Текст книги "Несколько бесполезных соображений"

Автор книги: Симон Кармиггелт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 29 страниц)

Супружество

Амстердам – прекрасный город для встреч и прощаний. Если вы читаете в газете мои заметки, то знаете, что время от времени мы с женой ездим в деревню, где у меня есть комната с пишущей машинкой, но без телефона, а значит, там можно без помех работать с неослабным бухгалтерским рвением, поскольку я недостижим.

Все это, конечно, очень хорошо.

Но в связи с бесконечными переездами туда и обратно, обратно и опять туда возникает одна щекотливая проблема. Проблема свойства весьма интимного, поскольку мне придется ввести вас в нашу спальню. Но, в конце концов, все мы взрослые люди, поэтому вперед, друзья, и да сгинут всякие табу от литературы.

Для начала я обязан изложить вам кое-какие факты, при ознакомлении с которыми вы наверняка раздраженно подумаете: мне-то какое до этого дело?

Но постарайтесь переступить через себя, иначе от вас ускользнет суть проблемы.

Итак, обычно я сплю до того крепко, что можно запросто палить у меня над ухом из пушки, все равно не проснусь. У жены со сном тоже полный порядок, но она имеет странную привычку есть по ночам фрукты. Рядом с кроватью она ставит огромное блюдо, которое к утру обязательно пустеет. Во время еды она практически не просыпается и справляется со всем этим примерно за час, пребывая в состоянии полудремы.

Нуте-с, вот вам преамбула необходимая для ознакомления с проблемой. Кстати, не мешало бы упомянуть еще одну подробность. Моя жена до крайности любит солнце, тогда как я не отношу себя к числу особых поклонников этого небесного светила, а предпочитаю, скорее, осеннюю погоду.

В нашем амстердамском доме солнца не бывает никогда. Моя кровать – я предупредил, мой рассказ совершенно интимного характера – справа, рядом с телефоном, а кровать моей супруги – слева. Но в деревне правую занимает она, а я – левую, потому что в комнате много солнца, которое сначала добирается до нее, а она любит просыпаться, купаясь в его лучах. Я вижу, вам пока невдомек, в чем же суть проблемы.

Но вспомните о блюде с фруктами, которые она подъедает за ночь. Когда мы в деревне, она – по амстердамской привычке – тянется за яблоком, грушей или виноградом левой рукой, так как в своем сомнамбулическом состоянии не сознает, где мы сейчас находимся.

И натыкается ее ищущая рука не на блюдо, а на мою голову, которая продолжает безмятежно спать.

Некоторое время она ощупывает сей предмет – так рассказывает она сама, – и мало-помалу ее охватывает удивление.

Что это, дыня?

Или кокосовый орех?

Мой нос вполне может сойти за клубнику, только эта клубника почему-то никак не отдирается от блюда.

Пока она долго шарит по моему лицу, ее сумеречное сознание начинает потихоньку пробуждаться.

До конца она так и не просыпается, но уже соображает, где мы находимся, и понимает, что блюдо с фруктами располагается по правую руку. Через парочку ночей она осваивается с переменой, но, как только ей это удается, мы возвращаемся в Амстердам, где я опять лежу справа, а она слева, – в результате кропотливое исследование моего черепа возобновляется.

А едва она снова переучится на левую руку, мы уезжаем в деревню, и опять начинается неразбериха.

Выхода нет. Но теперь вы поймете, как я рад, что не сплю с открытыми глазами.

Потому что глаз очень даже легко принять на ощупь за виноградину. А у нее сильные руки.

Что такое душевный покой?

Сейчас я вам объясню.

Сказать, что у моей жены роскошный гардероб, было бы явным преувеличением. Множество женщин имеют обыкновение регулярно сообщать своим мужьям: «Мне нечего надеть». Нового, имеется в виду.

С моей женой дело обстоит совсем иначе. На протяжении многих лет она собиралась купить что-нибудь из одежды. Платье, например. Или костюм. Но всякий раз, когда это намерение должно было осуществиться, деньги иссякали. Причин тому всегда находилось предостаточно. Одна из них – мой не вполне размеренный образ жизни. Вдобавок деньги всегда кончались именно тогда, когда в почтовом ящике появлялась бумажка, извещавшая, что пора платить налоги.

За реактивные истребители.

И автострады.

Посему моя жена годами ходила в нарядах, которые – так, кажется, принято говорить у женщин – «подчеркивали ее личные достоинства».

И она носила их терпеливо, даже более чем терпеливо.

Но женщина всегда остается женщиной. Это понимаю даже я.

А женщина хотя бы однажды хочет надеть что-то новое.

И это я тоже понимаю.

Вот почему последний раз, когда мы собирались на отдых в Италию, я заставил ее купить несколько отрезов. А юфрау Гозен, весьма искусная в швейном деле, превратила их в красивые летние платья.

В итоге жена отбыла в путешествие с полностью обновленным гардеробом в чемодане.

И в солнечной Италии каждый божий день щеголяла в новом туалете.

И, судя по всему, это доставляло ей удовольствие.

Прекрасно, но как-то раз ей пришлось отправиться в город без меня, потому что я сел работать. Мы договорились встретиться в половине шестого на одной симпатичной станции.

Когда я приехал, она уже была там, облаченная в одно из творений юфрау Гозен.

Я сел рядом с нею и спросил:

– Ну как дела?

Она серьезно посмотрела на меня.

– Можно я тебе кое-что расскажу?

Расскажи, – ответил я.

– У меня появился поклонник, – сообщила она.

– Поздравляю! – воскликнул я.

Ибо женщина есть женщина, а поклонник – поклонник.

– Я сидела на скамейке в парке и листала путеводитель по Риму, – продолжала она. – И тут мимо прошел мужчина. И вовсе не пижон из тех, что охотятся за денежками богатых вдов. Нет, обыкновенный мужчина. Лет пятидесяти. Он посмотрел на меня. И пошел дальше. Потом вернулся. И снова посмотрел. И опять ушел. И опять вернулся. И опять посмотрел.

Она тоже посмотрела на меня и добавила:

– Это и был поклонник.

– Да, это был поклонник, – согласился я. И спросил: – А что ты подумала в тот момент?

– Я подумала: юфрау Гозен действительно прекрасная портниха, – ответила она с обезоруживающей серьезностью.

Вот что такое душевный покой.

Проклятие

Только я сегодня поутру открыл глаза, как стакан апельсинового сока, протянутый женой, без всякой видимой причины вылился мне за пазуху. В ванной, опять же без видимой причины, я задел лезвием ухо; кровь так и хлынула по щеке, и унять ее оказалось весьма непросто. Моя неверная еще рука не удержала флакон лосьона, и он тут же разлетелся вдребезги от соприкосновения с раковиной, затем меня подвело не вполне проснувшееся сознание: я перепутал тюбики – ведь они так похожи – и попробовал чистить зубы жениным кремом для рук. Поэтому во время завтрака во рту у меня был совершенно омерзительный вкус, как если бы я сжевал дохлую мышь. Наконец, когда я с грехом пополам оделся и умылся, опять же без всякой видимой причины лопнул шнурок на ботинке. Потом я выпил прописанное врачом лекарство, а коробочка, разумеется, выскользнула у меня из рук, так что минут десять я елозил по комнате на четвереньках, собирая рассыпанные таблетки. Когда коробочка была наполнена и благополучно водворена в ящик, я опять разделся и лег в постель.

Ибо продолжать день, который начался подобным образом, я не рискую. Я знаю точно, что произойдет, если я выйду на улицу. Я отправлюсь на остановку шестнадцатого трамвая и увижу, что он только отъехал. Пока я буду ждать следующего, какой-нибудь прохожий углом своего чемодана изо всех сил двинет меня по щиколотке, и, сколько бы он ни извинялся, весь оставшийся день нога будет жутким образом ныть и саднить. Потом хлынет дождь, а плаща у меня, естественно, не окажется, поэтому я понесусь галопом домой, надену плащ и снова – на остановку. Дождь по этому случаю моментально прекратится, и станет душно, я сниму плащ и повешу его на руку.

Не пройдет и часа, как я на шестнадцатом трамвае доберусь до тихой кофейни, где намереваюсь поработать, и только тут обнаружу, что не взял с собой ни ручки, ни блокнота. Тем же шестнадцатым трамваем я отправлюсь в обратный путь, причем мысль о злополучной закономерности событий уже начнет меня тревожить. По дороге до меня дойдет, что в тихой кофейне я забыл свой плащ.

Потом я поднимусь по лестнице, положу в карман ручку и полистаю блокнот, надев при этом очки, так как без них абсолютно не в состоянии прочесть ни слова.

И тут раздастся звонок.

Я приоткрою окно и выгляну – на всякий случай, поскольку меня без конца донимают совершенно неизвестные алкоголики, которым негде убить вечер, дамочки, жаждущие обратить меня во что-то, и субъекты, у которых почему-то плохо с чтением дверных табличек, и они трезвонят куда ни попадя.

Я выгляну в окно, и внизу непременно окажется некто из этих трех категорий, а мои очки соскользнут с носа и шваркнутся о булыжники мостовой, после чего по крайней мере неделю я буду не способен ни читать, ни писать.

Все это обязательно произойдет, если для собственной же безопасности я не останусь в постели.

И я остаюсь.

У меня такая работа, что ее можно делать и лежа в постели.

В этом она сродни древнейшей в мире профессии.

И потом…

Позвольте мне, прежде чем вы уляжетесь спать, ознакомить вас с мыслью одного немецкого философа. Он жил в восемнадцатом веке, а посему вы не рассердитесь, ибо с Гитлером у него нет ничего общего.

Запись в его дневнике: «Иногда по восемь суток я не покидаю своего дома и с большим наслаждением читаю. Но если я подвергнусь домашнему аресту на такой же срок, то, вероятно, заболею».

Может быть, именно в этих строках и заключена глубинная сущность понятия «свобода».

В Гааге

До Харлема я занимал в гаагском поезде один целое купе. Потом напротив меня расположилась молоденькая мама с сынишкой. Светловолосый мальчуган лет четырех имел при себе игрушечного медведя и, как вскоре выяснилось, леденцы. Некоторое время он испытующе смотрел на меня, а затем сообщил:

– Я еду к бабушке в Гаагу. Ночевать.

Всегда я удивляюсь как подарку, когда при виде меня ребенок не разражается рыданиями, а заговаривает со мной.

– Вот и отлично, – сказал я.

Он кивнул с широкой, удовлетворенной улыбкой, обозначившей на его щеках две ямочки. Это было веселое, непосредственное создание, и у матери хватало здравого смысла не одергивать его. Улыбаясь, она предоставляла ему полную свободу действий.

– Ты тоже едешь в Гаагу? – спросил он.

– Да, – ответил я.

– Тоже к бабушке?

– Нет, к маме.

– И к папе?

– Нет.

– Почему – нет?

– Потому что мой папа давно умер.

– Его застрелили? – поинтересовался он.

– Слава богу, нет, – сказал я, – он просто умер.

Внезапно он бросился к окну и в восторге закричал:

– Будозер!

Мы проезжали мимо котлована, где вгрызался в землю огромный бульдозер.

– Дома у меня тоже есть будозер, – с гордостью сообщил он. И посмотрел на меня. – Леденец хочешь?

– Я не ем леденцов, – сказал я, – но от внука слыхал, что это очень вкусно.

Он положил в рот леденец. До того огромный, что малыш полностью лишился возможности продолжать беседу. Поезд остановился, в наше купе вошел средних лет мужчина и сел рядом со мной. Мальчуган справился с леденцом и критически оглядел нового пассажира. Потом с некоторым сочувствием в голосе заметил мне:

– Теперь до самой Гааги тебе придется сидеть рядом с этим дядей.

Мужчина, шелестевший утренней газетой, вздрогнул от неожиданности и сказал:

– Я с удовольствием посижу с твоим папой.

У спортсменов это называется «удар мимо ворот», но, возможно, мужчина ошибся на целое поколение просто потому, что плохо видел и носил очки.

– Почему ты с удовольствием посидишь с моим папой? – спросил парнишка.

– Ну, потому что мне приятно, – сказал мужчина.

– Ты что, знаешь моего папу?

– Нет, не знаю.

Даже на международных конференциях люди не проявляют такого полнейшего непонимания.

– Посмотри, еще один будозер, – сказал я.

По счастливой случайности мы снова проезжали мимо котлована, на краю которого возвышалась эта громадина. Мальчуган долго смотрел в окно. Потом спросил:

– В Гааге ты поедешь на трамвае или на такси?

– Пойду пешком, – ответил я.

– А ты пойдешь по маленькой дорожке под мостиком? – спросил он чуть ли не с надеждой.

– Да, – кивнул я, потому что не хотел отбирать у него этот мостик.

– Мы там поедем на трамвае, – объяснил он. – Когда увидишь меня в окне, помаши, ладно?

Я обещал. В Гааге он помог поезду остановиться, изо всех сил тормозя правой ногой. На перроне его мама пошла купить цветы. Когда я спускался по лестнице, он окликнул меня. Широко улыбаясь и прижимая к груди медведя, он сидел на корточках за прутьями решетки и махал мне вслед. Я тоже с улыбкой оборачивался и махал в ответ до тех пор, пока не прошел через контроль. День начался хорошо, У меня появился друг.

Сегодня хорошая погода?

Посвящается М.

Самое замечательное в писательском ремесле то, что ему невозможно научиться.

Можно научиться самым мастерским образом очистить селедку или обстругать доску.

Но не родился еще писатель, который, довольно потирая руки, встанет из-за рабочего стола и скажет жене: «Полный порядок, Мари, я только что добил специальную литературу, теперь я умею писать».

Но если вопреки ожиданиям он все-таки родился, то я не рискну совать руку в полымя его прозы.

Нет, научиться писать невозможно.

Это вечная проба пера: может, сегодня получится? – вечная надежда на удачу. И сколько блаженства в этих муках. Только представить себе, что в один прекрасный день вдруг сядешь и начнешь писать так же легко и просто, как чистят селедку или стругают доску. Вот был бы ужас. Ведь тогда тебе уготована пустыня иссушающей душу тоски. Ты навсегда распростишься с той полной опасности, прекрасно-отвратительной и отвратительно-прекрасной формой жизни, какой является писательство. В совершенстве владея профессией, ты будешь пописывать одной левой и уныло влачить это тяжкое бремя до конца дней своих.

Такого я не хочу.

Нет, чудо писательской профессии в невозможности достичь совершенства, ибо лишь тогда обеспечена тебе необозримая череда светлых, сумрачных и черных дней, пресечь которую дано лишь смерти.

Проба пера, и не более. Проба пера: может, получится?

А иногда, когда тебе кажется, что вот наконец получилось, испытывать ни с чем не сравнимое счастье. Но зачастую, как выясняется впоследствии, ты радовался напрасно, не получилось у тебя ровным счетом ничего. А значит, запущенная тобою красавица ракета в цель не попала, и все твои восторги были преждевременны.

Но и в этом есть свой смысл.

На этом держится ветер.

Вечный ветер сладко-горького сомнения.

Один пожилой коллега как-то говорил мне:

– Иногда среди ночи я просыпаюсь и с ужасом думаю: завтра утром я позабуду все слова. И больше их не вспомню. При этой мысли меня прошибает холодный пот.

Таково отчаяние, темная сторона счастья.

И тем не менее стоит попробовать еще раз.

Бывают дни, когда перо– не желает сдвинуться с места. Что хочешь, то и делай: не желает, и все. Но если ты, невзирая ни на что, упрямо продолжаешь свои отчаянные попытки, перо внезапно возвращается к жизни и заводит хоровод слов, на который ты смотришь с восторгом, как ребенок на ветряную мельницу.

Видишь? Все опять пошло на лад.

Здесь нет ни капли той уверенности, с какой очищают селедку или стругают доску. Ни капли. Выкинь это из головы. Здесь тебя всегда подстерегают тернии или розы.

И это тоже прекрасно.

Это наполняет твои дни страхом, радостью, надеждой, Усилием и вдохновением.

Спокойствие обманчиво.

Взрыв может произойти в любую минуту. Но не исключено, что это будет трубный глас. Есть и такая вероятность. Единственное, что от тебя требуется, когда ты пишешь, – максимум стараний и минимум посторонних мыслей. Честно дари сомнению его толику огня. И согревай рукою перо. И не слишком отчаивайся, читая книги, которые написаны столь нечеловечески прекрасно, что тебе остается лишь сказать: «Дайте мне лечь. Я хочу умереть».

Дай бог памяти, кто же из художников сказал: «Когда я вижу Рубенса, мне хочется взяться за кисть, а когда вижу Рембрандта, мне хочется бросить живопись навсегда».

Поэтому дни, когда идешь смотреть Рембрандта, нужно строго отделять от других. Сделай это в отпуске, когда твое перо отдыхает. Вернее, должно отдыхать. Хотя уже спустя четыре дня жена говорит мне: «Ради всего святого, садись писать. Ты же вконец извелся».

И я сажусь. Чтобы проверить, захочет ли писать мое перо. Ведь кто его разберет.

И в этом чудо моей профессии. Каждое утро я берусь за перо и ищу ответ на вопрос: «Сегодня хорошая погода?»

Из сборника «У стойки (II)» (1965)

Продавец селедок

Утром на набережной одного из амстердамских каналов я увидел нарядный рыбный лоток и не устоял – купил селедку.

– Лучку? – спросил продавец в белом халате, широкоплечий здоровяк с седеющей шевелюрой – на вид точь-в-точь футбольный фанатик, который все выходные пропадает на стадионе.

– Лучку не надо, – отказался я.

Поодаль ели селедку двое приятелей в комбинезонах.

– Кто-то ест с луком, а кто-то без лука, – глубокомысленно заметил один из них.

Продавец кивнул.

– Я вот лично предпочитаю ее в чистом виде, – сказал второй, слегка рисуясь, как девушка, только что заметившая свою привлекательность.

– Еще одну, – попросил я.

Нарезав селедку, продавец тут же запустил лоснящуюся руку в кастрюлю с луком.

– Нет-нет, не надо! – воскликнул я.

Он виновато улыбнулся и сказал:

– Задумался немного.

Приятели в комбинезонах тоже взяли по второй и затеяли пустяковый спор, в котором ни один не хотел уступать.

Когда, уже расплатившись, я сел за столик у окна в ближайшем кафе, они все еще спорили, жестикулируя для голландцев чересчур темпераментно.

Один крестьянин как-то говорил мне, что стоит рано утром закричать первому петуху, как все остальные петухи в округе тоже начинают голосить, только чтоб его перекричать. Мужчины, по-моему, берут с них пример.

– Что вам угодно? – спросила пожилая официантка.

– Кофе.

Не успела она добраться до буфета, как в кафе вошла неряшливо одетая толстуха, которая несколько месяцев назад перекрасилась в блондинку, но очень скоро затосковала по природному каштановому цвету, а потому щеголяла теперь пегой шевелюрой.

– Ты слышала? – крикнула она официантке.

– Что?

– Сын того человека, который торгует селедкой напротив кафе, вчера врезался на мопеде в трамвай. Ты знаешь, он ведь умер. Доктора в больнице не сумели его спасти. Отцу сообщили об этом полчаса назад.

Официантка поставила передо мной чашку кофе.

– Надо же… – пробормотала она.

Я глянул в окно.

Спорщики в комбинезонах ушли. Продавец, крупный, широкоплечий, привычно чистил селедку.

– Только-только семнадцать сравнялось, – сообщила толстуха. – Он учился на кондитера. На последнем конкурсе получил третью премию за шоколадный замок.

– Проклятые мопеды, – сказала официантка.

Лицо продавца не выражало абсолютно ничего. Ни горя, ни отрешенности, ни отчаяния, ни грусти. Ничего. Он заворачивал селедку для какой-то девушки, которая решила взять несколько штук с собой.

– Молодежь-то носится на них без оглядки. А трамвай ведь не может свернуть, – продолжала толстуха.

Продавец дал девушке сдачу и вновь стал чистить селедку. По его лицу ничего не было заметно.

«Люди – загадочные существа», – писал Витткампф.

Вместе с этим афоризмом мне вспомнилась и та фраза, которую с улыбкой произнес продавец, когда я, попросив вторую селедку, опять отказался от лука: «Задумался немного».

Годовщина

Серебряная свадьба уже позади. Мы, как принято, поехали вдвоем туда, где родились, в Гаагу. Увы, годовщина совпала с воскресеньем, когда любой город кажется прямо-таки вымершим. И все же мы неплохо провели там время, предвкушая возможность от души посмеяться вечером над Виллемом Каном и его Корнелией.[43]43
  Кан, Биллем и Корнелия – известные артисты нидерландской эстрады


[Закрыть] Бродили где придется, не пытаясь отыскивать памятные места. Кафе «Свидание» – там я впервые увидел ее и посчитал неприступной француженкой, так как она болтала со своей парижской приятельницей, – во время войны до основания разрушили авиабомбой, поэтому идти туда было незачем. И мы просто с удовольствием гуляли по городу. Недовольной моя жена бывает в двух случаях: во-первых, в те дни, когда на нашей улице воняет канализацией, во-вторых, когда нам присылают налоговое извещение. Тогда в ее глазах я замечаю грусть. Но сегодня грусти нет. Почта по воскресеньям не работает, извещений о налогах не приносят, а пахнет в Гааге куда приятней, чем у нас.

Мы зашли в кафе, в котором не раз бывали раньше, и заказали по рюмочке хереса.

Облокотясь на стойку, какой-то пижон нашептывал в прелестное ушко миловидной девушки непристойности. Два толстяка, сидя на круглых табуретах, о чем-то озабоченно говорили, и спины их тоже были круглыми и унылыми. Всем своим видом они нагоняли тоску. Вероятно, одному не повезло с женитьбой, и другому теперь казалось, будто жена собеседника не что иное, как пухлое досье в сейфе адвоката.

Мало ли бывает неудачных браков…

Но к счастью, большинство людей не обращают внимания на такие неудачи, принимая их как должное. Я вот знавал одного человека, так у него брак был настолько неудачным, что он волей-неволей обратил на это внимание и все время порывался наложить на себя руки. Однако, представив себе огромное количество прощальных писем, которые пришлось бы написать, смалодушничал. И остался в живых из-за собственной лени. Недавно я гулял на его золотой свадьбе.

Мы вышли из кафе, мимо прогремел трамвай. И я вспомнил кондуктора, который, увидев, как мы, еще женихом и невестой, обнимались на площадке второго вагона, сказал мне: «Сейчас ты небось готов задушить ее в объятиях, а ведь когда-нибудь пожалеешь, что не сделал этого». Нет, я не пожалел.

В приятном молчании мы направились в ресторан, чтобы вкусно поесть, как и положено в такой день.

На лице у пожилого официанта, сплошь изрытом морщинами и глубокими складками, застыла недовольная мина, словно говорящая: ну вот, опять ко мне. Ведь не к другому – ко мне.

Пока он принимал заказ, мимо прошел один из наших знакомых и сказал:

– Вы сегодня, кажется, отмечаете двадцать пять лет совместной жизни? Поздравляю!

– Спасибо! – воскликнули мы, и он поспешил вслед за своей компанией.

Официант голосом таким же недовольным, как его лицо, проворчал:

– Двадцать пять лет. Немало. А я вот работаю официантом уже сорок лет. Здесь, у одного и того же хозяина. Сорок лет. Меня тоже поздравили с круглой датой. Но когда выступал хозяин, я вдруг подумал: эх, напрасно я не ушел от него, ведь давным-давно мог бы это сделать, еще в молодости. В другом месте я, наверное, добился бы гораздо большего. Да вот не ушел. Струсил.

Закончив эту краткую речь, он поплелся выполнять заказ. Вряд ли ему хотелось испортить нам настроение. Скорее всего, он попросту прирожденный нытик.

Жена подняла рюмку с хересом и сказала улыбаясь:

– За тебя, трусишка.

Я тоже поднял рюмку. Однако промолчал, ибо в этот момент был всецело поглощен любовью.