Текст книги "Режиссер из 45г II (СИ)"

Автор книги: Сим Симович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 21 страниц)

Режиссёр из 45 г II

Глава 1

Сентябрьское солнце, уже не жгучее, а ласковое и медовое, заливало кабинет номер семнадцать через высокое окно. В воздухе медленно кружились пылинки, подсвеченные ярким столбом света, и Володя поймал себя на том, что смотрит на них взглядом оператора: «Хорошая взвесь, фактурная. Снять бы это на полтинник с мягким контровым светом…» Он тут же улыбнулся этой мысли. Привычки из прошлой жизни никуда не делись, но теперь они не жгли изнутри лихорадочным желанием заработать, а лишь мягко дополняли покой в душе.

На широком дубовом столе, покрытом зеленым сукном, лежала свежая газета «Советское искусство». Там, на второй полосе, в небольшой заметке критик хвалил «Майский вальс» за необычайную искренность и какой-то новый, небывалый прежде ритм монтажа. Володя придвинул газету ближе, пробежал глазами строчки, но сердце не забилось чаще. Настоящая слава была не в типографской краске. Она была в том, как вчера в столовой повариха тетя Люся, всегда суровая и экономная, молча положила ему в тарелку лишний черпак густого гуляша и, вытирая натруженные руки о фартук, тихо шепнула: «Спасибо за кино, сынок. До самой души пробрало».

В дверь негромко постучали. В кабинет заглянул Коля, ассистент, сияя начищенной пуговицей на гимнастерке и новой стрижкой.

– Владимир Игоревич, здравствуйте! Там из клуба завода «Динамо» звонили. Говорят, на повторный сеанс люди в очередь стоят с пяти утра. Очень просят приехать, хотя бы на пять минут перед рабочими выступить.

– Коля, ну какое выступление? – Володя откинулся на спинку стула. – Я же режиссер, мое дело – за камерой стоять да пленку клеить, а не со сцены вещать.

– Так они не трибуну просят, – Коля замялся, восторженно глядя на наставника. – Они говорят, просто на человека посмотреть хотят, который про любовь так снял, что плакать не зазорно. Борис Петрович велел передать, чтобы вы не задирали нос и к людям съездили. Машину обещали выделить.

Володя рассмеялся. Этот мягкий, почти домашний успех грел лучше любого заграничного коньяка из его прошлой жизни. Он встал, подошел к вешалке и накинул на плечи пиджак. В коридорах «Мосфильма» теперь с ним здоровались иначе. Раньше кивали просто как «одному из фронтовиков», а теперь – с уважительным прищуром, как мастеру. Старый Семён Семёныч, проходя мимо, остановился, вынул изо рта папиросу и серьезно приподнял шляпу: «Работает ваша магия, Владимир Игоревич. Вчера монтажницы обсуждали, как вы свет в сцене с гармонистом поставили. Говорят – душа светится».

Выйдя на крыльцо студии, Володя на секунду зажмурился от яркого света. Мимо пробегали рабочие с фанерными щитами, пахло хвоей, гримом и пылью декораций, где-то вдалеке уютно гудел трамвай. Ему вдруг вспомнилась та последняя съемочная площадка из 2025 года: нервные крики продюсера в наушник, безвкусный кофе в пластиковом стакане и тошнотворное чувство, что ты тратишь жизнь на пустоту. А здесь, в этом сорок пятом, среди дефицита, тяжелых бытовых забот и еще не затянувшихся военных ран, он впервые чувствовал себя на своем месте.

К нему подошла Алина. Она была в простом светлом платье, с альбомом под мышкой. Увидев его, она улыбнулась той самой улыбкой, ради которой он, кажется, и совершил этот невероятный прыжок через десятилетия.

– Опять тебя на заводы зовут? – спросила она, подходя вплотную и заботливо поправляя ему воротник.

– Зовут. Говорят, очередь в кинотеатр длиннее, чем за хлебом. Поедешь со мной?

– Поеду, – она доверчиво взяла его под руку. – Только чур потом в парк. Там сегодня оркестр играет, и я хочу, чтобы ты пригласил меня на вальс. По-настоящему, Володя.

Он накрыл ее ладонь своей. В кармане пиджака пальцы коснулись маленькой коробочки с кольцом. Вечер обещал быть долгим, тихим и абсолютно счастливым. Солнце над Москвой стояло высоко, и впереди была целая жизнь, которую больше не нужно было проживать впустую.

Старая «эмка» мягко притормозила у массивных ворот заводского клуба. Володя помог Алине выйти из машины, и они на секунду замерли, глядя на длинную, выстроившуюся вдоль кирпичной стены очередь. Люди стояли спокойно, вполголоса переговаривались; мужчины в застиранных гимнастерках без погон, женщины в скромных беретах, подростки в отцовских кепках на вырост. Над входом висел нарисованный от руки плакат: «Майский вальс. Художественный фильм режиссера В. И. Леманского».

Внутри клуба пахло машинным маслом, махоркой и сырой штукатуркой. Их встретил директор клуба, невысокий человек с орденскими планками на пиджаке, который так крепко пожал Володе руку, что у того хрустнули суставы.

– Вы уж извините, Владимир Игоревич, – зашептал директор, ведя их за кулисы, – зал на пятьсот мест, а набилось все семьсот. На люстрах только не висят. Люди после смены, уставшие, а вот – пришли.

Володя попросил не объявлять его выход сразу, а дать сначала посмотреть фильм вместе со всеми. Они с Алиной пристроились на приставных стульях в самом конце зала, у самой кинобудки.

Свет медленно погас. Из маленького окошка над их головами вырвался дрожащий синий луч, в котором заплясали пылинки. Застрекотал проектор. На экране возникли титры, и зал мгновенно затих. Это была та самая тишина, которую Володя никогда не мог купить в своей прошлой жизни никакими бюджетами и охватами. Это была тишина сопереживания.

Когда на экране герой Николая Громова помогал почтальону собирать рассыпавшиеся письма под дождем, по залу пролетел мягкий, добрый смешок. А когда зазвучала песня гармониста и старый солдат запел «Гори, гори, моя звезда», Володя почувствовал, как в зале изменился воздух. Мужчины в первом ряду, сидевшие по-военному прямо, вдруг начали незаметно вытирать глаза кулаками. Рядом с ним Алина крепко сжала его ладонь, и он почувствовал тепло ее пальцев.

В финале, когда под звуки оркестра герои закружились в вальсе на залитой солнцем танцплощадке, свет в зале включили не сразу. Несколько секунд стояла звенящая пауза, а потом зал взорвался. Это не были вежливые аплодисменты критиков – это был гул, топот сапог и крики «спасибо», от которых у Володи по спине пробежал холодок.

Его вывели на сцену. Он стоял под светом софита, щурился и смотрел на эти сотни лиц. Простые, открытые, измученные войной и тяжелой работой люди смотрели на него с такой надеждой и благодарностью, будто он принес им не просто тридцать минут пленки, а обещание того, что жизнь теперь действительно будет другой.

– Я… я просто хотел снять про нас, – негромко сказал Володя в старый микрофон, и его голос разнесся по залу, дрожа от волнения. – Про то, что мы заслужили это счастье.

После встречи их долго не отпускали. К Володе подходили рабочие, жали руку, хлопали по плечу. Одна пожилая женщина в темном платке молча протянула ему маленькое красное яблоко, вынув его из кармана фартука.

– Ешь, сынок, – тихо сказала она. – Хорошее кино. Живое. Как мой Васька вернулся, так и почуяла…

Когда они наконец вышли на улицу, вечерняя Москва уже зажигала огни. Небо было глубоким, синим, с первыми осенними звездами.

– Знаешь, – сказал Володя, когда они с Алиной пошли в сторону метро по пустынной аллее, – я ведь только сейчас понял. Раньше я снимал, чтобы меня заметили. А теперь я снимаю, чтобы они вспомнили, что они люди. И что они живы.

Алина остановилась и посмотрела на него. В свете фонаря ее лицо казалось высеченным из мрамора, но глаза светились нежностью.

– Ты изменился, – прошептала она. – В тебе появилось что-то… настоящее.

Володя не ответил, лишь крепче прижал ее к себе. В кармане его пиджака лежала коробочка с кольцом, и он знал, что именно сегодня, под этим небом сорок пятого года, он наконец-то вернется домой по-настоящему.

Вечерний воздух был прохладным, с тонким ароматом сохнущей листвы и речной воды. После душного, набитого людьми заводского клуба эта тишина казалась почти осязаемой. Они шли по набережной, и звук их шагов гулко отдавался от гранитных парапетов. Москва постепенно погружалась в сумерки, и редкие фонари отражались в темной глади реки длинными золотистыми дорожками.

Володя чувствовал, как внутри него дрожит какая-то натянутая струна. В кармане пиджака, прямо у сердца, тяжелела коробочка. В своей прошлой жизни, там, в 2025-м, он никогда не чувствовал ничего подобного. Там всё было проще: контракты, суета, мимолетные встречи, которые забывались на следующее утро. А здесь каждое мгновение имело вес. Каждый вдох казался значимым.

– О чем так усердно молчишь? – тихо спросила Алина, не выпуская его руку.

– Думаю о том, как странно устроена жизнь, – ответил он, останавливаясь и глядя на реку. – Еще недавно мне казалось, что я всё знаю наперед. Что мир – это просто набор картинок, которые нужно красиво склеить. А теперь… теперь я чувствую, что я сам – часть этой картины. И она живая.

Алина подошла ближе. В полумраке ее глаза казались огромными и глубокими, как сама ночь. Она ничего не ответила, только прижалась щекой к его плечу, и Володя ощутил едва уловимый запах ее мыла – простого, цветочного, такого далекого от тяжелых парфюмов его прошлой жизни.

Они дошли до Парка культуры. Из-за ажурных ворот доносились звуки духового оркестра. Играли «На сопках Манчжурии». Этот звук, немного дребезжащий, но невероятно мощный и честный, заполнял пространство между деревьями. В парке было много людей: военные в парадных мундирах, девушки в нарядных штапельных платьях, старики на скамейках. Но для Володи в этот вечер существовала только одна точка притяжения.

– Пойдем к эстраде, – предложил он. – Ты ведь хотела вальс.

Они вышли на танцплощадку. Свет гирлянд из простых крашеных лампочек создавал атмосферу старого кино, но это было лучше любого кино. Володя осторожно положил руку ей на талию, взял ее ладонь в свою. Он никогда не был хорошим танцором в той жизни – там это было не модно, там дергались под ломаные ритмы. Но сейчас ритм сам входил в него.

Один круг, другой… Земля будто уходила из-под ног. Он видел, как мелькают мимо лица, как светятся улыбки, но его взгляд был прикован только к Алине. Она двигалась легко, доверчиво следуя за каждым его движением. В этом танце не было слов, но было всё: и горечь прожитых лет, и радость обретения, и страх всё потерять.

Когда музыка стихла, они не сразу разомкнули руки. Стояли, тяжело дыша, среди затихающей толпы.

– Пойдем, здесь шумно, – негромко сказал Володя.

Он повел ее вглубь парка, туда, где аллеи становились уже, а свет фонарей не дотягивался до старых лип. Они нашли уединенную скамейку у небольшого пруда, в котором плавали желтые листья, похожие на маленькие кораблики.

Володя чувствовал, как бьется пульс в висках. Он вдруг вспомнил тот серый день в 2025-м, когда в него стреляли. Вспомнился холодный асфальт, запах пороха и мысль: «Неужели это всё? Неужели я так ничего и не успел?» Тогда у него не было ничего, кроме счета в банке и пачки бессмысленных видеороликов. А сейчас у него было всё – потому что рядом была она.

Он сел на скамью, потянул Алину за собой. Она смотрела на него с легким беспокойством, чувствуя его волнение.

– Аля, – начал он, и его голос немного дрогнул. – Я плохой рассказчик, когда дело касается меня самого. Мне проще показать это через камеру, через чужие судьбы. Но сейчас… сейчас мне не за чем прятаться.

Он замолчал, подбирая слова. В голове проносились кадры: его пробуждение в мае сорок пятого, первая встреча с матерью, первый съемочный день на Арбате. И во всех этих кадрах, красной нитью, проходила она – девочка с мольбертом, которая поверила в него раньше, чем он сам.

– Ты знаешь, я ведь вернулся с фронта другим человеком, – продолжал он, глядя на свои руки. – Мама думает, что это война меня так перепахала. И она права, в каком-то смысле. Я будто заново родился. Я шел по этой Москве, смотрел на людей и не понимал, как мне жить дальше. А потом встретил тебя. И мир перестал быть черно-белым.

Он повернулся к ней, взял ее за обе руки. Ее ладони были холодными, и он согревал их своими.

– Я не могу обещать тебе, что жизнь будет легкой. Впереди много работы, трудные времена, стройки, споры… Но я точно знаю одно. Я больше не хочу ни одного дня, ни одной минуты проживать без тебя. Ты – мой самый главный кадр. Моя правда. Моя жизнь.

Володя медленно опустился на одно колено прямо на присыпанную песком дорожку. Алина ахнула, прикрыв рот ладонью. В ее глазах блеснули слезы, отражая скудный свет далеких фонарей.

Он вынул из кармана ту самую бархатную коробочку. Открыл ее. Внутри, на подушечке, лежало тонкое золотое кольцо с небольшим, но чистым камнем. Оно не было баснословно дорогим, но в нем была история – кольцо его матери, которое она берегла в самые черные дни эвакуации.

– Алина… Аля… Ты станешь моей женой? – произнес он, и в этих словах была вся его вера в то, что его второй шанс – не случайность, а дар.

Тишина вокруг стала такой глубокой, что было слышно, как падает лист на воду. Алина молчала, и Володе на долю секунды стало страшно – вдруг он ошибся? Вдруг этот мир всё же отторгнет его, как инородное тело?

Но Алина вдруг опустилась рядом с ним прямо на песок, обхватила его лицо ладонями. Ее слезы скатились ему на руки.

– Глупый… – прошептала она сквозь всхлип. – Какой же ты глупый, Володя… Конечно. Ты же знаешь, что конечно. Я еще там, на мосту, когда ты стихи читал, поняла… Что ты мой. Навсегда мой.

Он надел кольцо на ее палец. Оно село идеально, будто всегда там и было. Володя притянул ее к себе, обнимая так крепко, будто хотел защитить от всего мира, от времени, от самой истории. Он целовал ее соленые от слез щеки, ее волосы, ее руки, и чувствовал, как внутри него окончательно рушится последняя стена, отделявшая старого Альберта от нынешнего Владимира Леманского.

– Я тебя никогда не оставлю, – шептал он ей в волосы. – Слышишь? Никогда. Чтобы ни случилось.

Они сидели на этой скамейке еще долго. Разговаривали о будущем – о том, как купят новую мебель в комнату, как Алина закончит училище, как они будут ездить на съемки вместе. Володя рассказывал ей о фильмах, которые хочет снять – не про войну, а про мирную жизнь, про то, как люди снова учатся улыбаться.

– Мама будет счастлива, – сказала Алина, вытирая глаза платком. – Она ведь всё понимала. Всё ждала, когда ты решишься.

– Она и дала мне это кольцо, – улыбнулся Володя. – Сказала: «Сынок, если нашел свою судьбу – держи крепко».

Когда они выходили из парка, оркестр уже закончил играть. Москва спала, укрытая сентябрьским туманом. Они шли по улице, прижавшись друг к другу, и Володя чувствовал странную легкость. Весь его багаж из прошлого – цинизм, усталость, выгорание – всё это осталось там, в 2025 году, на том проклятом съемочном павильоне.

Теперь он был здесь. В Москве 1945 года. Он был жив, он был любим, и у него была цель. Он посмотрел на звезды, которые в этом времени казались гораздо ярче и ближе, чем в будущем.

«Спасибо», – просто подумал он, обращаясь к кому-то невидимому в этой огромной вселенной.

Они подошли к своему дому. В окнах коммуналки горел тусклый свет – мама наверняка не спала, ждала их, грела чайник. Володя остановился у подъезда, еще раз взглянул на Алину. Она светилась тихим, внутренним светом, который нельзя было передать никакой пленкой.

– Доброй ночи, невеста, – тихо сказал он.

– Доброй ночи, Володя, – ответила она, поцеловала его в щеку и быстро скрылась за дверью, оставив в воздухе легкое облачко счастья.

Утро в коммуналке началось не с грохота кастрюль, а с какой-то особенной, звенящей тишины. Володя проснулся за пять минут до будильника, по привычке отбросил одеяло и распахнул окно. Сентябрьский воздух, чистый и прохладный, мгновенно выдул остатки сна. Он глубоко вдохнул, чувствуя, как расправляются легкие. В прошлой жизни он бы первым первым делом потянулся за сигаретой, но здесь, в сорок пятом, его организм бунтовал против табака, требуя движения и жизни.

Сделав быструю зарядку, Володя вышел в коридор. У общей плиты уже хлопотала Анна Федоровна. Увидев сына, она замерла с половником в руке, внимательно вглядываясь в его лицо. Мать видела всё: и непривычный блеск в глазах, и то, как он едва сдерживает улыбку.

– Ну что, сынок? – тихо спросила она, когда он подошел умыться к раковине.

Володя просто кивнул и обнял её за плечи.

– Сказала «да», мама.

Анна Федоровна вдруг всхлипнула, прижала ладонь к губам, а потом засуетилась, вытирая руки о передник.

– Ой, радость-то какая… Господи, дождалась. Пойду Алинке чаю налью, она же сейчас зайти должна? Я пирогов с утра поставила, как чувствовало сердце!

Новость по коммуналке разнеслась быстрее, чем закипел чайник. Первым в кухню заглянул Петр Иванович. Старый ветеран, поправляя воротник чистой сорочки, торжественно протянул Володе руку.

– Молодец, Владимир. Дело справное. Семья – это фундамент, на нем вся страна стоять будет после такой-то беды. Поздравляю от души.

Тетя Клава, вечная кухонная хлопотунья, тут же выставила на стол баночку редкого варенья:

– Ой, Володенька, и подвезло же девчонке! А уж какая пара – загляденье. Мы вам на свадьбу всей квартирой подарок соберем, не сомневайся!

Даже Зина-почтальонка, пробегая мимо с младенцем на руках, успела крикнуть: «Ура! Будем гулять всем домом!»

Когда пришла Алина, ее встретили как родную дочь. Она светилась тихим, нежным светом, и когда помогала Анне Федоровне накрывать на стол, кольцо на ее пальце ловило солнечные лучи. В этом не было пафоса, только простое, человеческое счастье, которое в сорок пятом ценилось дороже золота.

На «Мосфильм» Володя пришел чуть позже обычного. Но стоило ему переступить порог студии, как он понял: весть уже здесь. Слава режиссера в те времена была неотделима от его личной жизни – коллектив жил как одна большая семья.

В вестибюле его перехватил Лёха-звукооператор. Он с размаху хлопнул Володю по плечу, сияя своей рыжей шевелюрой.

– Ну, мастер, ну выдал! А я-то думаю, чего он в финале вальс так требовал переснять? Ты, значит, репетировал? Поздравляю, Володька! С меня пластинка Утёсова в подарок!

В монтажной Катя, обычно строгая и сосредоточенная, при виде Володи вскочила с места и порывисто его обняла.

– Владимир Игоревич, как я рада! Алина – чудо. Она вас так понимает, как никто. Теперь вы точно шедевр за шедевром выдавать будете. Счастливый режиссер – это сила!

Но главный разговор состоялся в кабинете директора. Борис Петрович сидел за столом, изучая какие-то бумаги, но, увидев Володю, отложил их в сторону. Он медленно поднялся, вышел из-за стола и крепко, по-отцовски, обнял Леманского.

– Знаю, всё знаю, – прогудел он басом. – Хорошее дело, Владимир. Нам сейчас именно это и нужно – строить, созидать, любить. Без любви в нашем деле нельзя, одни сухие кадры останутся.

Борис Петрович отошел к окну, заложив руки за спину.

– Значит так, жених. Морозов звонил из Горкома. «Майский вальс» одобрен в широкий прокат. С понедельника пойдет по всем кинотеатрам Москвы, а потом и по стране. Но это не всё. Раз у тебя теперь семья, ответственность другая. Я решил: даем тебе полный метр. Тему выбирай сам, но чтобы так же – про людей, про душу.

Володя стоял, оглушенный этим двойным успехом. В его прошлой жизни за такое признание нужно было продать душу, растолкать всех локтями и предать друзей. А здесь это пришло само – как награда за честность, за труд, за то, что он наконец-то научился ценить то, что действительно важно.

– Спасибо, Борис Петрович. Не подведу.

– Знаю, что не подведешь, – директор улыбнулся, и морщинки у его глаз собрались в добрые лучики. – Иди работай. И Алине привет передавай от всего «Мосфильма». Мы тут посовещались… В общем, если со свадебным банкетом туго будет – в нашей столовой накроем. Артель поможет, не обидим.

Выйдя из кабинета, Володя шел по коридору и чувствовал, как за спиной будто вырастают крылья. Он проходил мимо осветителей, декораторов, костюмеров – и каждый улыбался ему, каждый находил доброе слово. Это была не завистливая слава популярного клипмейкера, а настоящее, искреннее признание человека, который стал своим.

Он зашел в свой семнадцатый кабинет, сел за стол и посмотрел на чистый лист бумаги. Теперь ему нужно было придумать историю, достойную этого времени, этих людей и этой любви. И он знал, что у него всё получится. Потому что теперь он был не один.

Володя вышел за ворота «Мосфильма» и на мгновение остановился, подставив лицо теплому сентябрьскому солнцу. В груди было странное, почти забытое чувство – будто там, где раньше зияла пустота и выгоревшая серость, теперь мягко рокотал мощный, исправный мотор. Ему не хотелось брать такси или ждать автобуса. Ему хотелось чувствовать подошвами этот город, впитывать его звуки и запахи, словно он сам был чувствительной кинопленкой.

Он зашагал в сторону центра. Москва сентября сорок пятого жила в каком-то особенном, лихорадочно-радостном ритме. Это не была суета мегаполиса из его прошлой жизни с вечными пробками и озлобленными лицами. Здесь люди ходили быстро, потому что дел было невпроворот, но в глазах у каждого светилась тихая, осознанная надежда.

Проходя мимо газетного киоска, Володя увидел афишу. На серой бумаге, еще пахнущей типографской краской, было напечатано: «Кинотеатр „Художественный“. Майский вальс». Сердце екнуло. В той, прошлой жизни, его имя мелькало в титрах на музыкальных каналах тысячи раз, но это никогда не приносило такого пронзительного, детского восторга. Там это была работа, здесь – это была жизнь.

На углу Арбата он остановился у лотка с газировкой.

– С сиропом, пожалуйста, – улыбнулся он дородной женщине в белом накрахмаленном чепце.

– С двойным, герой? – подмигнула она, заприметив его выправку и светящееся лицо. – Уж больно вид у тебя сегодня… праздничный.

– Свадьба у меня скоро, мамаша! – вдруг выпалил Володя, и сам удивился тому, как легко и звонко прозвучали эти слова.

– Ну, дай бог, дай бог, – женщина протянула ему граненый стакан, в котором весело лопались пузырьки. – Живите долго. Назло всем бедам живите.

Володя выпил ледяную, сладкую воду и пошел дальше. Теперь он смотрел на город взглядом не просто прохожего, а режиссера, которому доверили снять главную картину в его жизни. Он замечал всё: как старик-инвалид аккуратно выкладывает на газету яблоки из своего сада, как две девчонки в застиранных платьицах прыгают через скакалку, как офицер, прислонившись к фонарному столбу, читает письмо, и губы его непроизвольно шевелятся.

«Вот оно, – думал Володя, – вот про что надо снимать. Не про пафос и лозунги. Про то, как из-под асфальта пробивается трава. Про то, как люди после четырех лет тьмы учатся не зажмуриваться от света».

В голове уже начинали складываться кадры будущего фильма. Он видел их не в глянцевом цифровом качестве, а в мягком, глубоком ч/б, где каждый полутон имеет значение. Это должен быть фильм о возвращении. О том, как человек заново обретает дом, тишину и веру в то, что завтрашний день обязательно наступит.

Он дошел до набережной. Река была спокойной, серо-голубой, по ней медленно шел речной трамвайчик, обдавая берег запахом солярки и свежести. Володя облокотился на гранитный парапет. В кармане не было смартфона, который вечно вибрировал от ненужных сообщений. Не было желания проверить почту или лайки. Была только эта минута, это солнце и знание того, что вечером он снова увидит Алю.

Он вспомнил свою смерть в 2025 году. Тот нелепый выстрел за дурацкий клип. Теперь та жизнь казалась ему нелепым, затянувшимся сном. Странно, но он был благодарен тем заказчикам. Если бы не они, он бы так и умер, не узнав, что такое – когда твоя работа действительно нужна людям. Когда ты не «продакшн», а человек, врачующий души.

Володя расправил плечи и пошел дальше в сторону дома. Он шел по Москве сорок пятого года – молодой, сильный, абсолютно трезвый и окрыленный. У него впереди был первый полный метр, любимая женщина и целая страна, которую нужно было отогреть своим творчеством.

Он больше не был Альбертом Вяземским. Он был Владимиром Леманским, режиссером из сорок пятого. И это было самое лучшее, что могло с ним случиться.