Текст книги "Несколько бесполезных соображений"

Автор книги: Симон Кармиггелт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 29 страниц)

Ремонт

Хотя солнце так и приглашало замедлить шаг и расслабиться, Коос торопливо пересек улицу, точно спешил за врачом для роженицы. Завидев меня, он крикнул:

– Штукатур все еще не появлялся, а мне надо забежать к плотнику, так что…

И он помчался дальше, изнемогая под грузом житейских проблем.

Я прекрасно его понимаю, так как несколько лет назад сам сгибался под этим грузом. Мысль о новом доме – вот что захватило Кооса. В нормальной человеческой жизни это совершенно неизбежно. В молодости вселяешься с женой в какую-нибудь конуру и коротаешь там дни и ночи в довольстве и счастье. Но ближе к сорока возникает неодолимая потребность обзавестись «чем-нибудь получше». Старый дом слишком мал. Он просто никуда не годится. В нем обнаруживается куча неустранимых недостатков. Да и нельзя же, в конце концов, всю жизнь ютиться во времянке! Нет, единственный выход – «новый дом». Ты ищешь. И находишь. Не дом, а мечта, но… кое-что нужно все-таки доделать. И вот тогда ты впервые в жизни сталкиваешься с загадочным племенем ремонтников.

Об их существовании ты, конечно, знал. Видел, как они в своих живописных, заляпанных краской одеяниях размешивают в ведрах какую-то белую жижу или сидят на лесах, мрачно глядя в пространство. Но чем они там конкретно заняты и какая сила направляет их действия – об этом ты никогда не задумывался. Однако стоит тебе принять бесповоротное решение о переезде в новый дом, ^сак их непостижимая деятельность надолго становится твоей главной и мучительной заботой.

По собственному опыту я знаю, что ремонт обходится намного дороже, чем предполагалось вначале, и длится намного дольше, чем было обещано. Кроме того, работа у плотников, штукатуров, каменщиков, электриков продвигается весьма диковинными темпами, абсолютно непостижимыми для простого смертного.

Пока шел ремонт, я жил буквально в двух шагах от «нового дома», куда намеревался переехать, как только все будет готово. Иной раз звонок в дверь поднимал меня с постели уже в семь утра. Пятеро вполне реальных ремонтников нетерпеливо топтались на пороге, желая поскорей заполучить ключи. Это, конечно, обнадеживало. Но попробуй вечером зайти и посмотреть, что же они сделали за день, ^– все как было, так и есть. Одно утешение – предположить, что они трудились над какими-то сугубо внутренними, невидимыми простому глазу преобразованиями.

В этот вечер ты засыпал с мыслью, что завтра звонок опять разбудит тебя в семь утра, но на следующий день все они, точно по уговору, отсутствовали. Лишь после обеда появлялся какой-нибудь мусорный мужичонка с сонным взглядом – он, дескать, обойщик, – забирал ключ, но уже через четверть часа приносил его обратно. Оказывается, ему нужно было всего-навсего зайти в туалет. На другой день плотник деловито притаскивал несколько досок, а через двадцать четыре часа столь же деловито опять уносил их. При всем желании я не мог уловить в этих манипуляциях ни малейшей логики.

Поначалу я нет-нет да и возмущался подобными методами ремонта, но совершенно без толку. Они лишь удивленно смотрели на меня, словно я изъяснялся чуть ли не по-китайски. Поразмыслив, я в конце концов пришел к выводу, что ведь плиточник тоже, наверно, не сумел бы определить, как я работаю и работаю ли вообще. А потому умерил свой пыл и обратился к самосозерцанию. И правильно сделал, потому что терпение – единственное человеческое качество, которое имеет практический смысл. Ремонт-то рано или поздно подойдет к концу. И тогда все твои муки, как при рождении ребенка, обернутся счастьем. Только вот отныне и до конца своих дней ты будешь смотреть на ремонтников совершенно иными глазами. Теперь ты знаешь, что, не явившись в назначенное время, штукатур может довести твою жену до слез, а плотник способен заставить тебя скрежетать зубами от ярости. Ведь он то и дело «звякает» в контору и сонным голосом роняет в трубку: «Кеес? Это я. Ты мне тут подсунул шестьдесят первый, а мне нужен семьдесят восьмой. Да. Да. Да. Ладно, жду». Потом он садится на пол и спокойненько уминает свой бутерброд. Уж чего-чего, а бутербродов у этих ребят всегда хватает.

Маленькая просьба

– Народ сейчас все какой-то мрачный, – сказал хозяин пивной. – Это из-за погоды. Дождям конца-краю нет, и небо хмурое, низкое. Поневоле станешь мрачным. Оно и понятно. Человек-то, в конце концов, творение природы.

Он посмотрел на меня, словно ожидая одобрения. Но я промолчал. Этот тезис отнюдь не нуждался в моих комментариях. Воцарилась тягостная тишина. Хозяин споласкивал стаканы. В этот момент дверь отворилась, и на пороге возникла маленькая седая женщина.

– Мой тут не появлялся? – спросила она.

– А кто это?

Она назвала фамилию. Хозяин порылся в памяти, но, так и не найдя ничего подходящего, покачал головой.

– Нет, не знаю.

– Ну как же: здоровенный такой, толстый, с рыжими усами, – пояснила женщина.

– А-а, старина Кор! – воскликнул хозяин. – Ну Кора-то я знаю. Но его уже которую неделю не видно.

Она озабоченно кивнула.

– Он лежал в больнице, операцию ему делали.

– Ах, вот как, – отозвался хозяин.

Эта новость его не ошеломила.

– Сегодня он первый раз вышел из дому, – продолжала женщина. – И если он вдруг заглянет, обязательно скажите ему, чтоб ни под каким видом не пил. После операции это очень опасно. Доктор строго-настрого запретил.

– Угу, – невнятно промычал хозяин.

– Так вы скажете?

– Конечно, скажу.

У двери она снова обернулась и робко попросила:

– И еще скажите, чтоб он шел домой.

– Ладно, – согласился хозяин.

Когда дверь за ней закрылась, он снова принялся за стаканы, не отпустив по поводу этого разговора ни единого словечка. Прошло десять минут. Дверь снова отворилась, и в пивную вошел грузный рыжеусый мужчина.

– А, старина Кор! Здравствуй, здравствуй, – приветствовал его хозяин.

Тот слегка прищурил глаза и не успел еще произнести: «Плесни-ка мне можжевеловки, приятель», как бутылка уже забулькала. Старина Кор медленно поднес рюмку к губам и с чувством осушил ее.

– Так ты сегодня в первый раз вышел?

Посетитель кивнул.

– А ты откуда знаешь?

– От твоей жены.

– Она тут была?

– Да, только что.

– Чего она приходила-то?

– Не знаю, – ответил хозяин. – Говорила, что тебе нельзя пить или что-то в этом роде. И чтоб немедленно домой.

Мужчина улыбнулся, в улыбке его сквозила нежность.

– Налей-ка мне еще, – попросил он.

Единственная услада

– На этом мы заканчиваем наши сегодняшние передачи. До свидания, доброй вам ночи, – сказала дикторша и мило улыбнулась миллионам незнакомых зрителей.

Мужчина медленно поднялся из кресла и выключил телевизор.

– Опять ерунда какая-то, – потягиваясь, проговорил он. И громко рыгнул. – Это от пива… Пошли спать, а?

– Сейчас, только рядок довяжу, – ответила жена. – А ты иди.

Он посмотрел на нее сверху вниз, сердито, но не без нежности. Потом взял с дивана свою домашнюю куртку и, волоча ее за собой по полу, вышел из комнаты – грузный, усталый человек лет пятидесяти. А жена осталась. Открыла ключом свой шкафчик и вытащила картонную папку.

«Ах, этот брюнет в потрясающих очках, – думала она. – Как он мило говорил…» Сперва она отыскала в программе его фамилию. Ее только что называли, но она в точности не запомнила. Потом лихорадочно принялась писать:

«Вы меня не знаете, но я уверена, Вы поймете, как я страдаю. То, что Вы говорили сегодня вечером о чувстве и взаимопонимании, было так прекрасно и трогательно. Как женщина, я Вас отлично понимаю. Но в жизни к нам так редко прислушиваются. Даже утруждать себя этим не хотят: не все ведь мужчины такие, как Вы, я по своему опыту знаю. А когда твои дети вырастают, как до обидного мало в них благодарности за все, что сделала для них мать. Конечно же, я понимаю…»

Дверь в комнату открылась, и на пороге появился муж в просторной пижаме в ярко-голубую полоску.

– Ну что, опять строчишь? – спросил он.

– Не твое дело, – враждебно бросила жена.

– Но это же глупость. Ты сама себя выставляешь на посмешище.

Она повернулась к нему спиной. Он медленно вышел из комнаты и, шаркая ногами, поднялся по лестнице в спальню.

Что поделаешь.

В последнее время она была немного с придурью. Ладно, это бы еще полбеды. Но ее проклятая привычка строчить откровенные письма совершенно посторонним типам с радио и телевидения только потому, видите ли, что она вдруг почувствовала в них родственную душу… То пастору, то куплетисту, то еще какому-нибудь шуту гороховому. У кого еще осталась хоть капля порядочности, те не отвечали. Но иногда все же она получала ответы. Как-то он открыл ее шкафчик и прочитал их. Один писал возвышенным слогом – ни дать ни взять сам господь бог. Другой изъяснялся вежливо-покровительственно, словно недоумку писал. А какой-то пижон из протестантских пастырей даже имел наглость позвонить ему из-за такого вот письма и елейным голосом объявил, что он-де обрекает свою жену на духовное прозябание. Хорош гусь! Думает, раз у него хватило умишка получить пасторский сан, так можно читать всем мораль!

В сердцах он схватил сигару и чиркнул спичкой. «Я люблю ее, – думал он. – Как умею. Может быть, ей такой любви недостаточно. Но это приторное сюсюканье, без которого она, видите ли, жить не в силах, нет, на это я не способен».

Он глубоко затянулся. Наверняка она сейчас пишет этому проныре брюнетику из вечерней программы, который распинался о чувствах и взаимопонимании.

– Я бы тоже так мог, четыре-то минуты, – пробормотал он. – Но не двадцать четыре года. Посмотрел бы я на этого трепача, будь он на моем месте.

Он так стиснул зубы, что отгрыз кончик сигары и сердито сплюнул. А внизу его жена продолжала писать: «…я рассказала Вам о своей супружеской жизни больше, чем могла бы доверить самым близким друзьям. Да, собственно, что такое друзья? Вы так верно заметили: однажды разорвутся все связи, как паутина, и ты останешься на белом свете один-одинешенек…»

Муж ее тем временем уже заснул.

Из сборника «Мы еще живы» (1963)

Тяжкая повинность

Ежегодный праздник заводского персонала состоялся в зале отдыха, средства на возведение которого с трудом выдавили из почти пустого тюбика бюджета на новостройки. В этом голом сарае любой звук приобретал какой-то неестественный оттенок. За первым столом восседали члены правления со своими дамами, словно придворные в гостях у директора и его супруги. Господин Кеес был сыном покойного господина Хенри, который в свое время из ничего выковал этот завод – мрачный плод всей его жизни, отравляющий округу едким дымом. Сын напоминал второе произведение удачливого дебютанта: похож, да не так хорош. Он был напрочь лишен устрашающего тамбурмажорского апломба отца, перед которым трепетали даже неотесанные парни из кузницы, и потому исполнял унаследованную власть с опаской, словно переносил на другое место аквариум. С тыла его прикрывали седовласые отцовские сатрапы – этакие хитроумные кардиналы за директорским троном. Его супруга, надменная офицерская дочка из Гааги, одержимая неизлечимой страстью к престижности, пыталась примитивной улыбкой замаскировать мучения, какие ей причинял нынешний вечер. Директорша круглый год куда-то ездила: то каталась в горах на лыжах, то отдыхала на Ривьере, – и поэтому всегда выглядела желтой, как больной, страдающий недугом печени. Она демонстративно беседовала с женой секретаря Балга, худосочной дурнушкой, которая оживлялась лишь при упоминании о ее шестерых детях, и тогда ее скорбное лицо принимало подобающее выражение нежности. У самой директорши детей пока не было, так как она хотела сначала пожить для себя.

Ее супруг с затаенным отвращением слушал Вертира, генерального представителя в северных районах, который обычно являлся на такие вечера крайне возбужденный, будто с превеликим трудом освободился от работы. Он тотчас усаживался рядом с директором, чтобы в благодушной праздничной атмосфере выудить для себя кое-какие льготы и сделать рекламу собственной персоне.

Секретарь Балг, этакий добряк современной наружности, периодически монотонным голосом констатировал, что настроение отличное, а председатель Гелюк, громкоголосый тщеславный детина с нафабренными усами и большим самолюбием, время от времени изрекал сентенции тоном тайного соправителя. Лишь казначей Сок, невзрачный коротышка с самым низким в администрации окладом, хранил полное молчание. На таких вечерах, едва начинало действовать выпитое пиво, он неизбежно становился объектом насмешек своих коллег, потому что у него была весьма соблазнительная красавица жена, которая всегда кокетливо посмеивалась, точно говоря: «Да-да, я прекрасно понимаю, чего вы хотите». Это изумительное сокровище никак не вязалось с тусклым обликом Сока, вот почему остальные члены правления, сгорая от зависти, обстреливали его злыми шутками, а он в ответ молча улыбался. И только иногда бросал задумчивый взгляд на их жен, на эти жалкие плоды ошибок молодости. Уж он показал бы им в постели – мысль об этом наполняла его медвежьей силой.

– Что там следующим номером? – спросила супруга директора с веселой беспечностью, какую некоторым людям удается сохранять даже при стихийных бедствиях.

Но занавес уже поднялся, и зрители аплодисментами встретили заводской оркестр – группу здоровенных парней с мощными легкими, способными выжать из трубы все, что можно. Единственным мягким акцентом была сидевшая за пианино юфрау Мерсир, старая дева из канцелярии, довольным видом напоминавшая собственную кошку.

– Как ловко они играют! – воскликнул фортиссимо господин Кеес, искусно сверкнув светло-голубыми глазами.

Председатель ограничился немым счастливым кивком. По дороге домой, глядя в деликатную черную спину шофера, супруга директора со вздохом произнесла:

– Боже, какой отвратительный вечер.

– Этот невежа Вертир опять битых полчаса морочил мне голову своими представительскими, – сердито проворчал директор.

– Завтра я еду в Гаагу, – объявила жена. – Иду с Сюз и Аленом к финнам на коктейль.

– Не мешало бы ему, черт побери, наведаться и в контору, если его интересуют дела, – вспылил господин Кеес. – А он знай себе мотается по приемам.

– У финнов всегда бывает ужасно интересно, – сказала жена. – Конечно, принимать умеют во всех посольствах, но у финнов, не знаю почему, свой особый стиль, изысканный и жизнерадостный, понимаешь?

Но директор уже задремал. А она до самого дома смотрела на него с улыбкой, таившей в себе долю презрения.

Атеист

В одном из кабачков в центре города я вот уже много лет встречаю старика, который в одиночестве сидит там каждое утро. На нем вполне приличная, хотя и довольно поношенная шляпа. Руки опираются на трость. Пьет он два напитка сразу: пиво – от жажды и водку – ради удовольствия. Пьет регулярно, однако же крайне умеренно, так как бюджет его весьма скуден. Гармонистам, певцам и шарманщикам от него не перепадает ни цента. По его словам, они стоили бы ему дневной нормы. Даже настырные сестры из Армии спасения уходят от него несолоно хлебавши. Странное поведение, ведь в такой забегаловке почти каждый бросает хоть немного мелочи в благотворительную кружку – как знать, возможно, когда-нибудь и самому придется ею воспользоваться. Это нечто вроде залога, вносимого в преисподнюю, которая неумолимо приближается. Но старик в этом не участвует. Из принципа.

– Это по-христиански, – говорит он. – Мне же так поступать нельзя. Я ведь атеист.

И однажды он рассказал мне, почему стал атеистом.

– Я получаю пенсию от Королевской нидерландской пароходной компании. За сорок один год службы. Тридцать гульденов. Маловато. Но в те времена пенсионного фонда еще не было. Иногда я, правда, думаю: лучше б они спускали на воду одним судном меньше, а нам бы немного прибавили. Только им это ни к чему. Ладно. У меня еще пособие по старости и кое-какие сбережения. Свожу концы с концами. Правда, приходится ограничивать себя.

Он показал на свой стакан, как бы уточняя, в чем прежде всего надо себя ограничивать.

– Днем я бываю здесь и еще в одном заведении, а вот вечерами не выхожу из дому. Сижу в своей конуре и смотрю телевизор. Один. Я ведь один как перст. Но так было не всегда. Раньше у меня была жена. И дочь.

На глаза у него навернулись слезы, он умолк, потом наконец произнес:

– Однажды в войну на Амстердам упала английская бомба. Шальная какая-то бомба. Но там, где она упала, как раз проходили мои жена и дочь. И я потерял их.

Старик опять замолчал, глядя прямо перед собой.

– Произошла ошибка. Тот английский парень не виноват. Ошибка. Если ошибешься ты, то можешь стереть ошибку резинкой. Но тот парень не мог этого сделать.

Он откинулся на спинку стула.

– Хочешь не хочешь, а пришлось стиснуть зубы и держаться, – продолжал он сурово. – Конечно, нелегко было. Ну да ладно, так вот и живу потихоньку. Днем сижу здесь. И в другом заведении. А вечерами в своей комнате. У телевизора. Я справился с горем сам. Церкви мне не понадобились.

Он немного отпил из стакана и посмотрел, сколько там осталось. Потом сказал:

– Вечерами я смотрю все подряд. И пастора смотрю. И католического священника. Не полчаса, конечно, а минут пять. Просто смотрю и слушаю. Ведь и у зла можно кой-чему научиться. Даже у Гитлера. И у католического священника. И у пастора.

Он поднял руку и произнес как клятву:

– Я был и остаюсь атеистом. По мне, пусть все эти церкви горят синим пламенем.

Но тут же поспешно добавил:

– Если там нет людей. И окажись там хоть маленький котенок, я скажу: пусть эта церковь стоит себе спокойно.

В Амстердаме

Молоденький полицейский в новом, с иголочки мундире стоял на переходе и внимательно следил за прохожими из-под украшенного серебряным галуном козырька. Так как горел красный свет и переход грозил десяткой штрафа, то я храбро встал рядом с ним, хотя движением на мостовой в этот момент и не пахло. Два коренастых парня в спецовках, из тех, что курят липнущие к губам черные сигареты, шагали с противоположной стороны, пренебрегая сигналом опасности и весело болтая друг с другом. Что называется, шли прямехонько в руки закона.

– А ну-ка, постойте, – скомандовал блюститель закона.

– Зачем? – дружелюбно спросил один из нарушителей.

– Не видишь, красный горит?

Парень кивнул.

– Вижу. Но ведь полицейских поблизости нет.

– Как нет? А я?

Мастеровой повернулся к приятелю.

– Слышь, Ринус? Этот малый утверждает, что он полицейский.

– Да ну… – нехотя протянул Ринус.

– Полицейские ведь ходят в черном? – спросил первый – А этот в голубом и весь в серебре.

– Он небось из духового оркестра или вроде того, – предположил Ринус.

– Нет, ему же не на чем играть, – сказал первый парень. – Я вот подумал, что в порту иностранное судно. А может быть, здесь проводятся учения иностранных армий.

– Но он ведь хорошо говорит по-голландски, – возразил Ринус.

Полицейский, который явно не так давно состоял на службе, покраснел и в сердцах крикнул:

– К вашему сведению, я все-таки полицейский! У нас новая форма.

– У них новая форма, – пояснил первый своему приятелю.

– Не мешало бы и сообщить об этом, – заметил Ринус. – А они знай себе помалкивают.

Мимо быстрым шагом прошел священник.

– Взять, к примеру, его, – сказал первый. – Предположим, он говорит: «Плати штраф!» Я отвечаю: «Извините. Я думал, вы священник». А он: «Нет, просто у нас новая форма». Где же тут справедливость?

– Они теперь все меняют без нашего ведома, – заявил Ринус.

Вокруг собралась толпа, и полицейский вконец растерялся, не представляя себе, как утихомирить этих типично амстердамских насмешников. По всей вероятности, он был нездешний и перебрался в наш город совсем недавно, а потому не обладал врожденным даром поддерживать разговор в той же тональности.

– Об этом писали во всех газетах, – серьезно сказал он.

– Я газет не читаю, – отрезал Ринус. – Кто читает газеты, платит налоги.

– А я вообще не умею читать, – вставил второй. – Меня воспитывали по дешевке.

– Так ведь… – начал молодой полицейский, по горло сытый этим происшествием.

– Гляди! – воскликнул первый парень и показал на проходившего мимо полицейского средних лет, облаченного в старую форму.

– Форма-то у них и впрямь черная, – сказал Ринус. – Твоя правда!

– А как же, – похвастался первый. – Что я, псих, что ли?!

И он дружески помахал рукой.

– Пока, полицейский!

Вилли

Когда я после похорон шел через кладбище к выходу, меня окликнула толстуха в черном, сидевшая на скамеечке у одной из могил:

– Здорово! Как поживаешь?

Я узнал ее по голосу и удивленно воскликнул:

– Вилли!

Она была приходящей работницей в доме моих родителей. Элегантная красотка, всегда веселая, хотя для веселья у нее не было ни малейшего повода: ее муж, каменщик, за четыре года безработицы совершенно озлобился, а дочурка с неизлечимой болезнью лежала в каком-то заведении. Вилли, не унывая, зарабатывала свой хлеб. У нас она появлялась в девять утра, успев до этого сделать уборку где-то в конторе, ибо ее энергия не знала границ. Уходя от нас в полдень, она старательно переодевалась и в безупречном виде ехала домой на своем сверкающем велосипеде, которым очень гордилась. По вечерам ей бы хотелось погулять, сходить в кино или в кафе, но ее брюзгливый каменщик для этого не годился.

«Он такой зануда», – жаловалась она утром моей матери и тут же, напевая, принималась за дело. Испортить ей настроение было попросту невозможно, хотя обстоятельства старались изо всех сил.

После моей женитьбы Вилли два раза в неделю приходила к нам. Она прониклась глубокой симпатией к моей жене и делилась с ней на кухне своими сердечными проблемами. С каменщиком она развелась и теперь вовсю крутила романы. Когда началась война, она стала погуливать с немцами, сперва с офицерами, потом с солдатами, и день ото дня вела все более беспутную жизнь. На первых порах она еще являлась к нам точно в срок, но работа валилась у нее из рук, так как зачастую она приходила пьяной после ночной попойки с оккупантами. И если моя жена отчитывала Вилли на кухне, взывая к ее патриотическим чувствам, она заливалась слезами и клятвенно обещала исправиться. Но вскоре она вовсе перестала ходить к нам, так как ее образ жизни уже никакой критики не выдерживал. Тяжелый труд наконец-то сменился развлечениями. Порочными развлечениями.

Через несколько лет Вилли превратилась в профессиональную проститутку и разгуливала по улице неподалеку от нашего дома. Завидев меня, она подмигивала мне по особенному, не профессионально. Но когда я однажды под хмельком ввалился в бар, где Вилли сидела в уголке с клиентом, она набросилась на меня с криком: «Ах ты, негодник! Сейчас же убирайся к жене и ребенку!»

Она сделала это из добрых побуждений. Кругом засмеялись, а я пулей выскочил на улицу. В этот бар я навсегда забыл дорогу. Так что в определенном смысле ее цель была достигнута.

Как-то раз вечером мы с женой ненароком столкнулись с Вилли. Она остановилась и сипло сказала: «Здравствуйте».

На ней был красивый меховой жакет, но лицо стало синюшным и одутловатым.

«У тебя по-прежнему хорошая фигура», – сказала она моей жене. Она не называла ее на «вы», как раньше. Эмансипировалась.

«А как ты живешь?» – поинтересовалась моя жена.

«Зарабатываю я хорошо, – ответила Вилли. – Но жизнь не веселит».

Жена кивнула. Разговор был явно исчерпан. Вилли окинула нас печальным взглядом, в котором проскальзывала некоторая доля ненависти. Извечной ненависти «дна» к бюргерам с их благопорядочными профессиями.

«Пока!» – резко попрощалась она и ушла, профессионально вертя бедрами.

Теперь на кладбище я спросил:

– Умер кто-то из родственников?

Она покачала большой круглой головой.

– Нет, я просто сижу здесь и жду. Вдруг удастся подцепить какого-нибудь вдовца. Хочется постоянства. Конечно, я всегда была гулящая, но теперь я слишком стара для такой жизни.

И с легкой нежностью в голосе спросила:

– А как поживает твоя жена?

– Прекрасно, – ответил я.

Она посмотрела на меня с явным презрением и заметила:

– Тебе повезло. Ты хоть знаешь это?

Я кивнул и распрощался. У калитки я на миг обернулся. Вилли так и сидела у могилы в ожидании.

Надеюсь, она подцепит какого-нибудь вдовца. Ему с ней повезет.