Текст книги "Режиссер из 45г II (СИ)"

Автор книги: Сим Симович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 21 страниц)

Он присел рядом с ней, заглядывая в альбом. Алина сделала быстрый набросок: стройка, леса, и среди серых коробок домов – две фигуры, застывшие в движении, полном жизни. Казалось, уголь на бумаге вот-вот начнет вибрировать.

– Вот так? – спросила она, и в её голосе слышался восторг. – Чтобы всё было… как симфония?

– Именно, – Володя накрыл её руку своей. – Я раньше думал, что кино – это просто техника, набор красивых картинок. А теперь я вижу: это способ отогреть душу. Мы покажем им, что каждый их день, каждый вздох после войны – это чудо. И мы заставим Москву петь.

Он обнял её за плечи, и они замолчали, глядя, как последние лучи солнца растворяются в сумерках. Стало совсем тихо, и над городом всплыла огромная медовая луна.

– Мне страшно и радостно одновременно, – прошептала Алина, прислонившись головой к его плечу. – Морозов ведь прав – это так необычно. Нас могут не понять. Скажут: «Почему они танцуют, когда надо восстанавливать заводы?»

– А мы покажем, что восстанавливать заводы легче, когда на душе песня, – Володя поцеловал её в висок. – Людям нужно разрешение на счастье, Аля. И мы им его дадим.

Он чувствовал, как в нем окончательно умирает старый циник и рождается мастер. Ему больше не нужны были спецэффекты или бесконечные бюджеты – у него была эта правда, эта женщина рядом и этот великий город под ногами.

– Я люблю тебя, – сказал он, и эти слова в ночной тишине прозвучали как самая важная реплика во всем его жизненном сценарии.

Алина подняла лицо, и в лунном свете её глаза сияли. Она ничего не ответила словами, но потянулась к нему, и их поцелуй стал окончательным подтверждением того, что «Московская симфония» – так он решил назвать будущий фильм – уже началась. Здесь, на вершине холма, в тишине сорок пятого года, под аккомпанемент бьющихся в унисон сердец.

Когда они начали спускаться к реке, Володя чувствовал такую легкость, будто за спиной выросли крылья. Завтра будет трудный день, будут споры с оператором и поиски пленки, но сейчас он был абсолютно счастлив. Он знал: это его время. И он не упустит ни одной его секунды.

Глава 3

На следующее утро кабинет номер семнадцать на «Мосфильме» напоминал штаб перед решающим наступлением. На столе, вместо привычных папок, были разложены эскизы Алины, на которых углем и сангиной была запечатлена танцующая, поющая, ритмичная Москва.

Володя стоял у окна, дожидаясь, пока команда рассядется. Он чувствовал их недоумение – вчера они расходились, готовясь к тяжелой драме о руинах, а сегодня их встретили рисунки, полные света и движения.

– Владимир Игоревич, – первым не выдержал Ковалёв, поправляя очки. – Мы тут с Алексеем Николаевичем полвыпуска газет перерыли, письма фронтовиков искали для «Дороги к порогу». А у вас тут… балет?

Володя обернулся. Взгляд его был спокойным и твердым.

– Нет, Петр Ильич. Не балет. И не «Дорога к порогу». Забудьте это название. Мы будем снимать «Московскую симфонию».

Он дождался, пока по комнате пронесется шепоток, и продолжил:

– Вчера я был в Горкоме. У Морозова. И там я понял: людям не нужно, чтобы мы еще раз показали им их беду. Они и так её знают. Им нужно, чтобы мы показали им их силу. Силу жизни, которая заставляет их улыбаться, несмотря ни на что. Мы снимем музыкальный фильм.

– Мюзикл? – Громов едва не выронил папиросу. – Как «Цирк»? С песнями про советское небо и маршами?

– Нет, Алексей Николаевич. Совсем не так. Герои не будут петь на камеру, стоя в картинных позах. Музыка будет рождаться из самой жизни. Из стука каблуков, из гудков заводов, из шума дождя. Это будет ритм сердца города.

Ковалёв тяжело вздохнул и подошел к столу, рассматривая набросок Алины, где рабочие на стройке передавали кирпичи в едином ритме.

– Владимир Игоревич, вы понимаете, что вы предлагаете? – оператор посмотрел на него почти с жалостью. – У нас камера «Дружба» весит как полтонны чугуна. Чтобы снять такое движение, о котором вы говорите, мне нужно будет летать. А у нас даже кранов нормальных нет, все на фронте. А свет? В мюзикле нужна феерия, а у нас лимит на электроэнергию по студии.

– Мы не будем летать, Петр Ильич, мы будем двигаться вместе с народом, – Володя подошел вплотную к мастеру. – Мы построим тележки, мы будем снимать с кузовов грузовиков. А свет… нам не нужна феерия. Нам нужен естественный свет надежды. Рассветы, закаты, блики на лужах. Мы сделаем ч/б таким сочным, что люди забудут, что оно не цветное.

– А звук? – Лёха-звукооператор подался вперед, глаза его лихорадочно блестели. – Володь, ты понимаешь, что мне нужно будет не просто голос писать? Мне нужно будет каждый удар молотка в ноту попасть!

– В этом и смысл, Лёшка! Ты будешь нашим дирижером на площадке. Мы будем работать под метроном. Катя, – он посмотрел на монтажницу, – тебе придется резать пленку по кадрам, как по нотам.

Катя молча смотрела на эскизы, и её губы шевелились, будто она уже считала такты.

– Это будет… очень трудно, – прошептала она. – Но если получится… это будет музыка, которую можно увидеть.

Громов, до этого сидевший молча, вдруг стукнул кулаком по столу.

– Безумие. Чистой воды авантюра. Худсовет нас живьем съест за «легкомыслие». Но… – он хитро прищурился, – если ты, парень, дашь мне написать диалоги так, чтобы в них была жизнь, а не лозунги… Я в деле. Черт с вами, давайте попробуем спеть про Москву.

Володя выдохнул. Первый рубеж был взят. Команда, хоть и ворчала, но зажглась. Теперь оставался самый сложный вопрос.

– Нам нужен композитор, – сказал он, когда страсти немного улеглись. – И не просто тот, кто пишет марши. Нам нужен кто-то, кто слышит музыку в уличном гуле. Кто-то сумасшедший и гениальный одновременно. Борис Петрович посоветовал мне одного человека. Говорит, он сейчас в архивах подрабатывает, музыку к старой хронике перекладывает.

– Кто? – хором спросила команда.

– Илья Маркович Гольцман.

Ковалёв присвистнул.

– Гольцман? Так он же… он же после блокады совсем затворником стал. Говорят, он музыку на слух пишет, без инструмента, просто глядя в окно. Гений, конечно, но характер… К нему не подступиться.

– Подступимся, – твердо сказал Володя. – Лёха, бери рекордер. Едем к нему.

* * *

Дом, где жил Гольцман, находился в одном из тихих переулков в районе Пречистенки. Это был старый московский особняк, наполовину заколоченный, с запущенным садом, где осенняя листва уже толстым ковром укрывала дорожки.

Они поднялись на третий этаж. Пахло пылью, старой бумагой и лекарствами. Володя постучал. За дверью было тихо, лишь через минуту послышались шаркающие шаги.

Дверь открыл мужчина неопределенного возраста – худой, в поношенном пиджаке, накинутом на плечи, с копной седых, непричесанных волос. Его глаза, глубоко запавшие, смотрели сквозь Володю и Лёху.

– Вы из архива? – глухо спросил он. – Я еще не закончил переложение для сорокового года. Хроника плохая, ритм рваный…

– Илья Маркович, мы не из архива, – Володя шагнул вперед, не давая хозяину закрыть дверь. – Я режиссер Леманский. С «Мосфильма». Мне сказали, что вы единственный человек в этой стране, который знает, как звучит тишина.

Гольцман замер. Он медленно перевел взгляд на Володю, и в его глазах промелькнул интерес.

– Тишина? Тишина звучит как предчувствие взрыва, молодой человек. Или как первый снег. Зачем вам это?

– Мне нужно, чтобы вы написали музыку города, который выжил, – Володя вошел в комнату, даже не дожидаясь приглашения.

Комната Гольцмана была завалена нотными листами. В центре стоял старый «Блютнер», на крышке которого громоздились пустые чайные стаканы. Инструмент казался единственным живым существом в этом пыльном хаосе.

– Я не пишу для кино, – Гольцман подошел к окну и прислонился лбом к стеклу. – В кино музыка – это костыль для слабого режиссера. Ею затыкают дыры в сюжете.

– А если музыка и есть сюжет? – Володя подошел к нему. – Послушайте, Илья Маркович. Вчера я стоял у «Художественного». Очередь за билетами. Инвалид сворачивает самокрутку одной рукой. Пальцы дрожат. Мимо едет трамвай. Дворник метет асфальт. И я понял: это не шум. Это симфония. Я хочу снять фильм, где каждый вдох человека будет нотой. Где мы докажем, что Москва не просто восстанавливается – она поет.

Гольцман молчал долго. Потом он медленно подошел к пианино, открыл крышку и коснулся одной клавиши. «Ля» первой октавы прозвучало чисто и одиноко.

– И как же, по-вашему, звучит восстановление моста через реку? – спросил он, не оборачиваясь.

– Хроматическая гамма вверх, – мгновенно ответил Володя, вспоминая свои знания из будущего. – Но с нарастающим ритмом отбойных молотков. Металл по металлу, Илья Маркович. Резко, больно, но в конце – мажорный аккорд, когда вбивают последнюю заклепку.

Гольцман резко обернулся. Его лицо преобразилось.

– Вы… вы понимаете в структуре. Хорошо. А любовь? Как звучит любовь в сорок пятом? Не в стихах, а здесь, в этой пыли?

Володя вспомнил Алю. Её взгляд на Воробьевых горах.

– Она звучит как затихающий гул города, в котором остается только один звук – дыхание двоих. И тихая скрипка, которая боится спугнуть эту тишину.

Илья Маркович сел за инструмент. Его длинные, узловатые пальцы легли на клавиши. Сначала он просто извлек несколько странных, диссонирующих звуков, имитирующих городской шум. Лёха за спиной Володи затаил дыхание, включив рекордер.

А потом… потом Гольцман начал играть. Это не была мелодия в привычном понимании. Это был ритм. Мощный, рваный, пульсирующий. В нем слышались и шаги патрулей, и звон битого стекла, и вдруг – прорывающийся сквозь это всё нежный, хрупкий мотив вальса. Музыка росла, заполняла комнату, выплескивалась в открытую форточку, на сонный Пречистенский переулок.

Это был «Ла-Ла Ленд» сорок пятого года. Горький, честный и невероятно прекрасный.

Гольцман оборвал аккорд на самой высокой ноте. В комнате повисла звенящая тишина.

– Уходите, – сказал он, не глядя на них. – Уходите и оставьте мне сценарий. И эти рисунки, – он указал на папку с набросками Алины, которую Володя положил на стол. – Завтра в девять утра я буду на студии. Мне нужно будет тридцать скрипачей и один хороший ударник. И скажите вашему звуковику, – он кивнул на Лёху, – пусть почистит головки у рекордера. Он у него свистит.

Выйдя на улицу, Володя и Лёха долго молчали. Москва вокруг них теперь звучала иначе.

– Ну, Володька… – наконец выдохнул Лёха. – Кажется, мы влипли в историю. Настоящую историю.

– Мы её создаем, Лёха, – улыбнулся Володя, глядя на звезды. – Мы её создаем.

Павильон номер четыре на «Мосфильме» в это утро больше всего напоминал Казанский вокзал в час пик. Очередь из желающих сниматься растянулась по всему коридору, выплеснулась на широкую лестницу и дотянулась почти до самых ворот студии. Здесь были все: демобилизованные солдаты в выцветших гимнастерках, студентки в накрахмаленных воротничках, пожилые рабочие с мозолистыми руками и несколько профессиональных актеров, которые с опаской поглядывали на эту бурлящую человеческую массу.

Володя сидел за длинным столом в самом центре павильона. Рядом расположились Лёха с трофейным рекордером, Катя, раскрывшая папку для записей, и Илья Маркович Гольцман. Композитор сидел чуть поодаль, нервно постукивая пальцами по крышке закрытого рояля.

Володя взял рупор, и его голос раскатился под высокими потолками:

– Товарищи! Нам не нужны актеры в привычном смысле слова. Нам нужны люди, которые умеют дышать в такт городу. Те, кто сможет не просто сыграть роль, а спеть её сердцем.

Первыми пошли претенденты на роли прохожих. Володя не заставлял их читать стихи, он просто кивал Лёхе, и тот включал механический метроном. Под мерный стук прибора кандидаты должны были просто пройти через павильон. Володя искал «легкую походку» человека, который идет домой к любимым. Многие проваливались: одни маршировали, другие театрально прихрамывали.

К столу подошел парень с медалью «За отвагу» на груди. Он шел просто, чуть пританцовывая плечами.

– Как зовут? – спросил Володя.

– Сашка я. С автобазы. Шофер.

– Сашка, петь умеешь?

– Только под гитару в кузове… – парень смутился. – Когда ребят везу.

– Илья Маркович? – Володя посмотрел на композитора.

Гольцман взял на рояле аккорд:

– Попробуйте без инструмента, молодой человек. Что-нибудь простое.

Сашка набрал воздуха и запел «Темную ночь». Голос был хрипловатый, но в нем было столько настоящей нежности, что Лёха за столом забыл проверить уровень записи. Володя понял: это его почтальон.

Женские пробы шли еще дольше. Перед столом появилась девушка в ситцевом платье – Вера, санитарка из госпиталя.

– Верочка, представьте, что вы видите в небе первый мирный салют, – тихо сказал Володя. – Музыки нет. Только вы и тишина.

Она подняла глаза, и её лицо преобразилось. В нем отразилась и память о госпитале, и пугающее счастье мира. По просьбе Гольцмана она запела, и её голос оказался чистым, как ключевая вода.

– Катя, запиши: Вера, центральная партия, – распорядился Володя. – Это сама душа, обретшая звук.

Час за часом он отбирал лица. Старик-гармонист, две девчонки из ремесленного, умевшие синхронно передавать воображаемые кирпичи под ритм, пожилой бухгалтер, чей свист заменял флейту. Лёха едва успевал менять бобины, записывая смех и случайные распевки. Алина в углу быстро делала наброски, фиксируя волевые подбородки и лукавые прищуры.

Когда солнце начало клониться к закату, в зале воцарилась тишина. Илья Маркович подошел к окну и долго смотрел во двор.

– Знаете, Владимир Игоревич… – не оборачиваясь, проговорил он. – Я ведь считал музыкальные фильмы пошлостью. Но эти люди… Я напишу для них самую честную музыку.

Володя улыбнулся своим соратникам.

– Завтра первая общая читка, – объявил он. – Мы заставим этот город звучать.

Для первой репетиции выбрали небольшое ателье, где обычно пробовали грим. В окна, затянутые старой сеткой, лился мягкий свет, в котором танцевали вездесущие пылинки. Гольцман уже сидел у пианино, задумчиво перебирая клавиши, а Лёха возился с микрофоном, стараясь установить его так, чтобы не пугать новичков.

Сашка и Вера стояли друг напротив друга. Он – в своей единственной чистой гимнастерке, застегнутой на все пуговицы, она – в простеньком платье с белым воротничком. Оба выглядели ужасно смущенными. Сашка то и дело поправлял кепку, которую держал в руках, а Вера теребила край платка.

– Так, артель, – Володя подошел к ним, мягко улыбаясь. – Забудьте, что вы на студии. Представьте: вечер, затихающий Арбат. Вы только что познакомились, и вам кажется, что в этом огромном городе остались только вы двое. Илья Маркович, попробуем вступление?

Гольцман кивнул и извлек из инструмента тихую, прозрачную мелодию. Это был не марш и не вальс, а что-то очень личное, похожее на шепот ветра в липовой аллее.

– Саш, начинай, – скомандовал Володя. – Титульная строка. Не пой – рассказывай.

Сашка откашлялся, глянул на Веру и тихо, почти вполголоса, начал:

– А в переулках тишина… И только тени на стене…

Он замолчал, сбившись. Вера подняла на него глаза – большие, серьезные. В них не было насмешки, только ожидание.

– Продолжай, Саш, – шепнула она. – Красиво же.

Сашка будто выпрямился. Он посмотрел прямо на Веру, и его голос окреп, обрел ту самую «песочную» теплоту, которую Володя заметил на пробах:

– Ты в этом городе одна, и ты сейчас приснилась мне.

Теперь настала очередь Веры. Она сделала шаг вперед. Между ними было всего полметра, и Володя увидел, как вздрогнули её ресницы. Она запела – её голос, чистый и высокий, сплелся с хрипловатым баритоном Сашки в удивительном созвучии:

– Я не во сне, я наяву… Я этим вечером живу.

В этот момент в комнате что-то изменилось. Воздух будто наэлектризовался. Лёха замер со своими наушниками, Катя перестала переворачивать страницы сценария. Сашка вдруг медленно протянул руку и коснулся пальцев Веры – осторожно, будто боялся, что она исчезнет. Вера не отстранилась. Напротив, она чуть подалась навстречу, и её пение перешло в тихий, счастливый смех прямо посреди музыкальной фразы.

Они смотрели друг на друга так, будто действительно забыли обо всех присутствующих. В их взглядах вспыхнуло то самое «электричество», которое невозможно отрепетировать. Это была не игра – это была правда двух людей, которые прошли через ад войны и вдруг нашли друг друга в этой пыльной комнате на Мосфильме.

Гольцман, не глядя на клавиши, продолжал играть, его пальцы сами находили путь, следуя за этим внезапным чувством. Музыка нарастала, становясь торжественной и светлой.

– Стоп, – очень тихо сказал Володя. – Достаточно.

Сашка и Вера вздрогнули, будто очнулись. Они быстро отпустили руки, заливаясь краской, но глаза их всё еще сияли.

– Ну что, Владимир Игоревич? – Сашка неловко кашлянул. – Сильно сфальшивили?

– Вы спели идеально, – Володя подошел к ним и положил руки им на плечи. – Но главное не в нотах. Между вами сейчас было то, ради чего люди вообще ходят в кино. Химия, ребятки. Настоящая жизнь.

Лёха снял наушники, его глаза подозрительно блестели.

– Володь, я это записал. Каждую секунду. Это… это же до мурашек. Если мы так же снимем на Арбате – бабы в залах рыдать будут в три ручья.

Илья Маркович закрыл крышку пианино. Он посмотрел на Сашку и Веру – внимательно, по-доброму.

– Знаете, молодые люди… – проговорил композитор. – Я три года писал музыку о смерти. А сегодня, глядя на вас, я впервые захотел написать о жизни. Спасибо вам.

Володя чувствовал, как внутри него разливается тепло. Его ставка на искренность сработала. Теперь он точно знал: «Московская симфония» не будет просто набором красивых кадров. Это будет история, в которую поверят, потому что она рождалась прямо здесь, из этого случайного касания рук и общего дыхания.

– Катя, – Володя обернулся к монтажнице. – Выдели Сашке и Вере отдельные карточки. Они – наш центр. А завтра… завтра мы идем на Арбат. Будем искать ту самую лужу, в которой должно отразиться их счастье.

Москва в этот вечер казалась умытой сиреневыми сумерками и необычайно тихой, будто город сам решил дать им передышку от вечного грохота строек и звона трамваев. Они шли по пустынным переулкам в районе Остоженки, где старые липы уже начали ронять на тротуар первую, еще не сухую, а мягкую золотую листву.

Володя чувствовал, как с каждым шагом тяжесть прожитого дня – споры с Борисом Петровичем, кастинги, поиски пленки – осыпается с него, как ненужная шелуха. Он не был сейчас режиссером. Не был человеком, знающим, что произойдет через десятилетия. Он был просто мужчиной, который крепко сжимал в своей руке теплую ладонь любимой женщины.

– Смотри, – прошептала Алина, останавливаясь у чугунной ограды небольшого заброшенного сада. – Какая луна. Как серебряное блюдо.

Володя посмотрел вверх. Огромный диск висел между ветвями лип, подсвечивая края редких облаков. В этом свете лицо Алины казалось фарфоровым, а глаза – глубокими омутами.

– Знаешь, – тихо сказал он, притягивая её к себе, – я ведь только сейчас понял, что этот вечер – первый, когда я не думаю о завтрашнем дне. Совсем.

– И не надо, – она прислонилась головой к его плечу, вдыхая запах его пиджака – смесь свежего ветра и домашнего уюта. – Расскажи мне что-нибудь. Не про кино, не про планы. Просто… что-нибудь красивое. Ты ведь обещал Блока.

Володя улыбнулся. Он вспомнил старый томик, который лежал у него на тумбочке, – подарок матери, сохраненный через все пожары войны. Стихи всплывали в памяти сами собой, легко и естественно, будто они всегда там жили, дожидаясь именно этого часа.

Он заговорил негромко, и его голос в тишине переулка звучал необычайно глубоко:

– Вхожу я в темные храмы,

Исполняю бедный обряд.

Там жду я Прекрасной Дамы

В мерцаньи красных лампад…

Алина замерла, боясь шелохнуться. Её дыхание стало ровным и тихим. Володя продолжал, глядя не на луну, а на неё, чувствуя каждое слово кожей:

– О, я привык к этим ризам

Величавой Вечной Жены!

Высоко бегут по карнизам

Улыбки, сказки и сны…

Он замолчал на мгновение, перебирая пальцами её ладонь. Стихи Блока в этом сорок пятом году, среди послевоенной Москвы, звучали как музыка из другого, чистого мира.

– Как ты это делаешь? – спросила она, поднимая на него глаза. – Ты читаешь так, будто это не слова в книге, а то, что ты сам чувствуешь прямо сейчас.

– Потому что это и есть то, что я чувствую, – он коснулся губами её лба. – Вся эта суета, Аля… она ведь нужна только для того, чтобы в итоге наступил вот такой вечер. Чтобы мы стояли здесь, и над нами была эта луна, и не было больше ничего, кроме твоего дыхания.

Они пошли дальше, медленно, наслаждаясь каждым мгновением. Володя больше не читал, он просто слушал тишину. В одном из окон старого дома кто-то играл на пианино – неумело, старательно, какую-то простую мелодию. Где-то вдалеке прокричал паровоз на Киевском вокзале. Но эти звуки не мешали им, они лишь подчеркивали их уединение.

Когда они подошли к дверям её дома, Володя не захотел её отпускать.

– Пойдем к нам? – тихо спросил он. – Мама уже спит, мы просто посидим на кухне. Попьем чаю. Посмотрим на звезды из окна.

– Пойдем, – так же тихо ответила она.

В его комнате было прохладно и пахло сушеными травами – Анна Федоровна всегда раскладывала их на зиму. Они не зажигали свет, им хватало того серебряного сияния, которое лилось из окна. Володя усадил Алину в старое кресло, накрыв её плечи пледом, а сам сел на подоконник.

– Знаешь, о чем я сейчас подумал? – спросила Аля, глядя на темные крыши Москвы.

– О чем?

– О том, что я самая счастливая женщина в мире. Потому что у меня есть ты. И потому что война кончилась. И потому что сегодня никто никуда не спешит.

Володя подошел к ней, опустился на колени у кресла и взял её руки в свои. Он смотрел на неё и чувствовал, как внутри него окончательно затихает тот вечный, тревожный шум, который преследовал его всю жизнь. Здесь, в этой полутемной комнате сорок пятого года, он нашел то, чего не мог найти в своем сверкающем будущем – абсолютный, кристальный покой.

– Ты моя Прекрасная Дама, – прошептал он, и в его голосе было столько нежности, что Алина невольно зажмурилась. – И никаких обрядов не нужно. Только будь рядом.

В эту ночь работа, сценарии, споры с Морозовым и творческие муки казались чем-то бесконечно далеким, будто они происходили не с ним, а с каким-то другим человеком. Для Володи Леманского существовала только эта комната, этот серебряный свет и женщина, чье сердце билось под его рукой.

Вечер и ночь принадлежали только им. И в этой тишине рождалось нечто более важное, чем любое кино – рождалась их общая, настоящая жизнь.

Царила густая ночная тишина, нарушаемая лишь мерным тиканьем старых ходиков где-то в глубине квартиры. Единственный источник света – узкое окно в конце коридора – заливал дощатый пол призрачным, серебристым сиянием.

Они стояли в этом неверном свете, совсем близко друг к другу. Володя всё еще не выпускал её руку, чувствуя, как его собственный пульс бьется где-то в кончиках пальцев. Алина подняла на него взгляд. В полумраке её лицо казалось высеченным из драгоценного камня, а глаза светились отраженным лунным светом.

– Аля… – прошептал он, и его голос сорвался, став хриплым.

Он медленно, почти благоговейно, коснулся её щеки. Его пальцы, привыкшие к холодному металлу камер и жесткости монтажных столов, теперь с невероятной чуткостью улавливали бархатистую нежность её кожи. Алина не шелохнулась, лишь чуть прикрыла глаза и едва заметно выдохнула, подаваясь навстречу его руке.

Володя осторожно провел большим пальцем по линии её челюсти, коснулся мочки уха, зарылся ладонью в мягкие, пахнущие ночным ветром волосы. Дистанция между ними сокращалась, будто само пространство сжималось, выталкивая всё лишнее. Когда он наконец коснулся своими губами её губ, это не было вспышкой – это было медленное, глубокое узнавание. Сначала осторожное, почти невесомое, как проба на вкус, но с каждой секундой этот поцелуй становился всё настойчивее, всё глубже.

Алина ответила сразу. Её руки, до этого висевшие вдоль тела, обвились вокруг его шеи, пальцы запутались в его волосах, притягивая ближе, не давая ни на миллиметр разорвать этот контакт. Володя почувствовал, как внутри него, где-то за ребрами, начинает разгораться жар – не тот суетливый, поверхностный зуд из прошлой жизни, а мощное, глубинное пламя, которое согревало и пугало одновременно.

Его руки соскользнули на её талию, прижимая её к себе так крепко, что он почувствовал бешеное биение её сердца через тонкую ткань платья. Поцелуи становились рваными, горячими – он целовал её веки, виски, жадно вдыхая аромат её кожи. Градус этой тихой страсти нарастал с каждым вдохом. В этом не было никакой пошлости, только бесконечное, накопленное за годы одиночества желание быть единым целым с тем, кто тебя по-настоящему понимает.

– Пойдем… – едва слышно выдохнул он ей в самые губы.

Володя притянул Алину к себе. Здесь, в этом маленьком защищенном пространстве, мир окончательно перестал существовать. Не было сорок пятого года, не было Мосфильма, не было прошлого из будущего. Осталась только эта осязаемая, пульсирующая нежность.

Он снова накрыл её губы своими, чувствуя, как Алина доверчиво расслабляется в его руках, отдавая ему всё своё тепло. Его ладони медленно скользили по её спине, запоминая каждый изгиб, каждый трепет её тела. В этом моменте, в этой тихой московской ночи, Володя Леманский окончательно понял, что его второй шанс был дан ему именно для этого – чтобы научиться любить не по-киношному, а по-настоящему, каждой клеткой своей вновь обретенной души.