Текст книги "Несколько бесполезных соображений"

Автор книги: Симон Кармиггелт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 29 страниц)

Голос

На Центральном вокзале, в кафе самообслуживания, где я пил из кофейной чашечки коричневую бурду, за соседний столик уселись две дамы с подносами, уставленными множеством всяких блюд. Обе были средних лет и таких внушительных объемов, что лишние сто граммов не играли уже особой роли.

Одна из них сказала:

– Я все-таки не понимаю, Мис, как ты можешь с этим мириться.

– А!.. Мне-то что? – ответила Мис. – Ей уже двадцать.

– Но это же не мужчина, а ничтожество! – воскликнула первая дама. – Обманщик он, в два счета обведет вокруг пальца. И глаза у него как у жулика. Не понимаю, что она в нем нашла.

Мис принялась за суп.

– Я тоже не понимаю, – сказала она.

– Так что же ты? – воскликнула подруга.

– А ничего! Пусть сама разбирается. Как все.

Она опять вернулась к своему супу. Похоже, он был вкусней моего кофе. Ее подруга тоже начала есть. Немного погодя Мис сказала:

– Ну какое я имею право вмешиваться? Мне в ту пору было не двадцать, а уже двадцать два, и, судя по фотографиям, я, право же, была интересной девушкой. Я любила читать – романы, конечно, про любовь, прямо зачитывалась. Корнелия Ноордвал, старинная писательница, но знаешь, как было интересно. Каждую неделю я брала в библиотеке несколько книг. Другим постоянным читателем был мужчина лет тридцати, небольшого роста, не то чтобы некрасивый, нет, просто не в моем вкусе. Он всегда приходил с белой собачкой, вроде фокстерьера, и все время на меня посматривал, но я и внимания не обращала. Тогда на меня многие заглядывались. Как-то раз произошло недоразумение. Мне дали две книги по военному делу, которых я, конечно, не заказывала. А он подходит ко мне и говорит: «Юфрау, я, кажется, взял ваши книги, а вы мои». Тут все и решилось. Дорогая моя, у него оказался такой голос, что у меня по всему телу забегали сладкие мурашки. И я погибла. Однажды моя мать увидала нас вдвоем на улице. «Что ты в нем нашла, не понимаю», – сказала она.

С супом было покончено, и она нацепила на вилку картофелину.

– И он своего добился? – спросила приятельница.

– Еще бы! – воскликнула Мис. – Он жил в меблированной комнате на Первой улице ван дер Хелста. Снимал ее у одной старой девы, которая смотрела на мои визиты сквозь пальцы. Да, он своего добился. Главную, роковую роль сыграл, конечно, его голос. В особенности когда мы разговаривали в постели… Я обо всем забывала, только бы слушать его. А он рассказывал о своем житье-бытье. Происходил он из богатой семьи, и его родители жили в своем замке около Маастрихта. Они любили его, но не выносили собак. Раз в месяц он ездил к ним на уикенд, а я в эти дни присматривала за Чернушкой – так он назвал свою собачонку, потому что она была белая. Утром в день отъезда, в субботу, мы приходили сюда, на Центральный вокзал, втроем – он, я и Чернушка – ив зале ожидания нежно прощались. Он не хотел, чтобы я провожала его до вагона. «Мне было бы невыносимо тяжело видеть, что ты остаешься, а я уезжаю», – говорил он.

Как трогательно, – с полным ртом заметила приятельница.

– Еще бы не трогательно! – воскликнула Мис с ироническим смешком. – Однажды днем, как мы и договаривались, я позвонила у дома на Первой улице ван дер Хелста. Старая дева сказала, что он съехал, а куда– неизвестно. Веришь ли, дорогая, для меня это был гром среди ясного неба. Я сразу заревела. Старушка увела меня в свою комнату, и мы проговорили там, наверно, целый час. О нем. Родители в замке? Его мать умерла, а отец работает слесарем-водопроводчиком. Маастрихт? Верно. Только там у моего возлюбленного жила подруга. Он часто ездил к ней, но раз в месяц она приезжала к нему в Амстердам, чтобы поваляться с ним в постели те три дня, когда я прогуливала его собачку. Он встречал свою подругу здесь, на Центральном вокзале. Поэтому-то и запрещал мне провожать его до вагона…

– Какой негодяй! – возмущенно воскликнула приятельница.

– И все-таки мне это пошло на пользу, – сказала Мис. – Я узнала, каковы мужчины. Каждая девушка должна узнать это на собственном опыте. И моя дочь тоже. Конечно, урок был для меня тяжелый. К счастью, я была молода и горевала недолго. Через какие-нибудь полгода у меня появилось новое увлечение. И кого, как ты думаешь, я встретила однажды на улице? «Голос» с собачкой. Он опять принялся было за старое. Но я уже была научена. Я сказала: «Иди ты в свой замок в Маастрихте». Он так и застыл на месте, совершенно обескураженный. А я гордо торжествовала. – Она взяла ложечку для пудинга. – И все это я должна рассказать своей дочери? Ну уж нет! Пусть все сама испытает. Надеюсь только, что и ей когда-нибудь удастся так же восторжествовать.

Из сборника «Спускается вечер» (1980)

Пылкая страсть

Вечер опустился на город, овеяв его прохладой. Я стоял у витрины букинистического магазина, расположенного на набережной одного из каналов, и думал: «Какая же это прекрасная книга. И стоит не очень дорого. Может, купить? Но ведь у меня и без нее ужасно много книг. Значительно больше, чем я смогу прочитать до своего восьмидесятилетия».

Я еще немного помедлил, однако решил не поддаваться соблазну и повернулся было к магазину спиной, чтобы уйти, но тут столкнулся лицом к лицу с седым человеком, который только что подошел к витрине.

– А ведь мы, кажется, знакомы, – сказал он и с досадливым жестом продолжил: – Ах нет, что я говорю! Вы меня совершенно не знаете, это я знаю вас в лицо, потому что видел однажды, как вы выступали по телевидению. – Он улыбнулся. – Да, личного контакта с вами у меня никогда не было. С вами – нет. Но раз уж случай свел нас здесь… Может быть, вы разрешите мне представиться?

Незнакомец протянул руку и назвал свое имя. Он оказался одним из бесчисленных Янов, зато фамилия его звучала весьма необычно.

– Адвокат и присяжный поверенный, – добавил он. – Живу в Гааге. Там же жила и ваша матушка, не так ли?

– Да, до конца своих дней, – ответил я.

Он кивнул и задумчиво посмотрел на канал, который все больше окутывала подкравшаяся темнота. Амстердам был прекрасен и печален.

– Я давно уже собираюсь вас спросить о вашей матушке, – сказал он. – Но какая-то робость удерживала меня до сих пор. А теперь, поскольку мы все равно стоим здесь друг против друга, я рискну. Видите ли, однажды мне довелось побеседовать с вашей матушкой. Как-то днем у меня дома раздался телефонный звонок. Когда я поднял трубку, оказалось, что я разговариваю с дамой, которая носила вашу фамилию и при этом сообщила, что она – ваша матушка, так и сказала с гордостью: «Я– мать писателя». Н-да, я, конечно, понятия не имел, зачем она звонит.

Мой собеседник снова улыбнулся, смущенно глядя в землю. Слова он подбирал очень тщательно и неторопливо.

– Ваша матушка сказала мне: «В телефонной книге значатся три человека с вашей фамилией, поэтому я не знаю, попала ли я по правильному адресу. Я ищу Арноута». Я ответил: «Это мой отец, мадам». После некоторых колебаний ваша матушка спросила: «Он еще жив?» Я ответил: «Да, мадам, ему восемьдесят два года, в данный момент он гостит у моего брата в Австралии». Видите ли, мой брат эмигрировал туда и пригласил отца пожить у него некоторое время.

Мужчина поднял голову и посмотрел на меня.

– Затем ваша матушка поинтересовалась, когда он вернется. Я ответил, что, вероятно, в январе, и хотел дать ей адрес отца в Австралии, но она отказалась: «О нет, не нужно, я позвоню в январе еще раз, может быть…» Я спросил, не надо ли передать отцу что-нибудь, и тогда она сказала: «Мне хотелось бы еще раз поговорить с ним. Понимаете… Арноут… моя давняя пылкая страсть». Она употребила именно эти слова – «пылкая страсть».

Помолчав, он робко спросил:

– Вы знали об этом?

– Нет, не знал.

– Ах… – вздохнул он. – Дело в том, что… мои родители поженились в девятьсот седьмом году. А в девятнадцатом моя мать умерла. Еще молодой. После того телефонного разговора я все время задавал себе вопрос: был ли мой отец «пылкой страстью» вашей матушки до тысяча девятьсот седьмого года или после тысяча девятьсот девятнадцатого? В общем-то, не мое это дело, а все-таки интересно. Ведь для меня это по сей день загадка. А вы, вы же так хорошо ее знаете…

Я покачал головой и спросил:

– Вы еще помните, когда именно она звонила?

– Да, конечно! – воскликнул он. – Я записал дату, на всякий случай.

И он назвал месяц и год.

– Это было за две недели до ее смерти, – сказал я.

Мы молча постояли еще некоторое время. Затем он приподнял шляпу, пробормотал слова прощания и исчез в темноте.

Я смотрел на витрину, но книг не видел. Перед глазами у меня стояла мать, в ее восемьдесят с лишним лет, одна в комнате, с телефонной трубкой в руке. Она искала Арноута.

Настолько хорошо я свою мать, конечно, не знал.

Передайте, пожалуйста

Как-то утром я был дома один и жарил на завтрак яичницу. «Ну стоит ли об этом говорить?» – скажете вы. Но терпение, ведь, читая «Гамлета», вы тоже сперва узнаете о призраке отца и лишь потом добираетесь до монолога «Быть или не быть». Итак, я поджарил яичницу и только собрался ее съесть, как раздался телефонный звонок. Когда я произнес в трубку: «Алло», женский голос спросил:

– С кем, собственно, я говорю?

Так поступают очень многие. Врываются по телефону, когда у вас стынет яичница, не называют своего имени, но требовательно спрашивают, с кем они, собственно, говорят. Довольно сердито я назвался и спросил:

– А с кем говорю я?

– Понимаете, – начала незнакомка, – госпожа Блаасвинкел, она живет рядом с вами, за углом, такая крупная блондинка, вы ее знаете, так вот ее, конечно, нет дома.

Она произнесла это таким тоном, словно именно я выгнал ее знакомую на улицу.

– Ну и что? – спросил я.

– Мне надо ей кое-что сообщить.

– Так позвоните ей, когда она будет дома, – сказал я.

– Это невозможно, я сегодня улетаю в Копенгаген праздновать троицын день, – торжествующе объявила она.

Я издали смотрел на свою яичницу и думал: «Ну что мне за дело до того, что какая-то незнакомая мадам едет в Копенгаген?» Но не зря же Союз гуманистов присудил мне однажды премию. Я подавил горячее желание бросить трубку и спросил:

– Что же я должен сделать?

– Передать ей сегодня вечером мое сообщение. Скажите, от Ане.

В трубке что-то громко затрещало. Потом она спросила:

– Алло… вы еще тут?

– Да.

– Госпожи Блаасвинкел нет дома, понимаете, а я улетаю сегодня на троицын день в Копенгаген, поэтому я очень бы вас просила сообщи…

– Дааааа! – прокричал я.

– Теперь я вас опять хорошо слышу, – сказала она. – Я портниха, понимаете, и помогаю госпоже Блаасвинкел сшить своими руками платье, оно необходимо ей ко второму дню троицы. Передайте ей, пожалуйста, чтобы она прорезала вытачку на груди до самого конца, до пометки.

– Я правильно понял: вытачку? – спросил я.

– Да, вытачку. Но вы знаете, сударь, вообще-то она может спокойно дать припуск. Как ей нравится, пусть так и делает. Если она считает, что там можно припустить, значит, и надо припустить. Это очень легко, так как на последней примерке я все наколола булавками и разметила мелком. Надо только заложить на бедрах складочки и как следует закрепить с изнанки. Тогда все будет в порядке. А клешевой шов я, собственно, уже прострочила.

Немного поколебавшись, она сказала:

– Вашей супруги, конечно, нет дома.

– Совершенно верно.

Я не ручаюсь, что точно воспроизвел слова портнихи. Когда я был судебным репортером и мне приходилось бывать в Верховном суде, даже то, что я слышал там, было куда понятнее ее сообщения.

– И напомните, чтобы она обязательно укоротила чехол на четыре сантиметра, потому что об этом всегда забывают, а ведь иначе он будет выглядывать из-под платья.

– Обязательно напомню, – пообещал я.

– До свидания, сударь.

– Счастливого пути! – прокричал я.

Госпоже Блаасвинкел я позвонил вечером и сказал:

– Портниха просила передать, чтоб вы шили платье сами.

– Хорошо, я справлюсь, – ответила она.

Только бы она не забыла укоротить чехол.

Памятник

Вчера я побывал в Бергене, где принцесса Беатрикс открыла памятник поэту А. Роланду Холсту. Этой церемонии предшествовали речи. По просьбе господина Л. И. де Рейтера, председателя Фонда А. Роланда Холста, я тоже – коротко – выступил, поскольку принадлежал к кругу друзей поэта. Ниже приводится мое выступление.

За свою жизнь – к счастью, долгую – поэт А. Роланд Холст удостоился самых различных почестей. Ему были присуждены все мыслимые премии и все награды, о которых можно только мечтать. И особенно чтили поэта в столь дорогом его сердцу Бергене, где каждый юбилейный год устраивались пышные торжества. У любого, кого так превозносят, иной раз может закружиться голова. Но он никогда не зазнавался и самодовольным тщеславием не страдал, а относился ко всему с большой ответственностью подлинного художника и сдержанностью настоящего джентльмена.

Однажды, выслушав очередную порцию дифирамбов, он сказал мне с неподдельной скромностью: «Знаешь, как поэт Леопольд всегда был значительно выше меня».

Поток хвалебных отзывов и почестей плескался у его ног и словно бы тек мимо. Потому-то есть все основания задать вопрос: а могло ли бы открытие собственного памятника вызвать у А. Роланда Холста нечто большее, чем улыбку? Правда, я видел однажды, как Роланда Холста по-настоящему растрогало преклонение перед его поэтическим мастерством. Произошло это много лет назад, когда я навестил поэта и имел удовольствие рассказать ему следующую историю.

Когда немцы оккупировали нашу страну, профессору доктору Л. де Йонгу, впоследствии автору исторического труда «Нидерланды в годы второй мировой войны», а для друзей просто Лу, удалось вместе со своей женой Лисбет бежать в Лондон. Беглецы были тогда молоды и только что поженились. Радость оттого, что они не попали в лапы нацистам, не смогла все же уберечь их в затемненном Лондоне от грызущего чувства тоски. Как выразился Лу де Йонг в разговоре со мной: «Мы жили там, повернувшись лицом к родине».

Лондонские музеи были пусты, картины – спрятаны. Но каждый месяц одно из полотен выносили из подвала и выставляли на обозрение, а по первому сигналу воздушной тревоги сотрудники музея быстро убирали его в безопасное место.

Когда настала очередь картины Хоббема[64]64
  Хоббема, Мейндерт (1638–1709) – голландский художник


[Закрыть] «Аллея в Мид-делхарнисе», Лу де Йонг чуть не каждый день ходил полюбоваться ею. Чтобы утолить голод на голландскую культуру, которой им с женой так недоставало в Лондоне. Как раз в те дни наша культура понесла огромную утрату: пароход, на борту которого Марсман[65]65
  Марсман, Хендрик (1899–1940) известный нидерландский поэт и прозаик


[Закрыть] надеялся добраться до Англии, был торпедирован и потоплен в проливе Ла-Манш. Лу де Йонг почтил память поэта, выступив по «Радио Оранье».[66]66
  «Радио Оранье» – нидерландская правительственная радиостанция, в период фашистской оккупации находившаяся в Лондоне


[Закрыть] Конечно, покидая родину, он не смог захватить с собой книги, но нашел произведения Марсмана в нидерландском отделе библиотеки Британского музея. Это дало ему возможность процитировать в мемориальном выступлении стихи поэта.

К своему удивлению, он обнаружил в библиотеке, вдали от родины, еще и многое другое. Оба – как Лу, так и его жена Лисбет – восхищались стихотворным циклом А. Роланда Холста «Зима у моря», который считали шедевром нашей литературы. А Британский музей, оказывается, располагал полным собранием сочинений А. Роланда Холста. Лу де Йонг несколько раз побывал там и прямо в читальном зале от начала до конца переписал себе знаменитый цикл стихов. Потом он купил большой альбом наподобие тех, в которых пишут отзывы, и любовно, каллиграфическим почерком занес туда стихи Роланда Холста. Этот собственноручно изготовленный экземпляр «Зимы у моря» он подарил своей молодой жене Лисбет 6 сентября 1940 года, в первую годовщину их свадьбы, которую они вместе отпраздновали в затемненном, измученном воздушными налетами Лондоне, под свист падающих бомб.

Когда я рассказал Роланду Холсту эту волнующую историю, он впервые был заметно растроган преклонением читателя. «Выходит, я все же писал не напрасно», – сказал он.

И хотя после той ужасной войны прошло много лет, он послал Лу де Йонгу типографский оттиск «Зимы у моря» с дарственной надписью.

Отделенный только морем от гитлеровских банд, сидел молодой беженец в Британском музее, тщательно и любовно переписывая столь дорогие для него стихи. Эта картина, по-моему, значила для поэта куда больше любого скульптурного памятника. Поэт Роланд Холст сам воздвиг себе памятник, при жизни – своими произведениями. А насколько этот памятник величествен, он увидел в тот день, когда я поведал ему эту историю. Увидел затуманенным взором – и все-таки очень отчетливо.

О женщинах

Я вновь посетил музей в Гааге, чтобы полюбоваться двумя картинами, которые мне по-настоящему нравились. Они не изменились. Довольный, я направился к выходу, где час назад сдал в гардеробе портфель, плащ и зонтик вежливому молодому человеку, проявлявшему явное усердие.

Его уже не было.

За парапетом находился человек, несомненно, лет шестидесяти пяти с гаком, одетый в тесноватый костюм, купленный еще в добрые старые времена. Перед ним стоял маленький радиоприемник, из которого он, неуклюжими пальцами вращая регулятор, извлекал всевозможные хриплые звуки.

Когда я положил на парапет номерок, он поднял голову и спросил:

– Знаете, что я ищу, менеер?

Жители Гааги все еще «менеерничают». А в Амстердаме уже считают это обращение старомодным.

– Поди, новости ищете? – пошутил я.

– Нет, – сказал он. – Я ищу голос женщины.

Радио тихонько хрипело, а он встал и направился с моим номерком к вешалке.

– И чему же вы отдаете предпочтение? – спросил я.

– Это должен быть настоящий женский голос, – сказал гардеробщик. – Настоящий женский голос, который поет.

Он вернулся к парапету, положил на него мои вещи и пояснил:

– Для меня женский голос значит очень много.

Он снова сел к приемнику и продолжал:

– Во время войны… гм… Это было давно, но мы с вами, менеер, одного возраста, поэтому вы меня поймете. Во время войны я скрывался во Фрисландии. В деревне или, скорее даже, на хуторе. Вот где я почувствовал, что такое одиночество, менеер. Радио тогда было целиком и полностью в руках врагов, мы все это знали, но… иногда они передавали музыку. И порой пела женщина, я имею в виду с хорошим голосом, в такие минуты я замирал в крестьянском доме у приемника и слушал. И будто бы черпал из этого голоса новую жизненную силу.

Он посмотрел на меня и улыбнулся.

Его грубые черты были словно вырублены топором, но глаза светились трогательной наивностью, которая сразу вызывала симпатию. Равно как и приятный, мелодичный голос. Взяв с парапета портфель и плащ, я обнаружил, что он забыл на вешалке мой зонтик. Но разговор был слишком поэтическим, чтобы вдруг прервать его просьбой о таком тривиальном предмете, как зонтик. Поэтому я опять поло-жил плащ и портфель и сказал:

– Да, да…

Смысла в моих словах было не ахти сколько, но беседе они не мешали.

– Мой отец был человеком мудрым, – говорил гардеробщик неторопливо. – Однажды он сказал мне: «Знаешь, парень, все в мире предназначено для женщин». Я потом часто думал об этом, менеер. Отец был прав…

Я кивнул. И подумал: сейчас никак нельзя сказать: «Отдайте мой зонтик». Это было бы хамство. Поэтому я продолжал стоять.

– Я бы не стал говорить с вами об этом, если б не чувствовал, что вы думаете так же, – произнес он. – Я вижу это по вашему лицу. Жизненный опыт никогда меня не обманывает. Другой бы давным-давно ушел, верно? Женщины – удивительные существа, менеер. Они правят миром, хотя и не хвастаются этим. Если б не они, в нашем музее было бы пусто. Все здешние прекрасные картины, все скульптуры созданы художниками в честь женщин, которых они любили.

– Несомненно, – согласился я.

Я уже не смотрел на зонтик позади гардеробщика, а только на его лицо, которое теперь стало очень серьезным.

– Вы знаете, что я больше всего ценю в моей жене? – воскликнул он. – То, что она до сих пор крепко любит меня. Меня. А я всего лишь обыкновенный человек, менеер.

Он умолк.

И тогда я произнес:

– Было очень приятно поговорить с вами. Ну, до свидания.

Я двинулся к двери, всплеснул руками, обернулся и воскликнул:

– Ах, какой я дурак! Чуть не забыл зонтик.

Потому что я, мефрау, всего лишь обыкновенный человек.

Постскриптум

В девять часов утра я зашел в соседний кабачок и спросил у хозяина, дремавшего за стойкой:

– Я случайно не оставил здесь вчера вечером свой плащ?

Его сонный взгляд переместился к вешалке у двери.

– Да нет, там ничего не висит, – сказал он.

Дверь распахнулась, и вошел средних лет почтальон в форменной фуражке, с тяжелой сумкой через плечо. Неизвестно зачем он довольно громко крикнул:

– Почта!

Нельзя сказать, что почта, которую он бросил на стойку, оказалась большой, тем не менее он ушел не сразу. Сказал:

– Пожалуйста, – и продолжал стоять, переминаясь с ноги на ногу.

– Жажда, ясное дело, – понимающе произнес хозяин.

Лицо почтальона просияло, когда он увидел, что ему наливают полный стакан пива.

После первого глотка он проговорил:

– В это время года почта пустяковая, отпускная. Но набирается ее порядком. – Он вздохнул и жалобно заметил: – К вечеру устаю, прямо ноги не ходят.

Хозяин промолчал. А мне вспомнился гонщик Герри Кнетеман, который, выступая по телевидению, на вопрос, устает ли он после пробега по маршруту, ответил репортеру: «Устаю? А что такое усталость? По-моему, усталость – это своего рода эмоция».

Если это высказывание вставить в рамку и развесить на всех фабриках и в конторах Голландии, объем производства значительно возрастет.

Хозяин не читая выбросил в мусорный бачок два рекламных объявления и оставил только одну видовую открытку.

– От Маленького Йаапа, – растроганно сказал он. И, сдвинув очки на лоб, начал читать.

Маленького Йаапа я знаю уже много лет. Этот молчаливый человек, большой любитель выпить, целыми днями торчал здесь в кабачке, словно прирос к стойке, и меня удивило, что он вдруг поехал в какое-то место, которое изображают на видовых открытках. Обычно люди вроде него неохотно меняют образ жизни.

– А куда он уехал? – спросил я.

– В Австрию, в горы, – ответил хозяин тоном, в котором сквозило неодобрение.

– Маленький Йаап? По доброй воле? В Австрию?

– Нельзя сказать, что он туда рвался. Это она настояла, – пояснил он. – Мип. Ядреная, между прочим, бабенка. Только пьет она один лимонад.

Он снова опустил очки на нос и, держа открытку на расстоянии, принялся рассматривать яркую фотографию. Похоже, оттого, что он полдня гипнотизировал клиентов, у него было неважно со зрением. Налюбовавшись открыткой, он произнес:

– Он уехал скрепя сердце, Маленький Йаап, но обещал прислать мне красивую открытку и теперь выполнил свое обещание.

А как же иначе. Тот, кто забывает послать в родное кафе открытку, чтобы ее прикололи на буфет, совершает в некотором роде предательство.

– Хотите прочесть? – просил хозяин.

– С удовольствием.

На открытке ярчайшими красками были изображены дикие скалы, среди которых неудержимо бурлил и пенился поток. А в вышине над его кипящей водой висел мостик, где стояли какие-то люди и с интересом смотрели вниз.

Я перевернул открытку и прочитал послание Маленького Йаапа.

«Дорогой друг! Здесь прекрасно. Чудесная погода. Питание отличное. Привет. Йаап и Мип».

Таков был текст, который Мип цензорски просмотрела и снабдила своей подписью. А то, что Маленький Йаап собственноручно отнес на почту эту красочную открытку, на которой изображены люди, стоящие на мостике над бурным потоком, явствовало из наспех нацарапанного постскриптума, подписанного только его именем.

Этот постскриптум гласил: «Человек слева хочет перемахнуть через перила. Так же, как я».