Текст книги "Режиссер из 45г II (СИ)"

Автор книги: Сим Симович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 21 страниц)

Глава 12

Этот день начался не с резкого звонка будильника и не с требовательного стука в дверь монтажной. Он начался с тишины – густой, ватной и нежной, какая бывает только в старых московских квартирах, когда за окном вовсю кружит мартовский снег, пытаясь напоследок укрыть город белым саваном.

Володя проснулся первым. Он лежал, не шевелясь, боясь спугнуть это редкое ощущение абсолютного покоя. Рядом, уткнувшись носом в его плечо, спала Аля. Её дыхание было ровным и едва слышным, а копна волос рассыпалась по подушке золотистым облаком. В слабом свете пасмурного утра она казалась ему не музой, не художником и не соратницей, а просто смыслом всего его странного путешествия сквозь время.

Режиссер осторожно, самыми кончиками пальцев, коснулся пряди её волос. Она не проснулась, лишь чуть слышно вздохнула во сне и придвинулась ближе, инстинктивно ища его тепло. В этот момент Леманский понял: всё, что было «до» – все битвы с Беловым, ночные смены, ослепляющий свет на мосту – было лишь долгой прелюдией к этой тишине.

Когда Аля открыла глаза, первое, что она увидела – это взгляд Володи. В нём не было привычной лихорадочной сосредоточенности творца. Только бесконечная, тихая нежность.

– Мы проспали всё на свете? – прошептала она, щурясь от серого света.

– Мы ничего не проспали, – Володя притянул её к себе, вдыхая родной запах кожи, пахнущей сном и теплом. – Сегодня мир официально поставлен на паузу. Нет «Мосфильма», нет графиков, нет даже Москвы. Есть только эта комната.

Они долго лежали в постели, разговаривая о самых пустяковых вещах. Аля рассказывала, как в детстве верила, что внутри каждого дерева живет свой дух, который поёт, когда дует ветер. Володя слушал, завороженный её голосом, и ловил себя на мысли, что готов слушать это вечно.

– А ты? – Аля приподнялась на локте, глядя на него сверху вниз. – О чем ты мечтал, когда был маленьким? Только не говори, что о кино.

– Я мечтал научиться летать, – серьезно ответил он. – Но не на самолете, а сам по себе. Мне казалось, что если очень сильно разогнаться и прыгнуть с крыши нашего сарая, то в какой-то момент воздух станет плотным, как вода, и удержит меня.

– И ты прыгнул?

– Прыгнул. Шрам на коленке до сих пор напоминает мне о том, что гравитация – дама суровая и не терпит дилетантов.

Аля рассмеялась и поцеловала его в тот самый шрам, едва заметный на коже. В этом жесте было столько интимности и простого человеческого счастья, что у Володи перехватило дыхание. Страсть в этот день не была обжигающим пламенем – она была ровным, глубоким жаром, согревающим их изнутри.

Ближе к полудню они всё же выбрались на улицу. Москва встретила их влажным ветром и запахом скорой весны, который уже пробивался сквозь снежную крупу. Они шли по переулкам Арбата, не выбирая пути.

Володя сегодня был в ударе. Он дурачился, перепрыгивал через лужи, предлагал встречным голубям «сняться в массовке за семечки» и без конца читал стихи.

– Послушай, – он остановился у старой чугунной ограды, принимая позу провинциального трагика. —

Твое изящество – в застывшем жесте,

В наклоне головы, в сияньи глаз.

Я б написал тебя на этом месте,

Но красок нет – один лишь экстаз!

– «Экстаз» и «глаз»? Володя, это ужасная рифма! – Аля хохотала, прижимая ладони к раскрасневшимся щекам. – Тебя бы исключили из союза поэтов в первый же день.

– Зато я поэт жизни! – провозгласил Леманский, подхватывая её на руки и кружа среди летящего снега. – Посмотри вокруг, Аля! Эти дома, эти сосульки, этот дурацкий мокрый снег – они же влюблены в нас!

Они зашли в маленькую кондитерскую, где пахло ванилью и свежим хлебом. Сели у окна, за маленьким столиком. Володя заказал два чая и самые большие пирожные, которые только нашлись.

– Давай просто смотреть на людей, – предложила Аля. – Видишь ту старушку в смешной шляпке? О чем она думает?

– Она думает о том, что в 1912 году на балу в Дворянском собрании она танцевала с поручиком, у которого были самые красивые усы во всей империи, – мгновенно сочинил Володя. – А сейчас она идет покупать молоко и надеется встретить кота, который похож на того поручика.

Они выдумывали биографии прохожим, смеялись над собственными шутками и ели пирожные, пачкая носы кремом. В этом общении не было «высокого искусства», но была та высшая форма близости, когда слова – лишь способ продлить прикосновение душ.

Когда сумерки начали окутывать город сиреневой дымкой, они вернулись домой. Квартира встретила их тихим уютом. Володя зажег старую настольную лампу с зеленым абажуром, и комната мгновенно преобразилась, наполнившись глубокими тенями и мягким, янтарным светом.

Аля сняла пальто и осталась в простом домашнем платье. Она подошла к окну, глядя на огни Москвы. Володя встал за её спиной, осторожно обнял за талию и уткнулся подбородком в плечо.

– Ты знаешь, – тихо проговорила она, – иногда мне кажется, что этот день – это сон. Что сейчас откроется дверь, и кто-то скажет, что нужно бежать, снимать, доказывать…

– Тсс… – он развернул её к себе. – Никаких «нужно». Сегодня существует только «хочу». Я хочу видеть твои глаза. Хочу слышать твоё дыхание. Хочу знать, что ты здесь.

Он начал медленно расстегивать пуговицы на её платье. Его пальцы двигались уверенно, но с какой-то особенной, благоговейной осторожностью. Одежда соскользнула на пол, и в полумраке комнаты её тело показалось Володе совершенным творением, созданным из лунного света и шелка.

Это не была страсть захватчика. Это было взаимное узнавание, долгое и глубокое, как само море. Каждый поцелуй, каждое движение рук было признанием в любви, которое не требовало слов. В тишине комнаты слышался только шорох простыней и их сбившееся, единое дыхание. Время окончательно потеряло свою власть над ними. Прошлое из 2025 года и настоящее 1946-го слились в одну бесконечную точку наслаждения друг другом.

Позже, когда они лежали в темноте, укрывшись тяжелым шерстяным одеялом, Володя принес чай. Горячий пар поднимался над чашками, смешиваясь с ароматом лавандового мыла и близости.

– Аля, – позвал он негромко.

– М-м? – она лежала, положив голову ему на грудь, слушая мерный стук его сердца.

– Если бы мы могли выбрать любое место во Вселенной, где бы ты хотела проснуться завтра?

Она задумалась на мгновение.

– На маленьком острове, где нет календарей. Где море пахнет арбузами, а вместо новостей по радио передают только шелест прибоя. И чтобы там был ты. С твоими дурацкими стихами и этим взглядом.

– Я бы читал тебе стихи про крабов и кокосы, – улыбнулся он. – И мы бы построили дом из ракушек.

– Мы уже построили дом, Володя, – она подняла голову и посмотрела ему в глаза. – Здесь. В этой комнате. В твоей «Симфонии». В каждом нашем дне. Нам не нужны острова, пока мы есть друг у друга.

Они долго еще говорили о том, какими будут их дети (Аля была уверена, что у сына будут Володины непослушные волосы, а Володя мечтал о дочери с Аличиными глазами), о том, какие цветы они посадят на балконе весной, и о том, что любовь – это единственный способ победить энтропию Вселенной.

– Знаешь, – сказал Володя, прижимая её к себе. – В моем времени люди часто забывают, как это – просто быть. Просто смотреть на снег, просто пить чай, просто чувствовать кожу любимого человека. Они всё время куда-то бегут, что-то доказывают… А я только здесь, с тобой, понял, что жизнь – это и есть этот момент. Между вдохом и выдохом.

– Тогда давай просто дышать, – прошептала Аля.

Они заснули под утро, когда первые лучи солнца начали робко пробиваться сквозь занавески. Это был день, в котором не было снято ни одного кадра, не было написано ни одной ноты и не было принято ни одного волевого решения. Но для Владимира Леманского этот день стал самым важным в его жизни. Потому что именно в этот день он окончательно перестал быть гостем из будущего и стал человеком, который нашел свой настоящий дом в объятиях женщины, ставшей его личной, единственной и неповторимой Вселенной.

Утро в коммунальной квартире на Покровке началось не с привычного гула примусов и суеты соседей, а с какой-то особенной, почти торжественной тишины. Март в тот год выдался щедрым на свет, и солнечные лучи, пробивавшиеся сквозь немытые за зиму стекла, превращали обычную пыль, пляшущую в воздухе, в мириады крошечных золотых искр. Владимир сидел у окна, наблюдая, как Аля склонилась над старым дубовым столом. Художница была полностью погружена в работу, но на этот раз на листе ватмана рождались не эскизы декораций к новому фильму и не раскадровки сцен. Аля рисовала пригласительные билеты.

Режиссер смотрел на её тонкие пальцы, испачканные в туши, и чувствовал, как внутри него разливается покой, которого он не знал за все годы своей «прошлой» жизни. Леманский потянулся, слушая, как скрипит старый паркет, и подошел к невесте со спины. Владимир осторожно положил ладони ей на плечи, чувствуя, как она мгновенно расслабилась, прислонившись затылком к его груди.

На листе бумаги была изображена заснеженная Москва, но не суровая и военная, а какая-то сказочная, окутанная дымкой надежды. В центре, у подножия памятника Пушкину, стояли две крошечные фигурки, едва намеченные легкими штрихами пера.

– Ты всё еще рисуешь нас тенями, – негромко заметил Владимир, целуя её в макушку. – Белов бы сказал, что это снова отсутствие ясных черт советского человека.

Аля тихо рассмеялась, откладывая перо в сторону. Девушка развернулась в его объятиях, закидывая руки ему на шею. Глаза художницы светились таким теплом, что никакие лампы в мире не смогли бы повторить это сияние.

– Пусть Белов пишет свои отчеты, Володя. А в моем мире мы – это свет. А у света не бывает морщин или знаков отличия. Только контур и любовь. Ты ведь сам научил меня этому на мосту.

Леманский улыбнулся, вспоминая их «партизанский» монтаж. Теперь всё это казалось таким далеким, будто произошло в другой жизни. На самом деле, так оно и было. Владимир понимал, что его настоящая жизнь началась не в сверкающем 2025 году, а здесь, в этой тесной комнате, где пахло лавандой, чаем и старой бумагой.

Дверь скрипнула, и в комнату вошла Анна Федоровна. Мать Владимира несла в руках тяжелую картонную коробку, перевязанную бечевкой. На лице женщины блуждала та самая загадочная и добрая улыбка, которую Леманский помнил еще из своего детства, до того как время разделило их.

– Ну что, молодежь, – Анна Федоровна поставила коробку на стул. – Раз уж вы решили, что свадьбе быть через две недели, пора доставать семейные архивы. Аля, деточка, иди сюда.

Владимир отошел в сторону, давая женщинам пространство. Он наблюдал за тем, как мать осторожно развязывает узел и поднимает крышку. Внутри, обернутое в пожелтевшую папиросную бумагу, лежало нечто невесомое и белоснежное. Когда Анна Федоровна развернула ткань, комната словно наполнилась морозным воздухом. Это было то самое «инеевое» кружево, о котором Владимир мечтал для фильма, но только теперь оно было настоящим, осязаемым.

– Это кружево моей матери, – тихо произнесла Анна Федоровна, проводя ладонью по тончайшим узорам. – Она плела его на вологодской подушке три года. Берегла для меня, а я берегла для того дня, когда Володя найдет свою судьбу. Посмотри, Аля, какая работа. Сюда бы шелка…

Аля замерла, боясь коснуться этой красоты. Художница смотрела на кружево взглядом профессионала, но руки её дрожали от волнения.

– Анна Федоровна, это же… это же настоящая поэзия в нитках, – прошептала девушка. – Володя, посмотри, это же в точности те узоры, которые мы видели на стеклах в ту ночь, когда ты читал мне Блока.

Леманский подошел ближе. Он взял край кружева, и оно оказалось удивительно прохладным и живым. Режиссер представил Алю в этом наряде – в платье, где военный парашютный шелк встретится с этой вековой нежностью. Это было бы идеальное сочетание их эпохи: суровость и хрупкость, смерть и возрождение.

– У нас есть шелк, – твердо сказал Владимир, глядя на мать. – Тот самый, трофейный, который Варвара Михайловна хранила. Я уже договорился. Она ждет нас на примерку.

Весь оставшийся день прошел в хлопотах, которые не казались утомительными. Они составляли список гостей. Список был коротким, но в нем не было ни одного лишнего человека.

– Илья Маркович Гольцман, – диктовал Владимир, пока Аля аккуратно записывала имена. – Без его скрипки эта свадьба не будет звучать.

– Петр Ильич Ковалёв с женой, – добавила Аля. – Он обещал, что снимет нас на свою старую «лейку», только для нас, не для архива.

– Катя, наша монтажница, – продолжал Леманский. – И Сашка с Верой. Они ведь тоже часть этой истории. Если бы не их танец на мосту, мы бы, может, и не решились так скоро.

Они обсуждали меню – скромное, военное, но честное. Анна Федоровна обещала достать через знакомых мешок хорошей муки, чтобы испечь пироги. Владимир вспомнил о бутылке того самого венгерского вина, которую он прятал за шкафом «на самый крайний случай». Пожалуй, этот случай наступил.

К вечеру, когда город погрузился в синие сумерки, Владимир и Аля остались одни. Они сидели на подоконнике, глядя, как в окнах напротив зажигаются огни. Москва готовилась к весне, и в воздухе уже чувствовалось то самое беспокойство, которое заставляет сердца биться чаще.

– Володя, – Аля положила голову ему на плечо. – Ты не жалеешь? О том, что всё так… просто? Без пышности, без оркестров в Кремле, о которых мечтает Борис Петрович для премьер?

Леманский обнял её, чувствуя, как внутри него пульсирует тихая, уверенная радость. Он вспомнил блестящие вечеринки своего будущего, фотовспышки, пустые разговоры о рейтингах и кассовых сборах. Всё это казалось теперь декорациями из плохого, дешевого фильма. Здесь, на Покровке, в окружении этих людей и этой истории, было больше жизни, чем во всей его прошлой реальности.

– Знаешь, Аля, – Владимир поцеловал её в висок. – Я за свою жизнь видел много праздников. Но ни на одном из них не было самого главного – ощущения, что завтрашний день действительно имеет значение. А с тобой… с тобой я впервые понял, что подготовка к свадьбе – это не планирование мероприятия. Это строительство фундамента. Каждое имя в нашем списке, каждая ниточка в твоем кружеве – это кирпичи. И наш дом будет стоять долго. Очень долго.

Аля улыбнулась и плотнее прижалась к нему. Они замолчали, слушая, как где-то в глубине коммуналки кто-то завел патефон. Старая, шипящая пластинка выводила знакомую мелодию Вертинского.

– Мы ведь не просто женимся, – продолжал Владимир, глядя на звезды. – Мы закрепляем нашу победу. Ты, я, Илья Маркович со своей музыкой – мы все выжили, чтобы наступил этот день. Чтобы мы могли просто выбирать кружево и писать приглашения. Это и есть высшая форма свободы.

Они провели этот вечер, обсуждая будущий дом. Леманский рассказывал, как они поставят большой мольберт у окна, чтобы Аля могла рисовать рассветы. Аля мечтала о книжных полках до самого потолка, где будут стоять не только сценарии, но и все те стихи, которые Владимир читал ей по памяти.

Подготовка к свадьбе стала для них своеобразным актом творения. Они не просто следовали ритуалу, они создавали свой собственный мир внутри огромной, восстанавливающейся страны. В этом мире не было места страху перед доносами или цензурой. Был только вкус чая с малиновым вареньем, холод кружевных узоров и тепло рук, которые больше не хотели разжиматься.

Перед сном Владимир еще раз взглянул на приглашение, которое Аля нарисовала утром. Те две маленькие тени у памятника Пушкину больше не казались ему одинокими. Они были центром Вселенной.

– Завтра пойдем к Варваре Михайловне, – прошептал он, когда Аля уже начала засыпать. – Будем мерить твое «морозное» платье.

– Самый красивый костюм в истории кино, – сонно отозвалась она.

– Нет, родная. Самый красивый наряд в истории нашей жизни.

Леманский закрыл глаза, чувствуя, как время окончательно теряет свою власть. В этой комнате на Покровке рождалось будущее, которое было гораздо надежнее любых предсказаний. Будущее, которое они строили сами, стежок за стежком, вдох за вдохом. И Владимир знал, что когда наступит день их свадьбы, Москва зазвучит той самой симфонией, которую они начали писать на Крымском мосту, но закончат только спустя много-много счастливых десятилетий.

Дом Варвары Михайловны в одном из затишных переулков Замоскворечья казался реликтом из другого века. Здесь не пахло коммуналкой; здесь пахло сухими травами, горячим утюгом и чем-то неуловимо изысканным – смесью дорогой пудры и старой библиотеки. Сама хозяйка, некогда ведущая модистка императорских театров, встретила их в строгом черном платье с неизменной мерной лентой на шее. Её глаза, острые и цепкие, мгновенно просканировали Алю, словно снимая мерки без всяких приборов.

– Ну, проходите, заговорщики, – проскрипела Варвара Михайловна, жестом приглашая их в комнату, заставленную манекенами и рулонами ткани. – Принесли свое сокровище? Покажите-ка.

Владимир бережно положил на раскройный стол сверток с парашютным шелком и пожелтевшую коробку с кружевом матери. Старая мастерица подошла к столу, как хирург к операционному полю. Она коснулась шелка, и по комнате прошел легкий, сухой шелест.

– Трофейный, – констатировала она, потирая ткань между пальцами. – Капроновый шелк. Упрямый, скользкий, но держит форму как сталь. Идеально для юбки в пол. А это что у нас?

Когда она открыла коробку с вологодским кружевом, в комнате словно наступила тишина. Варвара Михайловна замерла, и её суровое лицо на мгновение смягчилось.

– Маточка моя… – прошептала она, поднося кружево к самым глазам. – Это же ручная работа, коклюшки. Сейчас так не плетут. Это не просто узор, это мороз на окне, который не тает. Ты понимаешь, девочка, что ты на себя наденешь?

Аля робко кивнула, глядя на Владимира. Тот стоял у окна, заложив руки за спину, и чувствовал, как в горле встает комок.

– Я хочу, чтобы это было не просто платье, Варвара Михайловна, – тихо сказал Леманский. – Это должен быть финал нашей симфонии. Свет и хрупкость против всего того свинца, что мы пережили.

– Ладно, режиссер, не митингуй, – ворчливо отозвалась мастерица. – Сама вижу. Иди-ка ты, голубчик, в коридор. Посиди там, покури. Нечего тебе смотреть, как из куколки бабочка рождается. Раньше времени не положено.

Владимир послушно вышел, прикрыв за собой тяжелую дверь. В коридоре тикали старые часы с кукушкой, а из-за двери доносилось шуршание ткани, звон булавок и приглушенные голоса женщин.

– Руки подними, барышня, – командовала Варвара Михайловна. – Дыши глубже, не падай в обморок, корсет я делать не буду, нечего ребра мучить. Шелк пустим по косой, он будет литься как вода. А кружево… кружево ляжет на плечи, как иней.

– А оно не слишком желтое? – донесся взволнованный голос Али. – Может, его выбелить?

– Глупости не говори! – отрезала модистка. – Это благородная патина времени. Белый шелк и это кремовое кружево – это же как молоко с медом. Ты в нем будешь не невестой с открытки, а видением. Володя твой с ума сойдет, если еще не сошел.

Владимир мерил шагами узкий коридор. Он вспомнил, как в будущем, в том далеком и пустом 2025-м, невесты выбирали платья в огромных салонах, глядя в экраны планшетов. Всё было предсказуемо, дорого и бездушно. А здесь, в этом полумраке Замоскворечья, рождалось нечто сакральное. Каждый стежок Варвары Михайловны был молитвой о мире.

Наконец дверь приоткрылась.

– Заходи, горемычный, – позвала мастерица. – Только не хватай руками, иголки кругом.

Владимир вошел и замер у порога. Аля стояла на невысоком деревянном подиуме перед огромным трельяжем. Платье еще было «на живую нитку», кое-где торчали булавки, но основа была готова.

Тяжелый парашютный шелк, плотный и матовый, ниспадал до самого пола тяжелыми складками, создавая величественный, почти архитектурный силуэт. Но всё меняло кружево. Оно обволакивало её плечи и грудь тончайшей, невесомой пеленой. Узоры вологодских мастериц действительно напоминали застывшее дыхание зимы. Тонкая шея Али казалась еще более хрупкой в обрамлении этого плетения.

Она посмотрела на него в зеркало, и Владимир увидел в её глазах страх и восторг одновременно.

– Ну? – шепнула она. – Скажи что-нибудь. Слишком торжественно?

Леманский подошел ближе, боясь дышать. Он видел не просто свою невесту; он видел воплощение той красоты, которую они защищали на Крымском мосту.

– Аля… – голос его дрогнул. – Если бы я снимал этот кадр, я бы запретил оператору двигать камеру. Чтобы не спугнуть. Ты в этом платье выглядишь так, будто война закончилась не в Берлине, а прямо здесь, в этой комнате.

– Ишь, заговорил, – хмыкнула Варвара Михайловна, но глаза её довольно блестели. – Видишь, девочка, как он на тебя смотрит? Это подороже любого золота будет.

Мастерица подошла к Але и начала ловко подкалывать подол.

– Шелк этот капризный, – бормотала она с иголками во рту. – Но зато как свет держит! В церкви или в загсе – где вы там будете – все тени на нем будут играть. Володя, ты музыку Гольцмана слышал для финала? Так вот, это платье – та самая скрипка в конце. Тонкая и чистая.

Аля осторожно коснулась кружева на плече.

– Мне кажется, я в нем совсем другая, – призналась она. – Словно я из того времени, когда стихи читали не со сцены, а под балконом.

– Ты из всех времен сразу, – ответил Владимир, подходя вплотную и глядя на её отражение. – Знаешь, я сегодня понял одну вещь. Мы ведь не просто празднуем свадьбу. Мы строим убежище. И это платье – твой доспех. Никакая серость, никакие Беловы не пройдут сквозь это кружево.

Аля повернулась к нему, игнорируя булавки.

– Ты правда так думаешь? – она взяла его за руки. – Я так боялась, что это будет выглядеть… ну, знаешь, самодельно. Из парашюта ведь.

– Самодельно? – Владимир рассмеялся. – Аля, это высокая мода выживания. Самое прекрасное, что может создать человек – это красоту из обломков. Парашют, который спасал жизни в небе, теперь станет платьем, которое даст жизнь нашей семье. Разве может быть что-то величественнее?

Варвара Михайловна поднялась с колен, отдуваясь.

– Всё, будет с вас романтики на сегодня. Снимай, голубушка, аккуратно. Мне еще неделю над ним колдовать. Володя, забери свои восторги и жди на кухне, я чаю заварю. Настоящего, с чабрецом.

Через полчаса они сидели на маленькой кухне, застеленной кружевной салфеткой – такой же древней, как и хозяйка дома. Чай дымился в тонких чашках, а за окном Москва погружалась в синие весенние сумерки.

– Значит, через две недели? – спросила Варвара Михайловна, разливая заварку.

– Да, – кивнул Владимир. – В субботу. Мы не хотим ничего пышного. Только свои.

– Правильно, – одобрила модистка. – Счастье, оно тишину любит. Особенно сейчас. Люди ведь отвыкли от тишины. Всё крики, лозунги, песни хором… А вы – ишь, скрипичную ноту нашли. Вы её берегите, дети. Тишина эта – она хрупкая. Чуть зазеваешься, и опять марши загремят.

Аля прижалась к Владимиру, грея руки о чашку.

– Мы будем беречь, – пообещала она. – У нас есть свой секрет. Мы умеем ослеплять светом.

Варвара Михайловна посмотрела на них внимательно, словно видела что-то, скрытое от обычных глаз.

– Ослепляйте, – кивнула она. – Свет – это единственное, что тьма не может переварить. Только сами в нем не растворитесь.

Когда они вышли из дома, в воздухе уже пахло талой водой. Москва вокруг них шумела, гремела трамваями, перекликалась голосами, но для Владимира и Али мир сузился до размеров этой маленькой прогулки под руку. Они шли мимо церквей Замоскворечья, и Леманский чувствовал, как в его душе окончательно укладывается последний фрагмент мозаики.

– О чем ты думаешь? – спросила Аля, когда они переходили мост.

– О том, что Белов был прав в одном, – ответил Владимир. – Я действительно хитроумный человек. Я обманул время и пространство, чтобы оказаться здесь, с тобой, и смотреть, как ты примеряешь платье из парашюта. Это самый лучший монтажный переход в моей жизни.

Аля улыбнулась и плотнее прижалась к его плечу.

Они пошли дальше, вглубь Москвы, и снег под их ногами хрустел так, будто это было то самое вологодское кружево, расстеленное на весь город, чтобы укрыть их счастье от любых невзгод.