Текст книги "Режиссер из 45г II (СИ)"

Автор книги: Сим Симович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц)

Глава 6

Володя вышел из проходной «Мосфильма», почти не чувствуя под собой земли. Ночной воздух, колючий и свежий, ворвался в легкие, вытесняя запах химикатов и застоявшегося студийного пота. В голове всё еще крутились кадры – те самые мокрые негативы, на которых Сашка и Вера улыбались друг другу с бритвенной четкостью. Это было не просто везение, это было благословение самой судьбы. Ему хотелось кричать, петь или бежать по пустынным улицам до самого рассвета.

На углу у Никитских ворот, где под тусклым фонарем дремала старушка-цветочница, он увидел их. Огромные, растрепанные астры – лиловые, темно-бордовые, почти черные в густой тени. Они пахли осенью, землей и каким-то щемящим, честным спокойствием. Володя выгреб из кармана все деньги, не считая, и всучил их удивленной женщине, подхватив охапку цветов.

Он летел к дому Алины, едва касаясь ботинками щербатого тротуара. Подъезд встретил его гулким эхом и запахом старого дерева. Володя взлетел на четвертый этаж, остановился перед заветной дверью, пытаясь унять колотящееся сердце. Он постучал – негромко, но так, как стучал только он, особым, рваным ритмом.

За дверью послышались торопливые, легкие шаги. Щелкнул замок, и Алина замерла на пороге, прижимая к груди старую шаль, наброшенную поверх ночной сорочки. Её лицо, бледное в свете слабой лампочки из коридора, было полно испуга.

– Володя? Что случилось? Неужели брак? Неужели пленка сгорела? – голос её дрожал, она вглядывалась в его лицо, пытаясь прочесть приговор.

Вместо ответа он шагнул внутрь, отсекая их от всего мира тяжелой дверью. Он прижал её к себе вместе с холодными астрами, которые осыпали её плечи ледяными каплями росы.

– Золото, Аля! Это чистое золото! – выдохнул он ей в самое ухо. – Каждая черточка, каждый блик… Мы вытянули этот кадр!

Алина охнула, и всё напряжение последних дней, весь страх за его безумную затею вдруг вырвались коротким, захлебывающимся смешком. Она выронила край шали, обнимая его за шею, а астры рассыпались по полу, устилая старый паркет яркими головками.

Володя подхватил её, отрывая от пола, и закружил в тесной прихожей. Он целовал её лицо, пахнущее сном и лавандой, целовал глаза, лоб, губы. В нем бурлила такая первобытная, неистовая радость, что Алина невольно заразилась этим безумием. Она смеялась, откидывая голову назад, и её волосы рассыпались по его рукам темным шелком.

– Погоди, тише ты, – шептала она, когда он наконец поставил её на ноги, но сама не выпускала его, впиваясь пальцами в плечи его грубого пиджака. – Соседей разбудишь, сумасшедший режиссер.

– Пусть просыпаются! Пусть вся Москва знает, что мы это сделали! – Володя снова прильнул к её губам, но теперь это был не просто радостный поцелуй.

В этом поцелуе была вся жажда жизни, которую он копил годами, вся страсть человека, который обрел смысл своего существования. Алина ответила ему с неожиданной, пугающей силой. Она чувствовала, как его бьет мелкая дрожь, как горячо его дыхание, и эта страсть, рожденная из триумфа и облегчения, накрыла их обоих.

Они почти на ощупь перешли в её комнату, освещенную лишь серебристым светом луны. Здесь пахло красками и воском. Володя не зажигал свет, ему хватало того сияния, которое исходило от самой Алины. Он сбросил пиджак прямо на пол, не заботясь о том, куда он упадет. Когда его ладони коснулись её плеч, соскальзывая на спину под тонкую ткань сорочки, Алина тихо вскрикнула, подаваясь ему навстречу.

Его руки, огрубевшие от работы с металлом камер и холодом павильонов, теперь были удивительно чуткими. Он гладил её волосы, шею, плечи, запоминая каждое мимолетное движение её тела.

– Я боялся, Аля, – прошептал он, обжигая её кожу горячим шепотом. – Я так боялся, что этот мир не позволит мне показать тебя такой, какой я тебя вижу. Но теперь всё будет иначе. Мы победили.

Алина прижалась к нему, пряча лицо на его груди, слушая, как бешено колотится его сердце.

– Ты победил, Володя, – ответила она. – Ты принес этот свет.

Их близость в эту ночь была похожа на финальную сцену великого фильма, где нет места фальши, где каждое движение оправдано и свято. В этом сорок пятом году, в этой маленькой комнате с видом на темные московские крыши, Володя Леманский окончательно перестал быть гостем из будущего. Он стал частью этого времени, частью этой женщины, частью этой великой, трудной и прекрасной жизни.

Градус страсти нарастал, питаемый не просто желанием, а осознанием того, что они – соавторы новой вселенной. Володя целовал её так, будто от этого зависела судьба его фильма, его будущего, самой его души. Алина отдавалась этому чувству без остатка, доверчиво и смело, как умеют любить только женщины, знающие цену каждому мирному вдоху.

Когда первые лучи предрассветного солнца начали окрашивать потолок в нежный жемчужный цвет, они лежали в объятиях друг друга, укрытые тяжелым пледом. Воздух в комнате был прохладным, но им было тепло. Володя перебирал её пряди, глядя в окно, где над городом медленно вставал новый день – день их первой победы.

– Ты знаешь, – тихо сказал он, нарушая тишину, – я ведь только сейчас понял, что «Симфония» – это не про музыку. И не про кино.

Алина приподнялась, глядя на него своими ясными, всё понимающими глазами.

– А про что же?

– Про то, что мы выжили, чтобы любить, – он притянул её к себе и снова поцеловал, теперь уже медленно и нежно. – И про то, что наше платье, которое сошьет Варвара Михайловна, будет самым красивым в мире. Потому что ты в нем будешь настоящим ангелом.

Алина улыбнулась, и на её щеках появились те самые ямочки, которые он так любил снимать крупным планом.

– Спи, мой сумасшедший мастер, – прошептала она. – У нас впереди еще целый фильм.

Володя закрыл глаза. В прихожей всё еще лежали рассыпанные астры, пахнущие холодом и победой. Он был абсолютно счастлив. Всё получалось. Пленка была чиста, Москва ждала его, и рядом была она – его единственная, настоящая реальность.

Утро ворвалось в комнату Алины не звоном будильника, а мягким шелестом занавесок и далеким, умиротворяющим гулом просыпающейся Москвы. Солнце, еще невысокое и золотистое, прочертило на стене яркую полосу, в которой медленно танцевали пылинки. Володя открыл глаза и не сразу понял, где находится. Ощущение безграничного, абсолютного счастья накрыло его теплой волной раньше, чем вернулись воспоминания о вчерашней ночи и ночном прорыве в лаборатории.

Алина еще спала, подложив ладонь под щеку. В утреннем свете её лицо казалось высеченным из тончайшего мрамора, и только легкое движение ресниц говорило о том, что она видит сны. Володя осторожно, боясь спугнуть это мгновение, поднялся и подошел к окну. Там, за стеклом, город готовился к новому дню. Дымили трубы заводов, где-то внизу звякнул трамвай, и этот звук показался ему сейчас первым аккордом той самой симфонии, которую он вчера зафиксировал на пленку.

– Ты уже не спишь? – послышался сонный, тихий голос Алины.

Он обернулся. Она приподнялась на локте, поправляя волосы, и улыбнулась ему так, что у Володи перехватило дыхание.

– Не сплю. Смотрю на наш город и думаю, что сегодня великий день. Нам пора собираться, Аля. Борис Петрович ждет нас к десяти.

Завтрак был простым и по-советски аскетичным, но в этой простоте было свое благородство. Алина быстро приготовила ячменный кофе, аромат которого заполнил всю маленькую кухню. На столе лежали два ломтя серого хлеба и маленькая розетка с густым медом – подарок её тетки из деревни. Они ели почти молча, лишь изредка переглядываясь. В этой тишине не было неловкости, в ней жило предвкушение чего-то грандиозного.

– Ты волнуешься? – спросила она, когда они уже выходили из подъезда.

– Странное дело, Аля, – ответил Володя, вдыхая прохладный утренний воздух. – Раньше, в той… в другой жизни, я бы места себе не находил. А сейчас я чувствую только покой. Я знаю, что там, на этой ленте, живет правда. А против правды никто не устоит.

Путь до «Мосфильма» они проделали пешком. Им хотелось подольше сохранить это состояние единения с городом. Москва сорок пятого года была суровой, исцарапанной войной, но в ней пульсировала такая жажда жизни, которую Володя никогда не встречал в своем сверкающем будущем. На каждом углу он видел кадры: вот старик в поношенном пиджаке читает «Правду», вот девчонки в косынках тащат тяжелый ящик с инструментами, смеясь над чем-то своим. Всё это было музыкой, и сегодня эта музыка должна была впервые прозвучать в тишине просмотрового зала.

На студии их уже ждали. Возле малого зала номер два прохаживался Петр Ильич Ковалёв. Он выглядел так, будто не спал всю неделю: глаза покраснели, руки беспрестанно теребили пуговицу на пиджаке, но в осанке появилась какая-то новая, гордая прямота. Рядом стоял Громов, дымя папиросой, и Лёха, который даже в коридоре не снимал своих огромных наушников.

– Пришел, мастер? – хрипло спросил Ковалёв, увидев Володю. – Пленка уже в проекторной. Семёныч сам заряжал, никому не доверил. Борис Петрович там, внутри. И… – он понизил голос, – там еще двое из Комитета. Приехали «посмотреть на формализм».

Володя только кивнул. Он взял Алину за руку, и они вошли в прохладную темноту зала.

Внутри пахло пылью, старым бархатом и табаком. Борис Петрович сидел в первом ряду, массивная фигура директора выделялась на фоне подсвеченного экрана. Рядом с ним двое мужчин в строгих темных костюмах о чем-то негромко переговаривались. Увидев Володю, Борис Петрович коротко кивнул на задние ряды.

– Садитесь, Владимир Игоревич. Начинайте. У нас не так много времени на ваши экзерсисы.

Володя не пошел к первым рядам. Он прошел в самую глубину зала и сел в тени, почти у самой двери проекторной. Алина устроилась рядом, её ладонь была холодной, но пальцы крепко сжали его руку. Володя подал знак Лёхе, и тот постучал в окошко киномеханика.

Свет погас. Зал погрузился в абсолютную, вакуумную тишину, в которой был слышен только стрекот проектора, похожий на стрекотание огромного кузнечика.

Экран вспыхнул ослепительно белым, а затем пошла она – «Московская симфония».

Первый кадр начался в полной тишине. На экране был Арбат – серый, туманный, еще не проснувшийся. И вдруг, медленно, камера начала свое движение. В 1945 году такое «плавающее» зрение было почти невозможным, но Ковалёв, вдохновленный Володей, сотворил чудо. Камера не просто ехала – она плыла, заглядывая в окна, скользя вдоль брусчатки.

Послышался первый звук – тихий удар молотка по рельсу. Потом – звон трамвая. Музыка Гольцмана вступала осторожно, вплетаясь в шумы города. И вот в кадр вошел Сашка. Его появление не было театральным. Он просто выпрыгнул из кабины грузовика, и в этом движении было столько свободы, столько неприкрытой радости жизни, что в зале кто-то шумно выдохнул.

Когда на экране появилась Вера, выходящая из ворот госпиталя, и камера плавно, без единой монтажной склейки, подхватила её движение, переводя взгляд на подошедший патруль милиции, в зале воцарилась тишина другого рода. Это была тишина шока.

Кадр длился три минуты – бесконечно долго по меркам того времени. Никаких перебивок, никаких крупных планов «для акцента». Только чистое, непрерывное движение жизни. Капитал Воронин в своей синей форме выглядел в этом кадре как символ незыблемого порядка, который вдруг улыбнулся миру. Сашка и Вера шли навстречу друг другу, и город вокруг них начинал петь. Глубина резкости трофейной «Агфы» создавала иллюзию трехмерного пространства – зритель не просто смотрел кино, он стоял там, на Арбате, чувствуя холод тумана и тепло восходящего солнца.

Последний аккорд затих, и экран снова стал белым. Свет в зале зажгли не сразу. Семёныч в проекторной, кажется, тоже был под впечатлением и забыл про тумблер.

Володя сидел в тени последнего ряда, не шевелясь. Его лицо скрывал полумрак, но на губах играла спокойная, почти довольная улыбка. Он видел затылки начальства и чувствовал их оцепенение.

Борис Петрович медленно поднялся. Он не оборачивался. Он смотрел на пустой экран, будто надеясь увидеть там продолжение. Мужчины из Комитета застыли, их блокноты лежали на коленях нетронутыми.

– Это… – начал один из комитетских, но голос его сорвался. Он откашлялся и попробовал снова. – Это как же вы так сняли? Без монтажа?

Ковалёв, стоявший у стены, гордо выпрямился.

– Ручная работа, товарищи. Оптика немецкая, голова – русская.

Борис Петрович наконец обернулся. Его лицо было бледным, а глаза блестели странным, лихорадочным огнем. Он искал в зале Леманского.

– Володя… – негромко позвал директор. – Ты где там? Выйди на свет.

Володя не спеша поднялся со своего места. Он вышел из тени, спокойный и собранный, придерживая Алину под руку.

– Я здесь, Борис Петрович.

Директор студии подошел к нему почти вплотную. Он долго смотрел в глаза молодому режиссеру, будто пытаясь разгадать тайну: откуда у этого фронтовика, у этого мальчишки взялось такое видение кадра, такая дерзость?

– Ты понимаешь, что ты сейчас сделал? – спросил Борис Петрович. – Ты ведь нам всё производство на дыбы поставил. У нас теперь никто не захочет снимать «по-старому». После этого… после этой твоей «Симфонии»…

– Это не моя симфония, – мягко прервал его Володя. – Это их симфония. Тех, кто там, на экране. И тех, кто в зале.

Один из представителей Комитета, мужчина с суровым лицом, подошел к ним. Он поправил очки и внимательно посмотрел на Володю.

– Владимир Игоревич, я приехал сюда с твердым намерением закрыть ваш проект. Нам докладывали о «западных веяниях» и «формалистических трюках». Но то, что я увидел… – он замолчал, подбирая слова. – Я увидел Москву. Свою Москву. Я ведь там живу, на Арбате. И я никогда не видел, какой он красивый по утрам.

– Потому что вы спешили на работу, – улыбнулась Алина. – А Володя заставил город остановиться и спеть для вас.

В зале вдруг стало шумно. Прибежал Лёха, восторженно размахивая какими-то графиками звукозаписи, пришел Семёныч, вытирая руки о ветошь. Началось то самое обсуждение, которого Володя не боялся. Он знал: битва выиграна. Не административная битва, а битва за душу зрителя.

Борис Петрович положил тяжелую руку на плечо Володи и несильно сжал его.

– Пленку я тебе дам. Всю, что есть на складах. И свет, и людей. Снимай, Леманский. Снимай так, как ты это видишь. Если это – формализм, то я первый формалист на этой студии.

Володя только кивнул. Он снова отступил в тень, к Алине, пока начальство и техники спорили о технических деталях съемки. Он был доволен. Его расчет на «шок от нового» сработал идеально. Он принес в этот мир технологии и взгляды будущего, но упаковал их в искренность сорок пятого года.

– Мы это сделали, Аля, – прошептал он ей на ухо.

– Нет, Володя, – она прижалась к его плечу, глядя на суету в зале. – Мы только начали. Ты видел их лица? Они ведь напуганы. Они напуганы тем, что красота может быть такой сильной.

Володя посмотрел на экран, который теперь казался ему окном в новый мир. Он знал, что впереди еще много трудных дней, но этот утренний триумф в малом зале «Мосфильма» навсегда останется в его памяти как точка невозврата. Режиссер Владимир Леманский официально родился. И его голос теперь заставит звучать всю страну.

Когда тяжелая дверь малого зала закрылась за представителями Комитета, в помещении воцарилась совсем иная тишина – не гнетущая, а звенящая, как после удара в огромный бронзовый колокол. Борис Петрович всё еще стоял у экрана, тяжело опершись руками о спинку кресла. Он медленно повернул голову к Володе.

– Ну, Леманский… – выдохнул директор, и в его голосе смешались гнев, восторг и какая-то детская растерянность. – Ты хоть понимаешь, что ты сейчас не просто кино снял? Ты нам всем приговор подписал. Как мы теперь будем старые агитки смотреть, когда у тебя тут люди в кадре дышат так, что в зале сквозняк чувствуется?

Володя вышел из тени, его походка была легкой, пружинистой. Он чувствовал, как внутри него всё поет.

– Это только начало, Борис Петрович, – ответил он, стараясь говорить спокойно. – Это был всего лишь вход в город. Настоящая музыка начнется завтра. На стройке.

Ковалёв подошел к Володе и, не говоря ни слова, крепко пожал ему руку. Его ладонь была сухой и горячей. Оператор посмотрел на Володю так, будто видел его впервые.

– Мастер, – негромко произнес он. – Я ведь до конца не верил. Думал – баловство, западные фокусы. А когда увидел, как Сашка на патруль смотрит… Там ведь вся наша жизнь, Володя. Вся, как она есть.

Лёха, сияя, как начищенный чайник, уже возился с бобинами.

– Ребята, вы бы слышали, как звук лег! – возбужденно затараторил он. – Там, где трамвай на повороте взвизгнул, – это же чистая нота «си» второй октавы! Илья Маркович, вы гений! Как вы это предсказали?

Гольцман, сидевший в углу, лишь прикрыл глаза. Его длинные пальцы мелко дрожали на коленях.

– Я ничего не предсказывал, Алексей, – проговорил композитор. – Я просто услышал то, что Владимир Игоревич увидел. Это редкое созвучие. Редкое и опасное.

Борис Петрович подошел к группе, его лицо снова стало деловым, директорским.

– Так, – отрезал он. – Завтра в шесть утра выезд на объект «Семь». Это за Калужской заставой, там жилой дом восстанавливают. Громов, сценарий готов?

– Всё здесь, Борис Петрович, – Громов похлопал по пухлой папке. – Ритм прописан до каждой заклепки.

– Леманский, – директор посмотрел Володе прямо в глаза. – Пленку я распорядился выдать из спецхрана. Но помни: за каждый метр спрошу. Если на стройке «смажешь» – Комитет мне не простит этой слабости. Иди. Отдыхай. Хотя какое там…

Выйдя из здания студии, Володя на мгновение остановился на ступенях. Сентябрьское солнце уже перевалило за полдень, заливая двор «Мосфильма» густым, медовым светом. Мимо пробегали рабочие, тащили фанерные декорации, где-то за углом репетировал духовой оркестр.

– Поедем к нам? – тихо спросила Алина, беря его под руку. – Мама, наверное, места себе не находит.

– Поедем, Аля. Только сначала – на стройку. Я хочу увидеть свет там, на месте. Пока солнце не село.

Они поехали на объект на дребезжащем трамвае. Москва за окном была огромной, шумной и невероятно живой. Когда они добрались до Калужской заставы, перед ними выросла громада строящегося дома. Огромные леса, похожие на скелет неведомого чудовища, опутывали фасад. Слышался мерный стук молотков, визг пил и гортанные выкрики рабочих.

Володя стоял у подножия стройки, задрав голову. В его глазах отражались леса и бегущие по небу облака.

– Ты видишь это, Аля? – спросил он, и в его голосе зазвучал тот самый азарт, который пугал и восхищал окружающих.

– Что именно, Володя? – она прищурилась от солнца.

– Ритм. Посмотри, как они передают кирпич. Один, два, поворот… Один, два, поворот… Это же чистый танец. А там, наверху, сварка… Эти искры – они должны падать под скрипки.

Он начал быстро расхаживать по площадке, размечая в воздухе невидимые кадры. Алина достала блокнот и начала быстро набрасывать композицию. Она уже знала: сейчас в его голове рождается не просто сцена, а сердце фильма.

– Нам нужно сто человек массовки, – говорил Володя, не обращая внимания на любопытные взгляды рабочих. – Но не просто людей. Мне нужны те, кто умеет работать. Сашка будет здесь, на лесах. Он будет петь о том, как город растет под его руками. И звук… Лёха должен поставить микрофоны прямо у бетономешалки. Этот гул – это наш бас.

К ним подошел прораб – суровый мужчина в засаленной кепке и с карандашом за ухом.

– Вы из кино? – спросил он, подозрительно оглядывая Володю. – Борис Петрович звонил. Сказал – мешать будете. У меня план, товарищи, у меня люди по две смены стоят.

Володя остановился и посмотрел на прораба. В его взгляде не было превосходства, только глубокое, мужское уважение.

– Мы не будем мешать, отец. Мы сделаем вашу работу бессмертной. Вы завтра увидите: ваши ребята будут не просто кирпич класть. Они будут историю строить.

Прораб хмыкнул, поскреб затылок, но в его глазах промелькнуло что-то похожее на интерес.

– История – это хорошо. Лишь бы раствор не застыл, пока вы там свои танцы танцуете. Ладно, приходите в шесть. Выделим вам участок на третьем этаже.

Вечер они провели в училище у Алины. В большой мастерской, пропахшей краской и скипидаром, они раскладывали на полу огромные листы раскадровки. Алина рисовала, а Володя объяснял каждое движение камеры.

– Понимаешь, Аля, – говорил он, присаживаясь рядом с ней на корточки, – здесь не должно быть красоты ради красоты. Каждое движение должно быть оправдано трудом. Вот здесь рука рабочего сжимает мастерок – это крупный план, почти как в вестерне, но в этом движении больше нежности, чем в любом поцелуе.

Алина подняла на него глаза. В свете единственной лампы она казалась очень серьезной и прекрасной.

– Володя, я иногда боюсь, – тихо сказала она.

– Чего?

– Того, как ты это видишь. Будто ты знаешь что-то, чего не знаем мы. Как будто ты уже видел этот фильм.

Володя замер. На мгновение ему захотелось рассказать ей всё – про 2025 год, про цифровые камеры, про то, как в его «прошлом» люди забыли цену настоящему кадру. Но он только взял её руку и прижал к своим губам.

– Я просто очень сильно хочу, чтобы мы были счастливы, Аля. И чтобы те, кто придет после нас, увидели, какими мы были на самом деле. Не на плакатах, а здесь, в этой пыли.

Ночь перед съемками была короткой. Володя почти не спал, прокручивая в голове каждую секунду будущего дня. Он знал: завтра – решающий бой. Если он сможет превратить стройку в симфонию, «Московская симфония» станет великим кино.

В пять утра за ним заехал «Опель». Город был окутан синим, холодным туманом. Возле стройки уже горели костры, рабочие грели руки, пили чай из жестяных кружек. Группа собиралась быстро, без лишних слов. Ковалёв бережно устанавливал камеру на платформу грузовика. Лёха разматывал бесконечные бухты проводов.

Володя вышел в центр площадки. Он глубоко вдохнул запах цемента и холодного рассвета.

– Ну что, артель? – негромко сказал он, и все обернулись к нему. – Пора заставить этот бетон запеть.

Он увидел Сашку, который уже забирался на леса, увидел Веру, которая в синем рабочем халате выглядела удивительно органично. Увидел Алину, которая поправляла шарф на ветру.

– Внимание! – выкрикнул Володя, и его голос разлетелся по стройке, заставляя людей поднять головы. – Репетировать не будем! Снимаем жизнь! Сашка, начинай!

Илья Маркович, сидевший за маленькой фисгармонией прямо в кузове соседнего грузовика, ударил по клавишам. Мощный, индустриальный аккорд разорвал утреннюю тишину. Бетономешалка ухнула, подхватив ритм.

– Мотор! – скомандовал Володя.

Камера поплыла вверх. Сашка поднял молоток, и этот удар совпал с первым тактом оркестра. Сто человек массовки одновременно приложили руки к камню. Это не был танец, это было единое, грандиозное движение созидания.

Володя стоял в самом эпицентре этого безумия, и на его лице была та самая довольная улыбка. Он знал: этот кадр будет еще сильнее первого. Потому что в нем билось сердце восстающей из пепла страны.