусь!

Немного погодя она в выходном платье появилась на крыльце и объявила:

Мы идем к Фи и Хенку.

– Но мы же хотели побыть дома… – начал было я. Но она уже устремилась вперед, так что мне волей-неволей пришлось идти следом.

– А с чего это мы туда идем? – полюбопытствовал я.

– Так надо, – решительно сказала жена. – Фи звонила. У них там опять что-то стряслось. Поссорились. И уже неделю друг с другом не разговаривают.

– Зато как спокойно! – восхитился я. – Хотелось бы и мне хоть раз в жизни недельку не раскрывать рта.

– Да ради бога! – обиделась жена. – Уж не думаешь ли ты, будто у тебя что ни слово, то жемчужина?!

Некоторое время мы шли молча. Потом она сказала:

– Фи звонила.

– О!

– Ну знаешь, это твое «о»!..

– А ведь оно больше всего похоже на жемчужину.

– Избавь меня от своих шуточек, – произнесла она с отвращением. – Фи звонила. Потому что страдает от всего этого. От молчания. И Хенк тоже.

– Ну так пусть начнут разговаривать, – сказал я упрямо.

– Это невозможно! – отрубила она. – Ты же знаешь. Фи – гордячка. А Хенк уступить не желает. Потому она нас и позвала. Мы сломаем этот лед, если просто так зайдем к ним и мило поболтаем… – Она посмотрела на меня. – Ну да, очень даже мило…

Мы уже стояли перед их домом, и моя жена позвонила в дверь.

– Может, ты одна пойдешь? – предложил я. – В конце концов, Фи – твоя подруга.

. – Ах вот как! – воскликнула она. – Не знаю, известно ли тебе, но, когда мы поженились, вместе с тобой мне пришлось терпеть еще и целую компанию твоих распрекрасных друзей, и при этом никто не спрашивал… Дверь отворили.

– Привет! – раздался наверху голос Фи.

– Привет! – крикнули мы и начали подниматься по лестнице.

– Они действительно прекрасные друзья, – прошипел я жене.

– А мы вот зашли поболтать! – весело сообщила моя половина своей приятельнице.

Наверху, на площадке, все мы обменялись поцелуями. Мне тоже достался один. Обычно Фи доставляет мне это удовольствие только в день моего рождения. Впрочем, мне нравится с ней целоваться.

– Как это мило! Проходите, пожалуйста.

Я думаю, из всей сокровищницы нидерландского языка больше всего злоупотребляют словечком «мило».

В гостиной, где царила до крайности напряженная и тягостная атмосфера, сидел чертовски спокойный Хенк с видом человека, оскорбленного в лучших чувствах и явно не расположенного уступать.

– Здорово! – приветствовал он нас.

Мы начали разговаривать. Я – с Хенком. Моя жена – с Фи. Однако беседа не ладилась: комната как бы раскололась на две части, и враждующие стороны отсиживались каждая на своей половине. Стараясь подтолкнуть их друг к другу, я спросил:

– Скажи, Хенк, ты знаешь, какой подарок твоя жена хочет получить ко дню рождения?

– Это ты у нее спроси, – отозвался он.

– Послушай, Фи! Хенк спрашивает, какой подарок ты хочешь получить ко дню рождения, – громогласно осведомился я.

Она растроганно посмотрела на Хенка и со слезами в голосе спросила:

– Правда?

Хенк чуть помедлил, потом упал на колени и звучно произнес:

– Да.

– О Хенк! – заливаясь слезами, Фи кинулась вон из комнаты, а он пошел за ней, ласково приговаривая:

– Ну, будет, будет, девочка моя…

– Вот видишь, это все-таки удачный брак, – сказала моя жена, пока мы были одни в комнате.

– Сю-сю-сю! – передразнил я. – Впрочем, как я погляжу, наши труды по восстановлению чужого счастья закончены, и самое время смыться домой.

Немногим позже Фи удостоила меня поцелуем, а Хенк – крепким рукопожатием, и мы спустились вниз.

– Ну а теперь послушай-ка меня хорошенько, – сказал я на улице. – Через три недели все, конечно, опять пойдет вкривь и вкось. Но если ты думаешь, будто я собираюсь регулярно разыгрывать из себя этакую Организацию Объединенных Наций в миниатюре только потому, что твоя гордая подружка Фи вышла замуж за чемпиона мира среди молчунов, то ты глубоко ошибаешься!

– Ну вот, опять «твоя подружка»! – воскликнула жена. – А все эти твои дружки, которые…

В результате она свернула в переулок, а я – в кафе. Что ж, придется попросить Фи и Хенка… сломать лед.

Из сборника «Гоняя голубей» (1960)

Свобода

Поздним вечером на окраине я стоял на автобусной остановке, а впереди меня стоял пожилой человек в чем-то вроде шкиперской фуражки. Долгое время мы молча смотрели в пространство. На другой стороне улицы на стене болтался обрывок предвыборного плаката. «Свобода» было написано на нем. Вместе с рваной бумагой ветер трепал это слово.

Оба мы смотрели на него. Вдруг человек показал пальцем и произнес:

– Нету ее и никогда не будет.

– Вы так считаете? – откликнулся я.

– Свобода – это вздор, – объявил он. – Уж мне ли не знать, ведь я искал ее всю жизнь. Что до моих взглядов, то я всегда опирался на идеи трех великих умов: Домелы, Мультатули и Барта де Лигта.[38]38
  Домела Ньювенхейс, Фердинанд (1846–1919) – видный нидерландский политический деятель, публицист. Один из предшественников социал-демократического движения в Нидерландах. Мультатули (настоящее имя Эдвард Дауэс Деккер, 1820–1897) – известный нидерландский писатель-реалист. Лигт, Барт де (1883–1938) – нидерландский политический деятель, публицист, ведущая фигура в антимилитаристском движении во время и после первой мировой войны


[Закрыть] Все, что появилось потом, – сладенькая водичка. Но эти трое дали ответ на мои вопросы. В детстве мне приходилось нелегко. Не то чтобы я был строптивцем, но я жаждал свободы. Еще в то время. Когда какой-нибудь учитель вызывал меня: «Вот ты, иди-ка сюда», я белел от злости. Но ведь вся жизнь на том и построена, что один командует другому: «Эй, ты, иди сюда, иди туда». Итак, сначала школа. Потом мастер, маленький лживый интриган. И наконец военная служба. «Эй, ты, марш сюда, марш туда!» Опять то же самое. Я больше сидел на губе, чем служил. В то время я и начал читать книги.

Никогда не забуду, как, оттрубив на военной службе, приехал в Амстердам. Я вышел на привокзальную площадь и смотрел на людей, которые спешили куда-то и были такие… как бы вам это объяснить… запуганные, что ли. И я сказал себе: «Ну, Пит, теперь ты заживешь как свободный человек». У меня в руках была хорошая профессия, но я не устраивался на постоянную работу. Поработаю немножко здесь, немножко там, только грубого обращения нипочем не стерплю, а если захочется, пару дней хожу и вовсе без дела. Сижу себе на берегу реки, смотрю, размышляю. Тогда я был свободен. По крайней мере мне так казалось. Но вот я познакомился с девушкой, женился, пошли дети, и я увидел, что моя свобода под угрозой, однако же пытался сохранить ее. Сначала мне это удавалось, но мало-помалу моя свобода рассыпалась в прах. Из-за мелочей. Например, вызывают меня в школу поговорить о моем ребенке, и вот сидит передо мной какой-то там учитель и мелет такую чушь, что уши вянут, но ради своего ребенка я стискиваю зубы и молчу и поддакиваю. Потом жена моя серьезно заболела. Ее положили в больницу. Мне разрешили навещать ее два раза в неделю. А я хотел каждый день. Пожалуйста, можно получить дополнительный пропуск, но для этого надо низко поклониться некоему субъекту, к которому стояла очередь и который отлично знал, как мы все в нем нуждаемся. Я и это сделал. Я не был свободен. Я был такой же запуганный, как те люди на привокзальной площади.

Он горько усмехнулся.

– Жена моя давно уже умерла, – продолжал он. – Мальчики женаты. Мы больше не видимся. Со мной осталась только дочка, ей тридцать четыре года, славная девушка, да вот лицом не вышла. Недавно она в кои-то веки познакомилась с парнем! Этот парень католик. Я-то сам в бога не верю. Один философ сказал: «Если наш мир создан богом, не хотел бы я быть этим богом», и он прав. Но моя девочка была счастлива, так что я молчал. И она приняла веру этого парня, а я молчал. На прошлой неделе они поженились, церковным браком. Перед этим дочка сказала мне: «Папа, я знаю твои взгляды, но я буду очень огорчена, если ты не придешь». И я пошел. Пошел в церковь. Приезжает она со своим парнем. Вся в белом. Целует меня в щеку и говорит: «Папа, сейчас мы все опустимся на колени, и сделай мне одолжение, не стой столбом». И вот начинается венчание, и наступает момент, когда все они падают наземь, а я думаю: нет, черт побери. Но тут она искоса посмотрела на меня, такая запуганная, как бы вам это объяснить, и тогда я сказал себе: «Давай, Пит, раз надо, так надо». А когда все кончилось, я поцеловал ее, и выбрался из церкви, и прямым ходом отправился в винный погребок, и быстренько нализался, и всякий раз, как я видел свое отражение в зеркале буфета, я кричал: «Эй, ты, иди сюда, иди туда!» Раз двадцать, наверное… Он покачал головой.

– Я как-то вычитал в одной книге, будто в Индии или в Индокитае, черт их разберет, есть такие святые, они сидят на вершине холма, обрастают волосами и зарастают грязью, кормят их местные жители, а святые знай себе посиживают, уставясь в пространство, и размышляют… Может, это и есть свобода? Но даже если предположить, что я отыщу здесь холм и усядусь на его вершине, я уверен, все равно толку не будет.