Текст книги "Несколько бесполезных соображений"

Автор книги: Симон Кармиггелт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 29 страниц)

Юфрау Фредерикс

Примерно год назад нашей бледненькой юфрау Фредерикс вдруг стало нехорошо за окошком, где она работала. Ее отправили домой на такси, и мамочка тут же уложила ее в постель. Пришел врач, стал ее выстукивать и выслушивать и наконец объявил, что дело может затянуться.

И оно затянулось. В первое время дамы из нашего отдела несколько раз навещали ее, покупали ей картонные коробки со спелым виноградом в белой древесной стружке. «Пока все без изменений», – всякий раз говорила юфрау Фредерикс. Очень уж это было однообразно. Скоро ее стали навещать реже, и под конец не заглядывал уже почти никто. Тогда мамочка передвинула ее кровать к окну, чтобы она могла смотреть на улицу.

– Так хоть можно что-нибудь увидеть, – объяснила юфрау Фредерикс.

Мы кивнули, мы все прекрасно понимали. Наша коробка с виноградом стояла на столике рядом с флаконом одеколона и стопкой библиотечных книг в серых обертках. Мы не собирались сидеть долго, и это носилось в воздухе, пропахшем одеколоном.

– А что теперь говорит врач? – спросила моя жена.

За окном башенные часы пробили один раз.

– Господи, уже четверть шестого? – встрепенулась юфрау Фредерикс и поспешно повернулась к окну.

Вскоре на улице появился молодой человек на велосипеде. Самый обыкновенный парень, с белобрысой челкой, в плаще. Я думаю, он возвращался со службы, потому что ехал в нетерпеливом темпе, как человек, который жаждет наконец-то оказаться дома. Поравнявшись с окном, он улыбнулся, взглянул вверх и помахал рукой.

– Привет! – закричала юфрау Фредерикс.

Она тоже махала рукой, да так, что чуть не вывалилась из кровати.

И он проехал мимо.

– Господи, это еще кто такой?

– Не знаю, – ответила она, – но каждый день в четверть шестого он проезжает мимо.

Лицо ее вдруг сделалось вполне счастливым и юным.

– Как мило с его стороны, – заметила моя жена.

– Он всегда машет мне, – кокетливо произнесла юфрау Фредерикс. – Ну а я что, я просто отвечаю. И даже не знаю, кто это такой.

Она много размышляла над этим, как сказала нам потом ее мамочка. Каждый вечер перед сном она говорила о таинственном велосипедисте. Она считала, что ему подходит имя Джек, и долгое время думала, что он служит в страховой конторе, но однажды мамочка подошла в пять часов к подъезду конторы и убедилась, что оттуда он не выходил. Ну ладно, значит, он служит где-нибудь еще. Главное, что он каждый день проезжает мимо и машет рукой, верный, как ангел.

– Состояние удовлетворительное, – сказал однажды врач.

Это была добрая весть. Значит, придет все-таки конец пропахшему одеколоном наблюдательному пункту у окна, винограду в картонных коробках и библиотечным книгам, где можно лишь прочесть про чужую жизнь. Скоро она, юфрау Фредерикс, снова станет сама участвовать в жизни по ту сторону окна.

– Не торопись, – советовала мамочка. – Для начала походи часок, по утрам.

К пяти она снова укладывалась в постель, чтобы помахать Джеку. Раз уж она его так окрестила.

Но когда ей разрешили в первый раз выйти на улицу, она выбрала конец рабочего дня. Оделась очень тщательно и чуть ли не целый час причесывалась, потому что от долгого лежания на подушке волосы стали непослушными. В пять минут шестого она спустилась по лестнице и стала у подъезда – ноги у нее все еще были немного ватные.

Все было рассчитано по минутам. Мамочка уже заварила чай, и сигареты в доме тоже были.

«Джек?» – скажет она улыбаясь, когда он, изумленный, соскочит с велосипеда. «Да, а откуда вы знаете?»

Она счастливо смеялась в душе, предвкушая, какое у него при этом будет лицо.

Дрожь пробрала ее, несмотря на теплое зимнее пальто, когда она завидела его в конце улицы – самого обыкновенного молодого человека, с белобрысой челкой, в плаще, спешащего домой. Он приближался. Находясь с ним на одном уровне, она сочла его столь же привлекательным, как и при взгляде сверху вниз. Поравнявшись, он скользнул по ней безразличным взором. Глаза его устремились вверх к окну, где белела кровать, ласковая улыбка осветила его лицо, он помахал рукой.

И проехал мимо.

Больной

Настало обеденное время, и двое рабочих в комбинезонах присели на высокую ступеньку дома, в котором они работали. Один из них, ленивый и толстый, открыл коробку, вмещавшую такое количество бутербродов, что мне с лихвой хватило бы на целую неделю. Вдохновенно поглощая их, он сказал:

– Опять какая-то чертовня с этой погодой.

Второй рабочий кивнул.

В его коробке бутербродов помещалось гораздо меньше, впрочем, и сам он уступал товарищу и весом, и ростом.

– Когда зимой завернул собачий холод, – продолжал толстый, – меня прямо злость брала вылезать поутру из теплой постели.

– Ага, – сказал второй.

Человек он был по натуре явно куда более спокойный.

– В конце концов я решил: возьму вот и не вылезу, – говорил толстый с набитым ртом. – У одного моего приятеля есть медицинская энциклопедия. Он еще член общества, которое издает журнал «Доктор на дому». Хобби у него такое. Вообще-то он мужик крепкий, а случись жене или ему самому прихворнуть, сам же и лечит. Он в этом здорово сечет. И денег кучу экономит. Ну вот, значит, прихожу я к нему в субботу и прошу: «Кеес, глянь-ка, чего там бывает при сотрясении мозга». Он и глянул.

Толстый взял новый бутерброд, сложил его пополам и запихнул в свой огромный рот.

– Ладно, – сказал он, с чувством жуя. – В понедельник утром опять был жуткий холод, и я говорю жене: «Вставать не буду, потому что больной». А она: чего, мол, с тобой? Я ей отвечаю. «Нечего, – говорю, – языком трепать, зови доктора». И снова на бок завалился. Славное дело, доложу тебе.

Он сладострастно застонал при этом воспоминании.

– К обеду пришел доктор. Мой домашний врач. Спросил, что случилось, тут я и говорю: «Вчера, доктор, я поскользнулся и упал головой об асфальт, а теперь мне чего-то не по себе». А он: чего, мол, я ощущаю? Ну я ему все и изложил, что мне Кеес выдал. Прямо соловьем заливался. Он мне и заявляет: «По-моему, у вас сотрясение мозга». Тут я на него гляжу букой. И отвечаю, потому что так всегда делают: «Вам сотрясение, а мне на работу надо…» А он мне: «И думать не моги, при сотрясении пролежишь месяцок, уж как миленький». Я, выходит, в дамках. Послал жену, чтобы взяла в библиотеке парочку интересных книжек. Лежу и думаю: повкалывайте-ка, ребята, без меня. И что же, ты думаешь, из этого всего получилось?

Второй рабочий пожал плечами. У него на этот счет не было никаких соображений. А у меня тем более.

– Дня через два заявляется другой врач, с проверкой, – с горечью сказал толстый. – Этакий сопливый дылда, только что отучился. Я ему в аккурат ту же байку выкладываю. Думаешь, он успокоился? Ничуть не бывало – такого голыми руками не возьмешь. Стал меня по сантиметру ощупывать. Никакого тебе доверия. Закончил наконец. Так знаешь, что он сказал?

На этот раз второй даже плечами не пожал и невозмутимо ждал продолжения.

– Он, видишь ли, сказал: «Вам повезло, дня через два-три можете выходить на работу»! – возмущенно прокричал толстый. – Нет, ты только подумай. Выходить на работу! С сотрясением-то мозга. Это же опасно для жизни!

Второй рабочий вяло заметил:

– Но у тебя же не было никакого сотрясения.

– Да речь не об этом, – сердито ответил толстый. – А о безответственности этого лекаришки. Хорошо еще, что все обошлось благополучно.

Счастливый день

Сегодня им дали по ломтю мясного рулета. Все лучше, чем обычное жесткое мясо, хоть укусить можно. Он медленно и вдумчиво жевал свою порцию и даже не смотрел в сторону стола для больных, где они – а их с каждым днем становилось все больше – давились за стаканом молока, эти игры он не играет. Он старался держаться особняком – здесь это был лучший способ существования. Находились и такие, кто работал в доме за десять центов в час. В это его тоже не втравишь. Десять центов! Он был штукатуром высокой квалификации, и еще год назад его просили обновить лепной плафон в филармонии, ведь нынешние сопляки ничего не смыслят в профессии. Но и тут он отказался. Деньги все равно пойдут дому. А вкалывать на богадельню – нет уж, увольте.

После еды, взяв свою трость, он пошел прогуляться. Надел новый костюм – замечательный костюм в полосочку. Старый пришлось забраковать, поскольку он уже начал лосниться. От карманных денег оставалось тридцать пять центов, и он отправился к обезьянам. Все его собратья по приюту для престарелых, и он тоже, имели постоянный билет в Артис,[42]42
  Артис – амстердамский зоопарк


[Закрыть] и заглянуть туда порой было очень приятно. Сначала он посмотрел на попугаев, а затем наведался на площадку молодняка. Человек, стоявший рядом, заметил что-то по поводу козленка, и они разговорились. У открытого кафе тот поинтересовался, как насчет пивка, и он согласился, хотя с большим удовольствием пропустил бы рюмку чего-нибудь покрепче, но решил, что будет форменным нахальством заявить об этом вслух. Слово за слово они добрались в разговоре до приюта, и менеер спросил, давно ли он там обитает.

– В августе будет семь лет, – ответил он и рассказал, как там очутился. Сначала он жил в пансионе, и его содержание – сто гульденов в месяц – оплачивал сын. Пенсию он получал тогда еще на руки и кое-что откладывал, так что денежка на стопочку получалась вполне приличная. Славные были деньки, но хозяйка пансиона все испоганила. Она взъелась на него за то, что он частенько возвращался поздно и под мухой, и поэтому наябедничала его невестке: денег у него, видите ли, пруд пруди, и жизнь он ведет разгульную, – ну а невестка принялась подначивать его сына, пока тот не отказался платить за него. Вот он и попал в этот дом.

– Но выпить-то хоть изредка удается? – спросил менеер.

– На мои капиталы не очень разойдешься, – ответил он. И рассказал, как недавно встретил мужа своей племянницы, портового рабочего, который пригласил его в кабачок и угостил на свои деньги, ну он и заявился тогда в приют только в час ночи и, естественно, на бровях. А служитель (сто десять гульденов в неделю, менеер) написал на него телегу в дирекцию: «Опоздал на час. Вернулся в состоянии легкого опьянения». И на следующий день его вызвали на ковер к заместителю директора (десять тысяч годового дохода) и на месяц запретили выходить из дома да еще влепили год условно, что означало на практике год примерного поведения.

Менеер посмеялся тому, что он знал наизусть оклады всех сотрудников дома, и заказал еще по пиву.

За вторым стаканом он рассказал о еде: картошка никуда не годится, зато с хлебом нет проблем – и поведал историю некоего Яна. Тот провел в богадельне всего пару лет и вначале частенько наведывался в кафетерий, где любили собираться мужчины. Там ему сказали прямо: «Ян, если у тебя есть еще какие-нибудь деньги, спрячь их подальше, потому что этот чертов приют выкачает из тебя за здорово живешь все до последнего цента».

Тогда Ян схоронил свои двести сорок гульденов у знакомого бармена и попивал на них каждый божий день. Но однажды в кафе гулял какой-то человек, который сорил деньгами направо и налево, и Ян так жутко надрался, что явился в приют позже всех положенных и неположенных сроков. И это было бы даже не самое страшное, но, когда ночной служитель спросил, на какие шиши он так наклюкался, Ян проболтался и завопил, что припрятал у бармена еще сто шестьдесят четыре гульдена, а на следующий день служитель отвел его туда за ручку, и бармен как миленький выложил все деньги приюту.

– Так, – сказал серьезно менеер.

Потом вдруг встал и вручил ему рейксдалдер. Сердце у него в груди прыгнуло от радости, но от смущения он даже забыл поблагодарить должным образом. Еще некоторое время он, преисполненный счастья, посидел перед пустым стаканом, а затем не торопясь отправился в тот свой прежний кабачок, где заказал себе водки.

– Ради такого случая первым ставлю я, – сказал бармен.

Здесь было полно знакомых, все принялись наперебой его угощать, но он помнил о Яне и стойко держался. Ровно в двенадцать он был уже в приюте. Служитель воскликнул: – Ба, чем это мы так славно благоухаем?

Но он ничего не ответил. Отвечать было бы глупо. Он забрался в постель и ощутил блаженное поташнивание.

И как сурок уснул.

После стольких-то лет!

Как только дети разлетелись из дому, наша с женой жизнь вернулась к своему исходному пункту – к хаосу. Ведь именно к хаосу мы стремились совершенно сознательно почти четверть века назад, когда поженились. Мы оба выросли в семьях, где во всем царили порядок и режим. Моя мать была глубоко убеждена, что садиться за стол надлежит в строго определенное время, а захоти ты пригласить на обед какого-нибудь гостя, ее следовало известить хотя бы с утра, так как в подобных случаях выставляли другой сервиз, на всех блюдах и тарелках которого по причине, оставшейся для меня неизвестной, был изображен маленький деревенский домик. В молодости я считал это чистой воды безумием, жена моя придерживалась тех же взглядов, поэтому, вступив в брак, мы сразу же и решительно отдались беспорядку. Для начала мы упразднили все неизвестно кем и для чего установленные часы завтраков, обедов и ужинов. Мы ели, только почувствовав голод: когда в четыре часа дня, а когда и около полуночи.

Таким образом мы распрекрасно пропорхали целый год, наслаждаясь этой анархией. Потом появился первый ребенок, и очень скоро Мы пришли к выводу, что режим, которого неукоснительно придерживались наши родители, не был выдуман ими, к этому их вынудили мы, мы сами. Потому что кормить детей нужно в определенное время, в определенное время нужно вести их в школу, укладывать спать и вообще строго утянуть себя поясом, который называется «семья». Но, когда дети вырастают и уходят в самостоятельную жизнь, семейный уклад рушится, и покинутые муж с женой могут отныне делать все, что захотят, как в тот самый первый год.

Трагедия пожилой четы, оставленной детьми, думается мне, изрядно преувеличена.

Есть что-то упоительно-сладостное в возвращении к хаосу.

Мы провели в состоянии невесомости несколько месяцев и еще не успели привнести в нашу жизнь хоть малую толику упорядоченности. Но, как и двадцать пять лет назад – что касается, например, еды, – мы несколько преувеличиваем склонность к отрицанию режима, да и желудки наши пока не очень хорошо реагируют на новое роскошество.

– Ты хочешь есть? – спрашивает жена.

– Я вроде не голоден. А ты? – отвечаю я.

– Я тоже.

И мы продолжаем читать или болтать. Через час, как правило, я говорю:

– Пойдем куда-нибудь перекусим…

– Пойдем.

– Где ты хочешь пообедать? – спросил я вчера.

– Как скажешь.

– У тебя на все один ответ: как скажешь, – вздохнул я.

Она пожала плечами.

– Привычка. Я знаю, что все так или иначе будет по твоему.

– В таком случае необходимо все изменить, – предложил я. – Мы должны по-новому организовать нашу жизнь, ведь так? Начнем с того, что теперь ты тоже будешь высказывать свои пожелания. Итак: где ты хочешь пообедать?

Она выпрямилась и первым делом заявила:

– Я хочу рыбы.

Рыбу я не люблю, да уж ладно. Мы отправились в рыбный ресторан, но швейцар сказал, что нам придется с полчасика подождать, пока освободится столик.

– Но это же очень долго… – начал я.

– Я хочу поесть рыбы. Здесь, – оборвала она.

– Хорошо, хорошо…

Мы прождали минут сорок пять и поели рыбы. Выйдя из ресторана, я сказал:

– Слушай, сегодня вечером по телевизору…

– Нет, – ответила она, – не хочу никаких телевизоров. Хочу посидеть в открытом кафе и выпить кофе.

– Хорошо, хорошо…

Мы нашли кафе и выпили кофе. Когда чашки опустели, я начал опять:

– Может, мы…

– Нет. Я хочу еще чашечку кофе.

– Ну, знаешь ли, – сказал я склочным голосом.

Тут ее разобрал такой смех, что она долго не могла остановиться.

– Бедняга, – проговорила наконец она, – ну, видишь теперь? Лучше уж давай, как раньше, делать по-твоему. От меня, ей-богу, не убудет.

Я избегал ее смеющегося взгляда. К счастью, я уже давно разучился краснеть.

Из сборника «Почем я знаю» (1963)

Расспросил

Был уже вечер, когда у одинокой фермы остановился грузовик. Из кабины осторожно выбрался тщедушный старик в кепке. Как только он сошел, машина поехала дальше, а старик толкнул калитку и шагнул во двор. В ту же минуту залаяла цепная собака, но он пересек двор, поднял щеколду на двери и вошел в дом.

В большой комнате, которая служила и кухней, сидели молодой крестьянин с женой и пили кофе из неуклюжих белых чашек.

– Добрый вам вечер, – сказал старик.

Крестьянин на приветствие не ответил, а его жена, молодая белобрысая толстуха с крепкими румяными щеками, безучастно рассматривала скатерть. Потом хозяин нехотя спросил:

– Ты кто такой?

– Ян. Ян из Зюлма, – ответил старик в кепке. – Мы с твоим отцом двоюродные братья.

– А-а, старый Ян, – кивнул хозяин. – Я-то думал, ты давно уже помер.

– Да нет, жив пока.

– Сколько ж тебе стукнуло?

– Восемьдесят шесть.

Жена снова подлила хозяину кофе.

– Зачем ты пришел? – спросил тот.

Старик придвинул себе стул и сел.

– Я ведь четырнадцать лет один-одинешенек. Живой души не вижу. Вечером сядешь иной раз да призадумаешься. О разных людях из былых деньков. И прикидываешь: жив ли еще этот? А тот где? Кто ж его знает. Нынче вот подвернулась почтовая машина. Как раз сюда ехала. Вскорости она обратно поедет, ну и меня прихватит. Так я и подумал, зайду-ка, расспрошу про всех.

Он улыбнулся беззубым ртом. Но никто ему не ответил.

Крестьянин, прихлебывая кофе, смотрел на старика скучающим взглядом, а его жена, которая, похоже, привыкла открывать рот лишь тогда, когда ее о чем-либо спрашивали, опустила глаза, всем своим видом показывая, что не хочет вмешиваться.

– Ты ведь Херман, да? – сказал старик.

– Не-е, это мой братан, – с недоброй ухмылкой отозвался крестьянин.

– Тогда, значит, ты Берснд, – догадался старик. – Отец-то как?

– Его уж восемь лет в живых нету.

– А мать?

– Еще раньше померла, – мрачно процедил хозяин.

Старик закивал головой. Его морщинистое лицо приняло задумчивое выражение.

– Ну а Тоос, тетка твоя по матери? Она, кажись, была замужем за этим… как его… Ботерфлитом, что ли. У него еще лавка была…

– Оба давно на том свете, – перебил крестьянин, зевая.

– Ох-ох-ох…

Старик снова закивал. Хозяин отодвинул от себя пустую чашку и сказал:

– Шел бы ты, старик, а?

– Сейчас, сейчас.

Он тяжело поднялся и поставил стул на место. Уже у порога снова обернулся и спросил:

– А Коос Хефе, он-то как?

– Почем я знаю, – пожал плечами хозяин.

Старик хотел было попрощаться, но муж с женой даже не смотрели на него, и он молча вышел. Как только он очутился во дворе, собака опять залаяла, хрипло и враждебно. Старик открыл калитку и присел на столбик у обочины дороги, ожидая, пока за ним приедет машина.

«Никого нет. Все ушли», – думал он.

Дом

Однажды вечером на этой неделе старик вновь пришел сюда. Его вся улица знает – ведь они с женой много лет прожили здесь в маленьком домике. Без этой почтенной пары улицу просто невозможно было себе представить, и с течением лет связь между ними и улицей становилась только прочнее.

Здесь играли их дети, здесь выросли, отсюда разошлись по разным дорогам. И они остались вдвоем – седые, трогательные старички, преданные друг другу.

Однажды старик заболел. Болезнь оказалась тяжелой, и его отвезли в больницу. Пока он там лежал, его жена умерла. Но он был так болен, так далек от всего мирского, что эта смерть прошла мимо его сознания.

Случилось все это года четыре назад. Мать похоронили, надежды на выздоровление отца почти не осталось, и дети собрались на совет.

– Вряд ли он долго протянет, – рассуждали они. – А если и выкарабкается, в одиночку, без помощи, ему все равно не прожить.

И они решили продать дом. В этом действительно был свой резон. К тому же и покупателей было сколько угодно.

Но прошло время, старик поправился, и вот настал день, когда его выписали из больницы и отвезли в дом престарелых, который подыскали для него дети.

Ему хорошо там, да он и в самом деле слишком стар, чтобы жить без присмотра. Но осознать потерю собственного родного очага выше его сил.

Поэтому негнущиеся ноги частенько приводят его на это место.

Вот она, его родная улица. Он подходит к своему дому и звонит в дверь людям, которые прожили здесь уже четыре года. Это чужие люди, он их не знает. Но дом для него – частичка прежней жизни, которой он лишился.

Ему хочется войти внутрь.

Посидеть у окна, совсем как раньше.

На первых порах новые жильцы относились к нему мягко и терпеливо, но он приходил вновь и вновь, и им стали надоедать его визиты.

Вот и в этот вечер он пришел опять, усталый, но вместе с тем полный решимости, и начал звонить в дверь. Однако никто ему не открыл.

– В отпуске они, – сказал сосед.

Это была правда, но старик продолжал звонить, звать, стучать. Ему очень хотелось войти в свой дом.

– Шел бы ты отсюда! – закричала какая-то женщина, высунувшись из окна. – Ты давным-давно здесь не живешь.

– А твоя жена уж четыре года как померла, – добавил сосед.

– Вы могли бы сказать мне об этом раньше, – пробормотал старик.

Он опустился на ступеньку, да так и остался сидеть. Дети окружили его и стали разглядывать. Время от времени кто-нибудь из соседей дружески окликал его, а он все сидел, погруженный в свои мысли.

Детей позвали домой спать.

Улица медленно погасила огни и уснула.

О старике все словно и думать забыли.

Лишь на следующее утро сосед, который проснулся раньше других, увидел, что старик по-прежнему сидит на ступеньке, и позвонил в полицию.

Немного погодя прикатил полицейский фургон.

– Эй, дед, поехали выпьем кофейку!

И тогда он встал и поплелся за ними.

Прочь от своей улицы.