Текст книги "Режиссер из 45г II (СИ)"

Автор книги: Сим Симович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 21 страниц)

– До завтра, мастер, – она улыбнулась и поправила шарф. – Нам еще штурм клеить. А там у тебя такое… в общем, выспись перед этим.

Владимир и Аля пошли по вечерней Москве к своей Покровке. В портфеле у него лежали первые смонтированные метры их новой жизни. И этот теплый майский вечер был как никогда похож на тот финал, который они сегодня создали на экране – тихий, светлый и полный надежды.

Вечер над Покровкой расцветал постепенно, окрашивая небо в глубокий черничный цвет, сквозь который проступали первые, еще робкие звезды. Москва затихала, сменяя дневной гул на мягкий шепот листвы и редкий перезвон трамваев где-то вдали. Владимир шел домой, и ритм его шагов странным образом рифмовался с монтажными склейками, которые они сегодня весь день искали с Катей. В его голове еще крутились кадры горящей Рязани, но чем ближе он подходил к родному подъезду, тем явственнее этот экранный жар вытеснялся предчувствием другого тепла – домашнего, настоящего.

Когда он открыл дверь, в прихожей его встретил тихий свет и тонкий аромат жасмина – Аля поставила свежий букет в вазу у зеркала. Сама она вышла ему навстречу, вытирая руки о передник, и всё в ней – от выбившейся пряди волос до легкой, усталой улыбки – говорило о том, что его ждали.

– Наконец-то, – выдохнула она, обнимая его за шею. От неё пахло домом и немного мукой. – Я уже начала думать, что Катя тебя совсем в плен взяла. Как там наше «Собирание»? Собирается?

– Собирается, Аля. И как! – Владимир прижал её к себе, вдыхая родной запах и чувствуя, как дневное напряжение окончательно осыпается сухой шелухой. – Катя – настоящий ювелир. Она видит такие нюансы… Но знаешь, я весь день думал только об одном: как я открою эту дверь и увижу тебя.

Он подхватил её на руки, и Аля негромко вскрикнула от неожиданности и восторга, обвивая его ногами.

– Володя, ну что ты! Пироги остынут!

– Пусть весь мир остынет, – прошептал он, целуя её в кончик носа. – Главное, что мы здесь.

Ужин прошел в той самой уютной, «ламповой» атмосфере, которая была их личным убежищем от всех штормов эпохи. Они сидели на кухне под низким абажуром, пили чай из старых чашек, и Владимир увлеченно рассказывал о том, как одна маленькая склейка, найденная Катей, вдруг превратила суровую батальную сцену в глубокую человеческую драму. Аля слушала, подперев щеку рукой, и её глаза светились тихой гордостью за него.

– Ты светишься, когда говоришь о кино, – заметила она, протягивая руку и накрывая его ладонь своей. – Но сейчас… сейчас забудь о монтаже. Пойдем в комнату. Я там зажгла твою любимую лампу.

В комнате царил изумрудный полумрак. Зеленая лампа на столе бросала мягкие тени на стены, заставленные книгами и эскизами. Окно было распахнуто, и в комнату врывался свежий ночной воздух, колыша тяжелые шторы.

Владимир подошел к окну, глядя на спящую Москву, а Аля подошла сзади, обнимая его за талию и прижимаясь щекой к его спине.

– Знаешь, – тихо проговорила она, – иногда мне кажется, что мы с тобой – единственные живые люди в этом огромном городе. Что всё остальное – просто декорация.

Он развернулся в её объятиях, бережно беря её лицо в свои ладони. В изумрудном свете лампы её кожа казалась фарфоровой, а глаза – бездонными.

– Ты – моя единственная реальность, Аля. Всё, что я делаю на студии, все эти кадры и смыслы – это только попытка дотянуться до той чистоты, которая есть в тебе.

Их поцелуй начался медленно, как долгожданное признание, но быстро перерос в ту неистовую, жадную страсть, которая бывает только у людей, знающих цену каждой секунде, проведенной вместе. В этом поцелуе была и вся тяжесть прожитых в экспедиции недель, и восторг их победы, и то первобытное, неодолимое влечение, которое скрепляло их союз крепче любых клятв.

Владимир осторожно подтолкнул её к дивану, не прерывая поцелуя. Одежда казалась лишней, мешающей броней, и когда она наконец скользнула на пол, в комнате остались только двое – нагие, беззащитные и бесконечно сильные в своей любви.

Свет изумрудной лампы рисовал на их телах причудливые узоры, превращая их объятия в живую скульптуру. Владимир чувствовал каждое движение её тела, каждый вздох, каждый удар её сердца, бьющегося в унисон с его собственным. Аля отвечала ему с той же страстью, её пальцы впивались в его плечи, запоминая рельеф мышц, её шепот обжигал кожу.

Это была ночь абсолютного откровения. Они принадлежали друг другу так, как может принадлежать только человек человеку, когда между ними нет тайн и страхов. В этой страсти не было ничего грязного или суетного – только чистое торжество жизни над тленом, созидания над разрушением.

Позже, когда они лежали, укрытые одним одеялом, и слушали, как за окном шепчутся липы, Владимир чувствовал невероятную ясность.

– Володя, – прошептала Аля, перебирая его пальцы. – Ты ведь никогда не пожалел, что оказался здесь? Со мной? В этом сорок шестом году?

Он притянул её к себе, целуя в висок.

– Ни одной секунды, любимая. Если бы мне предложили все богатства будущего в обмен на один этот вечер с тобой под зеленой лампой, я бы рассмеялся им в лицо. Ты – мое настоящее время. Другого мне не нужно.

Они долго лежали в тишине, наслаждаясь близостью и покоем. В открытое окно залетел ночной мотылек, покружился над лампой и улетел обратно в темноту. Москва спала, бережно храня тайну двух влюбленных, которые в самом сердце старой Покровки строили свой собственный, неразрушимый мир.

– Спи, – прошептал он, чувствуя, как она засыпает на его плече. – Завтра будет новый день. И мы снова пойдем собирать нашу землю.

Аля что-то неразборчиво ответила во сне и крепче прижалась к нему. Владимир закрыл глаза, и ему почудилось, что изумрудный свет лампы заливает всю планету, согревая холодные леса, залечивая раны и даря надежду всем, кто еще верит в любовь.

Монтажная комната на «Мосфильме» превратилась в алхимическую лабораторию. Последние трое суток Владимир и Катя почти не выходили на свет, существуя в ритме стрекочущего монтажного стола и запахе свежего клея. Катя, осунувшаяся, с покрасневшими глазами, но удивительно твердой рукой, казалась жрицей, собирающей по кусочкам разбитое зеркало времени.

– Смотри, Володя, – шептала она, делая последнюю склейку в финале восьмой серии. – Мы уходим с лица Арсеньева на общий план пепелища. И здесь, ровно на третьей секунде, когда зритель уже готов разрыдаться от безнадежности, должен войти звук первого топора.

Владимир стоял за её спиной, положив руки на спинку стула. Он видел, как на маленьком матовом экране оживает их труд.

– Да, Катя. И не делай здесь затемнения. Пусть свет нарастает. Пусть серебро тумана превращается в белизну надежды.

Щелчок. Склейка. Пленка побежала по роликам. Катя откинулась на спинку стула и медленно выдохнула.

– Всё, мастер. Мы его собрали. Теперь он живет сам по себе.

* * *

Вечер премьеры в Доме Кино выдался морозным и звездным. У входа толпились люди: офицеры в орденах, актрисы в трофейных мехах, студенты ВГИКа, готовые на всё ради лишнего билетика. В воздухе витал запах дорогих папирос и дешевого одеколона, смешанный с тем особым электричеством, которое бывает только перед рождением легенды.

Владимир стоял в фойе, непривычно строгий в темном костюме. Рядом Аля – ослепительная в платье из того самого вываренного льна, которое она превратила в произведение искусства, дополнив его тончайшим кружевом. Она сжимала его руку так сильно, что её пальцы побелели.

– Володя, я боюсь, – прошептала она. – А вдруг они не услышат шепот? Вдруг им нужен только крик?

– Услышат, Аля. Мы вложили в этот шепот всё наше дыхание.

К ним подошел Броневский, опираясь на свою неизменную трость. Старый академик выглядел как патриарх: спокойный, величественный, с едва заметной грустной улыбкой.

– Ну что, Владимир Игоревич, – произнес он, поправляя галстук-бабочку. – Сегодня мы узнаем, удалось ли нам договориться с вечностью.

– Мы уже договорились, Виктор Аристархович. Еще там, в лесу, – ответил Леманский.

В зале погас свет. Тяжелый бархатный занавес медленно разошелся, открывая белый простор экрана. Владимир сел в первом ряду, чувствуя, как Аля прижалась к его плечу.

Сначала была тишина. А потом из темноты возник гул – тот самый низкий, утробный звук била Гольцмана. По залу прошла волна, люди невольно выпрямились. На экране возникла панорама Рязани – сочной, живой, пахнущей деревом и жизнью.

По мере того как разворачивалось действие, зал затихал. Когда на экране начался штурм – не героический балет, а тяжелая, грязная, страшная работа по защите дома – Владимир услышал, как кто-то в третьем ряду всхлипнул. Это был Рогов. Суровый консультант из Комитета сидел, вцепившись в подлокотники, и по его лицу текли слезы, которые он даже не пытался вытереть.

Но кульминация наступила в финале.

Когда на экране догорела последняя изба и Арсеньев-князь вышел на пепелище, в зале воцарилась такая тишина, что было слышно дыхание сотен людей. И вот – первый удар топора. Гулкий, чистый звук по чистому дереву. Затем второй. Третий.

Камера медленно поднималась вверх, показывая, как из тумана выходят сотни людей и начинают строить. В этом не было пафоса – была только бесконечная, неодолимая воля жить. На экране светлело, пока всё пространство не залило ослепительным, белым сиянием, в котором растворялись черные остовы пожарищ.

Титры пошли в полной тишине.

Прошла секунда, пять, десять. Владимир почувствовал, как сердце ухнуло куда-то вниз. «Провал?» – мелькнуло в голове. И тут зал взорвался.

Это не были просто аплодисменты. Это был рев. Люди вскакивали с мест, офицеры кричали, женщины плакали, не скрываясь. Борис Петрович, директор студии, обнимал Броневского, Ковалёв крутил в руках пустую кассету, словно талисман.

Владимира вытолкнули на сцену. Он стоял под прицелом сотен глаз, ослепленный прожекторами, и видел только одно – Алю, которая стояла в первом ряду и сияла так, как не светил ни один юпитер в его жизни.

– Спасибо, – только и смог сказать он в микрофон. Его голос едва не дрогнул.

* * *

Позже, когда шум поздравлений утих и они со Степаном на верном «ЗИСе» возвращались на Покровку, Москва казалась им обновленной.

– Ну, Владимир Игоревич, – Степан довольно крутил баранку. – Теперь вы у нас не просто режиссер. Теперь вы – голос народа. Видели, как они плакали? Даже тот генерал из первого ряда…

– Мы все плакали, Степан, – тихо ответил Владимир.

Они вошли в свою квартиру, и Аля первым делом зажгла изумрудную лампу. Вечерний свет залил комнату теплом. На столе лежала свежая газета с анонсом премьеры, но она была уже не важна.

– Мы победили, Володя? – Аля подошла к нему, снимая кружевную накидку.

– Мы победили время, Аля. Это самое трудное.

Он притянул её к себе, чувствуя, как под тонкой тканью платья бьется её сердце – быстро и радостно. В эту ночь на Покровке не было ни прошлого, ни будущего. Было только их «сейчас» – выстраданное, собранное по крупицам из пепла и надежды.

– Я люблю тебя, – прошептал он, целуя её волосы.

– Я знаю. И вся Рязань это теперь знает.

Они стояли у окна, глядя на спящий город. Где-то там, в монтажных коробках, теперь навечно была заперта их правда. Но самая главная правда была здесь – в этой тишине, в этом свете зеленой лампы и в тепле двух рук, которые никогда не отпустят друг друга.

«Собирание» было завершено.

Вечер на Покровке замер в той благодатной тишине, которая наступает лишь после больших побед. За окном шептались липы, а в комнате привычно и уютно сияла **изумрудная лампа**, заливая рабочий стол Владимира мягким, густым светом.

Прошло всего несколько недель после триумфальной премьеры. Коробки с фильмом уже разошлись по стране, Арсеньев стал национальным героем, а Рогов слал восторженные открытки из Комитета. Но здесь, в этих четырех стенах, всё было по-прежнему: те же книги, тот же запах чая с чабрецом и та же Аля, которая была дороже всех кинонаград мира.

Владимир сидел за столом, лениво перелистывая чистые листы нового блокнота. Он чувствовал невероятную легкость – словно огромный груз, который он нес из самого 2025 года, наконец-то был доставлен по адресу.

– Володя, – Аля подошла неслышно, положив руки ему на плечи.

Он поцеловал её ладонь, пахнущую чем-то домашним и сладким.

– Знаешь, я всё думаю про финал. Про тот стук топоров. Катя говорит, что это лучший звук, который она когда-либо монтировала. А мне кажется, что самое важное – это то, что наступило после него. Эта тишина.

Аля не ответила сразу. Она обошла стол и присела на его колени, обнимая за шею. В изумрудном свете её глаза казались бездонными озерами, в которых отражалась вся его жизнь – и прошлая, и нынешняя.

– Тишина бывает разная, – прошептала она, касаясь лбом его лба. – Бывает пустая, как после пожара. А бывает такая… как будто кто-то затаил дыхание.

Она взяла его руку и медленно, торжественно приложила к своему животу. Владимир замер. Его сердце, казалось, пропустило удар, а затем забилось с такой силой, что он испугался – не напугает ли этот стук её?

– Наше «Собирание» не закончилось, Володя, – её голос дрогнул от счастья. – Оно только начинается. Здесь, внутри. У нас будет ребенок.

Мир вокруг Леманского пошатнулся и окончательно встал на свои места. В эту секунду он перестал быть «человеком из будущего», «режиссером-экспериментатором» или «странным гостем». Все нити, связывавшие его с далеким 2025-м, лопнули с тихим звоном, уступив место одной-единственной, самой крепкой связи.

– Аля… – выдохнул он, и в этом звуке было столько любви, сколько не вместил бы ни один восьмисерийный сценарий.

Он подхватил её, вставая с кресла, и прижал к себе так неистово, словно боялся, что она растворится в этом изумрудном свете. Его поцелуй был страстным, жадным и бесконечно нежным одновременно. В нем была клятва – построить для этого ребенка мир, который никогда больше не сгорит. Аля отвечала ему с той же силой, вплетая пальцы в его волосы, смеясь и плача от переполнявшего её восторга.

В эту ночь на Покровке время остановилось. Им больше не нужно было ничего доказывать вечности – они сами стали вечностью.

* * *

Эпилог

Фильм «Собирание» стал не просто кинособытием, а точкой невозврата для всей культуры. Владимир Леманский подарил стране не плакатную историю, а живую, дышащую правду, пахнущую землей и надеждой. Но главным его триумфом стала не Сталинская премия и не мировое признание.

В конце осени 1946 года, когда первый иней украсил стекла на Покровке, в маленькой квартире раздался первый крик – звонкий и требовательный. Владимир, сидя под зеленой лампой, понял, что этот звук перекрывает любые топоры Рязани. Это был звук будущего, которое он выбрал сам.

Леманский понял, что его дом – не там, где технологии и комфорт, а там, где его любят, где его ждут и где его рука держит руку женщины, сшившей его новый мир из лоскутков веры.

КОНЕЦ

История продолжится, так что подписывайтесь на цикл, автора и мой тг. Если понравилось, то ставьте лайки и делитесь с друзьями. И спасибо за ваши комментарии и что были со мной весь этот путь. Также читайте и другие мои книги, ибо всегда есть из чего выбрать, а количество произведений всё пополняется.

Тг автора с анонсами

* * *

https://t. me/GRAYSONINFERNO