Текст книги "Режиссер из 45г II (СИ)"

Автор книги: Сим Симович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 21 страниц)

Глава 13

Вечер накануне свадьбы окутал Москву синим, бархатным спокойствием. В комнате на Покровке было тепло и непривычно тихо – даже неугомонные соседи за стеной, казалось, притихли, уважая ту священную паузу, которая всегда предшествует большим переменам. Окно было чуть приоткрыто, и в щель просачивался запах талого снега и влажного асфальта – аромат надежды, который в сорок шестом году ощущался острее, чем когда-либо.

Владимир сидел на полу у дивана, прислонившись спиной к его мягкому боку. Режиссер занимался делом ответственным и почти медитативным – он начищал свои единственные парадные туфли. Щетка мерно шаркала по коже, а в голове у Леманского крутились кадры последних месяцев, складываясь в причудливую, неровную, но бесконечно дорогую ему ленту.

Аля сидела за столом под низко опущенным зеленым абажуром лампы. Она заканчивала подшивать подол платья. Платье, уже готовое после визита к Варваре Михайловне, висело на плечиках, прикрытое старой чистой простыней, но Аля нашла какую-то едва заметную ниточку и теперь бережно, почти благоговейно, работала иглой.

– Знаешь, – тихо проговорила она, не поднимая головы, – мне всё кажется, что если я сейчас отложу иголку, то завтра не наступит. Словно я этой ниткой пришиваю наш завтрашний день к сегодняшнему.

Владимир отложил щетку и посмотрел на неё. Свет лампы падал на её лицо, золотя ресницы и подчеркивая тонкую линию скул. В этом свете она казалась ему единственным реальным существом в мире, который еще недавно казался ему декорацией.

– Наступит, Аля. И он будет таким ярким, что нам придется снова использовать наш секрет ослепления, – Леманский поднялся и подошел к ней. Он положил руки ей на плечи, чувствуя, как она чуть вздрогнула и тут же расслабилась. – Ты сделала последний стежок?

– Почти. Только закрепить.

Она откусила нитку – жест такой будничный и такой домашний, что у Владимира сжалось сердце. Аля отложила платье и повернулась к нему в кресле. Она взяла его руки в свои. Её ладони были прохладными и чуть пахли мелом – художница весь день что-то рисовала в своем блокноте.

– О чем ты думаешь, Володя? – спросила она, заглядывая ему в глаза. – Ты весь вечер такой молчаливый. Словно ты уже там, в завтрашнем утре, и проверяешь, всё ли готово.

Леманский сел на край стола, не выпуская её рук.

– Я думаю о том, какой путь я прошел, чтобы оказаться в этой комнате, – ответил он, и в его голосе прозвучала та глубокая, скрытая нота, которую он позволял слышать только ей. – Если бы мне кто-то сказал год назад, что я буду сидеть здесь, на Покровке, и ждать утра нашей свадьбы… я бы решил, что это сценарий самого невероятного фантастического фильма.

– Ты часто говоришь так, будто ты откуда-то издалека, – Аля чуть прищурилась, внимательно изучая его лицо. – Из какого-то другого мира. Но знаешь… мне всё равно. Кем бы ты ни был до нашей встречи, здесь и сейчас ты – мой Володя. Человек, который научил меня видеть музыку в тишине.

Владимир почувствовал, как к горлу подступил комок. Он никогда не рассказывал ей всей правды о своем перемещении из 2025 года – это было бы слишком жестоко и невероятно. Но в эту минуту он понял, что правда вовсе не в датах и технологиях. Правда была в этом прикосновении, в этом запахе лаванды от её волос, в этой готовности идти за ним в любую неизвестность.

– Аля, я хочу тебе кое в чем признаться, – он понизил голос до шепота. – Я долго жил с ощущением, что я – гость. Что я здесь временно, что я должен что-то выполнить и… уйти. Я смотрел на этот город, на этих людей как на персонажей, которыми я должен дирижировать. Но на том мосту, когда я увидел тебя в видоискатель… я вдруг понял, что я не гость. Я вернулся домой.

Аля притянула его руки к своим губам и нежно поцеловала кончики его пальцев.

– Ты не гость, Володя. Ты – тот, кого эта Москва ждала слишком долго. Мы все здесь немного потерянные после войны. Мы все ищем, к чему бы прислониться, чтобы не упасть от этой внезапной тишины. И ты стал для меня этой опорой.

Они замолчали. На кухне коммуналки кто-то загремел посудой, раздался смех, потом всё снова стихло. В этой тишине Владимир достал из кармана пиджака маленькую коробочку. Он открыл её, и на бархатной подложке блеснули два простых золотых кольца. Они не были роскошными, в них не было камней, но они были выкованы из золота, которое Илья Маркович Гольцман хранил как семейную реликвию и отдал им со словами: «Пусть эти круги никогда не разорвутся».

– Давай примерим? – предложил Владимир. – Напоследок. Как репетицию.

Аля улыбнулась. Она протянула правую руку. Леманский осторожно взял её за пальцы и медленно надел кольцо. Оно скользнуло на место, словно всегда там и было.

– Оно холодное, – прошептала Аля, любуясь тем, как золото блестит в зеленоватом свете лампы. – И такое… окончательное.

Затем она взяла второе кольцо и надела его на палец Владимира.

– Теперь мы связаны, – сказала она серьезно. – Еще до алтаря. Еще до подписей.

Владимир посмотрел на свои руки. Это кольцо стало для него окончательным якорем. Он больше не был Альбертом, режиссером из цифрового будущего. Он был Владимиром Леманским, мужем Алины, человеком сорок шестого года, готовым строить жизнь на руинах и надеждах.

– Аля, пообещай мне одну вещь, – он обнял её, прижимая к себе. – Что бы ни случилось… как бы ни менялись времена, какие бы ветры ни дули над этим городом… мы никогда не перестанем ослеплять друг друга этим светом. Тем самым, из нашего финала.

– Обещаю, – она уткнулась носом в его шею. – Мы будем самыми яркими тенями в истории Москвы.

Они провели остаток вечера в последних мелких хлопотах. Владимир проверил, начищены ли пуговицы на его праздничном кителе, Аля еще раз осмотрела туфли. Они собрали маленькую корзинку с нехитрой снедью, которую Анна Федоровна приготовила для завтрашнего скромного застолья.

– Пора спать, – сказала Аля, когда часы в коридоре пробили одиннадцать. – Варвара Михайловна говорила, что невеста должна выспаться, иначе кружево будет казаться тяжелым.

– Иди, родная. Я еще немного посижу. Мне нужно… просто побыть в этой тишине.

Аля поцеловала его – долго и нежно, со вкусом мяты и предчувствием счастья – и ушла за ширму. Вскоре её дыхание стало ровным и глубоким.

Владимир остался один под зеленой лампой. Он достал свой блокнот и записал на последней странице одну-единственную фразу: «Симфония завершена. Начинается жизнь». Он закрыл блокнот и выключил лампу.

В комнате воцарилась темнота, но она не была пугающей. В этой темноте Леманский видел контуры своего будущего – не того, которое он помнил из учебников истории, а того, которое он собирался написать сам. Он подошел к окну и посмотрел на спящую Москву. Город молчал, но в этом молчании Владимир слышал музыку. Это была музыка завтрашнего утра, музыка шагов по деревянному настилу церкви, музыка звона бокалов и тихих поздравлений друзей.

Он лег в постель, стараясь не разбудить Алю. В полусне он почувствовал, как она во сне нашла его руку и крепко сжала её. Её кольцо коснулось его кольца – тихий, едва слышный щелчок золота о золото. И в этот момент Владимир Леманский окончательно понял: он не просто изменил историю. Он нашел свою единственную правду, ради которой стоило пересечь океаны времени.

Завтра была свадьба. Завтра начинался новый мир. И Владимир был к нему готов.

Когда первые лучи рассвета начали робко пробиваться сквозь облака, окрашивая крыши Покровки в нежно-розовый цвет, в комнате уже пахло свежестью и ожиданием. Это было утро их первого дня. Дня, когда две тени на мосту должны были наконец обрести плоть и имена, чтобы остаться в памяти города навсегда – не как кадр из фильма, а как живое биение сердца самой Москвы.

Утро их свадьбы ворвалось в комнату на Покровке не резким звуком будильника, а густым, почти осязаемым потоком мартовского света. Этот свет был особенным – он не просто освещал пространство, он словно проявлял реальность, как свежий негатив в ванночке с проявителем. Владимир проснулся задолго до того, как в коридоре загремели первые чайники. Он лежал неподвижно, глядя на то, как солнечный луч медленно ползет по стене, высвечивая каждую трещинку на штукатурке, каждый узор на старых обоях. В этот миг время для него окончательно перестало быть прямой линией, ведущей из 2025 года в 1946-й. Оно превратилось в сферу, в центре которой была эта комната, эта тишина и эта женщина, спящая рядом.

Аля дышала ровно и глубоко. Её лицо, освобожденное от дневных забот и тревог, казалось совсем юным. Володя смотрел на неё и чувствовал, как внутри него затихает последний шум его «прошлой» жизни. Все амбиции, все цифровые миры, все бесконечные гонки за успехом в будущем – всё это теперь казалось бледным наброском по сравнению с этой живой, пульсирующей минутой. Сегодня он не просто надевал кольцо на палец любимой женщины. Сегодня он окончательно выбирал свою судьбу, подписывая контракт с вечностью в этом суровом и прекрасном послевоенном городе.

Когда Аля проснулась, в комнате уже пахло свежезаваренным чаем и лавандой. Анна Федоровна, мать Владимира, вошла неслышно, неся в руках то самое платье. Это был момент, которого они все ждали с трепетом. Платье, сшитое из трофейного парашютного шелка и украшенное вологодским кружевом, висело на плечиках, словно живое существо. В лучах солнца шелк мерцал матовым, лунным блеском, а кружево на плечах казалось морозным узором, который чудом не таял в тепле.

– Пора, деточка, – тихо сказала Анна Федоровна, и в её голосе прозвучала такая материнская нежность, что Аля невольно всхлипнула, прижимая ладони к щекам.

Владимир вышел в коридор, чтобы не мешать таинству преображения. Он стоял у окна, глядя на двор-колодец, где дворник лениво скреб остатки льда. Мимо проходили соседи, кивали ему, кто-то похлопал по плечу, желая счастья. Здесь, в этой коммуналке, все знали всё обо всех, и сегодня их свадьба была общим праздником, маленькой победой жизни над недавней смертью.

Дверь комнаты открылась через полчаса. Владимир обернулся и на мгновение забыл, как дышать. Перед ним стояла не просто невеста. Перед ним стояло воплощение его «Симфонии», её живая душа. Парашютный шелк облегал фигуру Али, спадая к полу тяжелыми, архитектурными складками, а кружевной воротник и манжеты делали её похожей на видение из старинного романа. Она казалась одновременно хрупкой и невероятно сильной.

– Ну как? – шепнула она, и её голос дрогнул. – Не слишком… странно? Из парашюта ведь…

Владимир подошел к ней и осторожно взял за руки. Её ладони были прохладными, но сердце билось часто-часто, как пойманная птица.

– Аля, ты прекрасна. Ты выглядишь так, будто война закончилась не в Берлине, а прямо здесь, в этой комнате. Это платье… оно пахнет не небом, оно пахнет будущим. Нашим будущим.

У подъезда их ждал «Зис», который Петр Ильич Ковалёв умудрился превратить в настоящий свадебный экипаж. Оператор сиял, как медный таз, поправляя на груди медали. Рядом стояла Катя, монтажница, в нарядном платке, и Илья Маркович Гольцман. Композитор выглядел торжественно и немного испуганно, словно он сам сегодня шел под венец. В руках он сжимал небольшой кожаный чемоданчик, в котором, как знал Владимир, лежала партитура их финала.

– Ну, Леманский, – пробасил Ковалёв, открывая дверцу. – Сегодня снимаем без дублей. Всё начисто. Кадр века, клянусь!

Они ехали по Москве, и город, зажатый в тиски восстановления, вдруг начал расцветать. Прохожие останавливались, завидев в окне машины девушку в белом облаке кружев. Кто-то махал рукой, кто-то кричал «Горько!», а один старик-инвалид у газетного киоска вдруг вытянулся во фрунт и отдал честь. В этом мартовском воздухе, пропитанном запахом талого снега, витало предчувствие чего-то грандиозного.

Церковь в переулках Арбата встретила их прохладой и тишиной. Это был небольшой храм, чудом уцелевший и сохранивший ту особую, намоленную атмосферу, которую невозможно создать искусственно. Внутри пахло ладаном, старым деревом и воском. Свет из высоких узких окон падал на каменные плиты пола длинными, косыми лучами, в которых медленно кружились пылинки.

Когда они вошли под своды, Владимир почувствовал, как его охватывает странное волнение. Он был режиссером, он привык дирижировать толпами и выстраивать мизансцены, но здесь он был лишь частью огромного, непостижимого замысла. Гольцман прошел к клиросу, где стояла старая фисгармония. Он сел за инструмент, и через мгновение пространство храма наполнилось первыми звуками.

Это была их музыка. Но теперь она звучала иначе. Исчезла медная мощь труб, исчез пафос марша. Осталась только кристальная чистота мелодии, её уязвимость и её непобедимая сила. Скрипичная тема, которую Гольцман так отчаянно защищал, теперь вела за собой всё повествование. Под эти звуки Владимир и Алина пошли к алтарю.

Священник, пожилой человек с глазами, видевшими слишком много горя, начал обряд. Его голос, густой и монотонный, сплетался с музыкой Гольцмана в единую ткань. «Венчается раб Божий Владимир… Венчается раба Божия Алина…» Слова падали в тишину, как камни в глубокий колодец. Владимир чувствовал тепло руки Али в своей руке, и это прикосновение было для него важнее всех исторических событий мира.

В какой-то момент, когда они обходили аналой, Владимир заметил в глубине церкви, у самой двери, знакомую фигуру. В тени колонны стоял Павел Сергеевич Белов. Цензор был в своем неизменном сером пальто, шляпа была в руках. Он не молился, не крестился – он просто смотрел. Его лицо, обычно непроницаемое и жесткое, сейчас казалось усталым. В его взгляде не было враждебности. Это был взгляд человека, который увидел нечто такое, что не вписывается ни в один отчет, ни в одну идеологическую схему. Белов пришел увидеть финал «Симфонии», и, судя по тому, как он медленно опустил голову, он признал свое поражение. Красота, венчавшаяся в этом храме, была вне его юрисдикции.

Когда пришло время обмениваться кольцами, Аля посмотрела на Владимира, и в её глазах он увидел всё то, ради чего стоило пройти сквозь время. Там не было страха перед будущим, не было горечи прошлого. Там был свет – тот самый, который они искали на Крымском мосту.

– Да, – ответил Владимир на вопрос священника, и этот голос прозвучал под сводами церкви так твердо, что Гольцман на мгновение замер, не донеся пальцев до клавиш.

Это было окончательное «да» этой эпохе, этому городу и этой любви. В этот миг Владимир Леманский перестал быть режиссером из будущего. Он стал человеком 1946 года, готовым строить, любить и защищать свой мир до последнего вздоха.

Когда они вышли из храма на крыльцо, Москва ослепила их. Солнце отражалось от каждой капли на карнизах, от каждой лужи на мостовой. Это было то самое ослепление, о котором они договаривались с Гольцманом в монтажной. Но теперь это не было техническим приемом. Это была сама жизнь, празднующая свое торжество.

– Снимаю! – выкрикнул Ковалёв, вскидывая свою «Лейку». – Держите этот свет, дети! Не отпускайте!

Аля смеялась, придерживая подол платья, и её кружевной воротник искрился под прямыми лучами солнца. Она казалась сотканной из этого света. Владимир обнял её, чувствуя, как шелк платья шуршит под его пальцами. Вокруг них начали собираться люди. Мальчишки-газетчики, женщины с авоськами, офицеры – все они замирали, глядя на эту ослепительную пару.

– Посмотри, Володя, – прошептала Аля, кивая на толпу. – Они улыбаются.

И действительно, на лицах людей, привыкших к суровости и лишениям, проступали улыбки. В этот миг их свадьба стала для Москвы символом того, что война действительно закончилась. Что теперь можно просто любить, просто надевать красивые платья и просто радоваться весеннему солнцу.

Они сели в машину под крики «Горько!» и аплодисменты. Автомобиль медленно тронулся, увозя их сквозь золотистую дымку арбатских переулков. Владимир смотрел назад, на удаляющийся храм, на фигуру Гольцмана, который стоял на ступенях, помахивая партитурой, и на серый силуэт Белова, который так и остался стоять в тени входа.

– Куда мы теперь? – спросила Аля, кладя голову ему на плечо.

– Домой, – ответил Владимир. – Мы едем домой, в наше завтра. И поверь мне, Аля, это будет самое прекрасное завтра, которое когда-либо видел этот город.

Машина влилась в поток московского движения. В небе над городом кружили птицы, возвращающиеся с юга. Воздух был полон звуков восстанавливающейся жизни – стука молотков, звона трамваев, детского смеха. И во всём этом хаосе Владимир Леманский слышал безупречную, великую гармонию своей Симфонии, которая только что перестала быть фильмом и стала его жизнью.

Они ехали по Крымскому мосту – тому самому, где всё началось. Солнце заливало стальные фермы, превращая их в золотые нити. Аля посмотрела на реку и вдруг крепко сжала руку Владимира.

– Знаешь, – сказала она, – я сегодня поняла. Мы ведь не просто сняли кино. Мы научили этот город снова видеть свет.

– Мы сами научились его видеть, Аля. И это самое главное.

Когда они подъехали к дому на Покровке, соседи уже вынесли во двор столы. Пахло пирогами Анны Федоровны, кто-то уже настраивал патефон. Вся коммуналка готовилась праздновать. Владимир вышел из машины и подал руку жене. В этот момент он почувствовал, что круг замкнулся. Он нашел свою точку опоры.

Вечер прошел в шумном, веселом вихре поздравлений. Гольцман произнес длинный и путаный тост о гармонии сфер, Ковалёв рассказывал байки о съемках, Катя плакала от счастья, глядя на Алю. Но Владимир и Алина были словно в коконе из собственного света. Они танцевали под шипящую пластинку, и их тени на стене двора-колодца снова казались теми самыми фигурами из финала, только теперь они были живыми, теплыми и бесконечно счастливыми.

Позже, когда гости разошлись и в комнате наконец воцарилась тишина, Владимир подошел к окну. Москва за окном была темной, но над горизонтом уже брезжило предчувствие нового дня. Он посмотрел на кольцо на своем пальце – простое золото, впитавшее в себя свет этого дня.

– Так эффектно молчишь? – спросила Аля, подходя к нему и обнимая со спины.

– Просто не могу до конца осознать как мне с тобой повезло… – ответил он.

После молча стояли у окна, глядя на спящий город.

Тяжелая дверь комнаты на Покровке наконец-то закрылась, и щелчок старого замка прозвучал как финальный аккорд затянувшейся увертюры. Гул коммунального коридора, звон праздничной посуды и хриплые поздравления соседей остались по ту сторону, превратившись в неважный, глухой фон. В комнате царил полумрак, прорезанный лишь тонкой полосой лунного света, которая ложилась на неровные доски пола, заставляя пылинки танцевать в своем холодном сиянии.

Леманский прислонился спиной к дверному полотну, чувствуя, как внутри медленно оседает напряжение последних месяцев. В этой тишине время словно сменило ритм. Режиссер смотрел на свою жену, и всё, о чем Владимир мог думать, – это осознание того, что теперь им больше не нужно расставаться. Не нужно провожать Алю до подъезда, не нужно считать минуты до последнего трамвая и кутаться в холодные шинели, пытаясь надышаться друг другом перед долгой разлукой.

Алина стояла посреди комнаты, всё еще облаченная в то самое платье из парашютного шелка. Кружево на её плечах мелко подрагивало в такт участившемуся дыханию. Девушка медленно подняла руки и сняла фату, осторожно отложив её на спинку стула. В этом простом жесте было столько осознанной свободы и какого-то нового, пугающего и одновременно манящего откровения, что у Володи перехватило горло.

– Иди ко мне, – тихо попросил он.

Голос мужчины прозвучал хрипло, почти незнакомо даже для него самого. Алина не заставила себя ждать. Она шагнула навстречу, и через мгновение они столкнулись в центре комнаты, как два человека, которые слишком долго прорывались друг к другу сквозь метель и заслоны цензоров.

Их поцелуй не имел ничего общего с теми осторожными, почти невесомыми касаниями губ, что случались прежде. Это была жадность. Настоящая, неистовая жадность людей, которым наконец-то позволили то, о чем они боялись даже мечтать. Владимир обхватил её лицо ладонями, чувствуя пальцами жар кожи. Он целовал её так, словно пытался выпить целиком, забрать в себя каждый вздох, каждый тихий звук, рождавшийся в её груди. Алина отвечала с той же неистовой силой, вцепившись пальцами в его плечи и комкая ткань праздничного пиджака.

Для Леманского было диким, почти ошеломляющим чувством – изучать её заново. Володя медленно повел ладонями вниз по спине женщины, ощущая под пальцами прохладный, скользкий шелк парашютной ткани и живое, пульсирующее тепло под ним. Режиссер знал каждый изгиб её лица, но сейчас, в этой полутьме, оно казалось ему совершенно новым открытием. Постановщик целовал её веки, виски, мочку уха, спускаясь к шее, где бешено колотилась жилка.

– Ты моя, – шептал он, задыхаясь между поцелуями. – Моя. Слышишь? Теперь по-настоящему. Навсегда.

Алина откинула голову назад, подставляя шею под его горячие губы. Руки художницы пробрались под его пиджак, изучая твердые мышцы спины. Она касалась мужа так, словно хотела навсегда запомнить пальцами рельеф его тела. Теперь это не было преступлением против морали или времени. Теперь это не нужно было скрывать. Каждое их движение стало законным, освященным тем самым обещанием, что они дали друг другу утром перед алтарем.

Владимир помог ей справиться с крошечными пуговицами на спине платья. Пальцы человека, привыкшего к тяжелой технике, сейчас действовали с невероятной, почти болезненной осторожностью. Шелк плавно соскользнул вниз, к ногам, оставив Алю в одной тонкой сорочке. В тусклом свете её кожа казалась светящейся, как дорогая жемчужина из другого мира.

Леманский остановился на секунду, просто чтобы взглянуть на неё. Жена не закрылась, не спряталась. Она смотрела на него прямо, с той самой открытостью, которая была дороже любого самого удачного кадра в его карьере. Володя коснулся её плеча, там, где раньше лежало вологодское кружево. Кожа была нежной, атласной и пахла лавандовым мылом. Режиссер провел пальцем по линии ключицы, спускаясь ниже, к ложбинке между грудей. Алина вздрогнула от этого касания, и по её телу пробежала крупная дрожь.

– У тебя руки дрожат, – прошептала она, накрывая ладонь мужа своей.

– Потому что я всё еще не верю, – ответил Владимир, притягивая её к себе за талию. – Не верю, что ты здесь. Что я могу касаться тебя вот так, не боясь, что дверь распахнется или свет погаснет.

Он снова накрыл её губы своими, и на этот раз поцелуй стал мягче, глубже, томительнее. Они медленно повалились на постель, не разрывая объятий. Теперь влюбленные изучали друг друга уже без преград. Володя проводил ладонями по её бедрам, коленям, удивляясь тому, какая она хрупкая и какая огромная сила скрыта в этой хрупкости. Он находил крохотные родинки на её спине, про которые сама Аля, наверное, не знала, и зацеловывал каждую из них.

Девушка в ответ изучала его тело. Кончики её пальцев обводили брови, губы, волевой подбородок мужа. Она касалась шрамов на руках Леманского – тех самых, фронтовых отметин, и в каждом движении была такая пронзительная нежность, что мужчине хотелось закричать от переполнявшего его чувства. Они были как первооткрыватели на новой земле. Каждое новое прикосновение вызывало вспышку, заставляя их прижиматься друг к другу еще плотнее, стремясь стать единым целым.

В какой-то момент их руки встретились, и Владимир почувствовал, как два золотых кольца столкнулись с тихим, едва слышным щелчком. Этот звук в тишине комнаты прозвучал значительнее любого самого мощного оркестра. Это была финальная точка их долгого ожидания.

Страсть захлестывала их волнами. Это был голод по нормальной, мирной жизни, по возможности просто любить, который они копили годами. Они целовались до боли в губах, до сбитого дыхания, до того состояния, когда весь мир за пределами этой кровати перестал существовать. Не было больше Покровки, не было Комитета, не было черных машин Белова. Было только тепло её кожи и вкус её губ.

Владимир зарылся лицом в её волосы, вдыхая их аромат. Он чувствовал, как Алина обнимает его, прижимаясь всем телом, и понимал, что это и есть его настоящая награда. Не слава, не признание за фильм. А эта женщина, которая доверила ему себя целиком, без остатка.

Они долго еще не могли успокоиться, переплетаясь телами, шепча друг другу какие-то нежности. Аля смеялась тихим, счастливым смехом, когда он начинал щекотать её поцелуями, а потом снова затихала, когда Володя становился серьезным и жадным. В этой комнате, среди разбросанного шелка и свадебного кружева, они строили свою собственную вселенную. Вселенную, где не было места лжи и страху. Только правда их тел, тепло дыхания и бесконечная нежность.

– Мы свободны, Володя, – прошептала она ему в самое ухо, когда они на мгновение замерли, глядя друг на друга. – Наконец-то мы дома.

– Да, – ответил Леманский, перебирая её пальцы. – Теперь никто не сможет нам ничего запретить. Никто не сможет вырезать этот момент из нашей жизни.

Когда наконец первая буря улеглась, они лежали, укрывшись одним тяжелым одеялом, глядя в потолок, на котором плясали тени от уличного фонаря. Владимир чувствовал, как Алина мирно засыпает у него на плече, доверчиво прижавшись к его боку. Он осторожно поцеловал её в висок и закрыл глаза. Ему не нужно было больше ничего доказывать или снимать. Главный финал его жизни уже наступил, и он был гораздо лучше любого самого гениального сценария, который он когда-либо читал или писал.

Это была их первая законная ночь. Ночь, когда они перестали быть режиссером и художницей, а стали просто мужем и женой. И в этой простоте было больше величия, чем во всех памятниках Москвы. Владимир Леманский наконец-то нашел свой настоящий причал, и этот дом был здесь, в биении сердца спящей рядом женщины. Он засыпал с улыбкой, зная, что завтрашнее утро принесет им не новые сражения, а просто новый день, который они встретят вместе.