Текст книги "Режиссер из 45г II (СИ)"

Автор книги: Сим Симович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 21 страниц)

Глава 19

Утро штурма началось не с грохота, а с той самой звенящей, ватной тишины, о которой говорил Рогов. Туман над «Рязанью» стоял такой плотный, что казалось, можно резать его ножом. Крепостная стена, мокрая от росы, пахла сырым дубом и тревогой.

На стене сидели люди. Не массовка в костюмах – люди. Они не стояли в героических позах, вглядываясь в даль. Они ждали. Тот самый рыжий мужик из местных, которого приметил Ковалев, сидел на корточках, привалившись спиной к зубцу, и сосредоточенно обматывал портянку вокруг сапога – развязалась, зараза. Другой, постарше, просто дышал на замерзшие руки, растирая их до красноты.

Арсеньев-князь был среди них. Не в центре, не на возвышении. Он сидел на бревне, положив тяжелый меч на колени, и смотрел на свои ладони, испачканные землей и смолой. Он был частью этой стены, таким же усталым и готовым к работе, как и остальные.

Владимир Леманский стоял у режиссерского пульта – наспех сколоченной вышки. Рядом Ковалев протирал объектив камеры куском замши, нервно покусывая губу.

– Володя, свет уходит, – шепнул оператор. – Туман сейчас рванет вверх, и солнце ударит в лоб.

– Ждем, Ильич. Пусть туман немного поредеет. Мне нужно, чтобы они увидели не врага, а саму смерть, идущую из этой белой мути.

Внизу, за стенами, в тумане скрывалась трехтысячная «орда» – солдаты ближайшей воинской части и студенты, которых привезли на грузовиках еще затемно. Они ждали сигнала.

– Пиротехники, готовность! – тихо скомандовал Леманский в рупор. – Дымовые шашки – по кромке леса. Гольцман, давай ритм.

Где-то внизу Илья Маркович ударил в свое било. Звук был негромким, но он прошел сквозь дерево стен, сквозь подошвы сапог, прямо в сердце. Это был звук последнего удара пульса перед остановкой.

Рыжий на стене вздрогнул, замер с недомотанной портянкой. Арсеньев медленно поднял голову.

– Мотор! – выдохнул Владимир.

И началось.

Сначала из тумана вынырнул звук. Низкий, утробный гул тысячи глоток и топот, от которого, казалось, дрожала земля. А потом туман взорвался черными клубами дыма – пиротехники подожгли дымовые шашки, смешанные с едкой химией, имитирующей гарь пожарищ.

– Орда пошла! – закричал кто-то на стене не по сценарию, а от страха.

Из черно-белого марева на крепость хлынула лавина. Это было страшно и красочно одновременно. Сотни фигур в лохматых шкурах и остроконечных шлемах неслись к стенам, волоча тяжелые осадные лестницы.

– Камера, панораму! Ковалев, держи их! – орал Леманский, перекрывая шум.

Первые лестницы с глухим стуком ударились о бревна. Крючья впились в дерево, полетела щепа. И тут стена ожила. Это была не театральная битва. Это была тяжелая, грязная, неуклюжая работа по выживанию.

Мужики на стене, забыв, что они в кино, навалились на лестницы рогатинами. Они кряхтели, матерились, скользили сапогами по мокрым бревнам. Снизу летели тупые стрелы, стучали по щитам, как град по крыше.

Арсеньев оказался в самой гуще. Он не фехтовал красиво. Он рубил. Тяжело, с оттягом, двумя руками. Его лицо мгновенно покрылось смесью пота и сажи от дымовых шашек. Владимир видел в видоискатель, как актер, задыхаясь, отпихивает ногой лестницу, по которой уже карабкались каскадеры-«монголы».

– Огня! Дайте огня! – кричал Леманский.

Пиротехники запалили специальные жаровни на стенах и внизу. В небо рванулись языки настоящего пламени, подсвечивая дым багровым и оранжевым. Жар ударил в лица актеров. Стало нечем дышать. Запахло паленой шерстью, горячим металлом и потом сотен людей.

– Ковалев, крупно! Вон того, рыжего!

Камера выхватила лицо парня с портянкой. Он стоял, прижавшись к зубцу, и судорожно пытался натянуть тетиву лука дрожащими пальцами. В его глазах был животный ужас. Рядом с ним упал «убитый» дружинник, картинно раскинув руки, и рыжий дернулся, словно его самого ударили.

Арсеньев, увидев это, рванулся к парню. Он схватил его за шиворот, встряхнул так, что у того голова мотнулась, и что-то проорал ему прямо в лицо, тыча мечом в сторону врага. Этого не было в сценарии. Это князь приводил в чувство своего воина.

– Гениально, Миша! – шептал Леманский, чувствуя, как адреналин стучит в висках. – Держи этот накал!

Штурм длился бесконечные десять минут. Это был хаос из огня, криков, треска ломающегося дерева и звона бутафорского оружия, которое в этой свалке казалось настоящим. Ворота крепости сотрясались от ударов «тарана» – огромного бревна, которое раскачивали внизу два десятка потных статистов.

В какой-то момент показалось, что стена не выдержит – не киношная, а настоящая. Бревна стонали под тяжестью сотен тел.

– Стоп! Снято! Всем стоять! – голос Леманского, усиленный мегафоном, перекрыл шум битвы.

И в ту же секунду всё прекратилось. «Монголы», только что лезшие на стены с перекошенными лицами, повисли на лестницах, тяжело дыша. «Убитые» на стене начали приподниматься, отряхивая колени. Рыжий парень сполз по стене, вытирая пот рукавом, и трясущимися руками потянулся за кисетом.

Арсеньев стоял, опираясь на меч, и не мог отдышаться. Его грудь ходила ходуном под кольчугой. Он смотрел на Леманского невидящими глазами человека, который только что вернулся из ада.

На площадке воцарилась тишина, нарушаемая только треском догорающих дымовых шашек. А потом снизу, со стороны лагеря, раздался зычный голос тети Паши:

– Эй, вояки! Война окончена, айда кашу есть! С тушенкой!

И это было возвращение в тот самый теплый, живой сорок шестой год. Напряжение спало мгновенно. Вчерашние враги – «рязанцы» и «монголы» – начали помогать друг другу спускаться со стен, хлопали по плечам, смеялись нервным, облегченным смехом.

Ковалев оторвался от камеры. Его лицо было черным от копоти, но глаза сияли.

– Володя, – хрипло сказал он. – Если пленка не засветилась… это будет что-то страшное. Я видел, как у Арсеньева жила на шее билась. Это не сыграть.

Владимир спустился с вышки. Ноги дрожали. К нему подошла Аля, держа в руках фляжку с водой. Она молча протянула её мужу, а потом начала платком вытирать сажу с его лба.

– Ты сам как будто там был, – тихо сказала она.

– Я там и был, Аля. Мы все там были.

К ним подошел Рогов. Консультант из Комитета выглядел потрясенным. Его шляпа была сдвинута на затылок, а на безупречном пальто красовалось пятно сажи.

– Ну, Владимир Игоревич, – он покачал головой. – Я думал, вы кино снимаете. А вы тут… черт знает что устроили. Я когда того рыжего увидел… как он тетиву тянул… – Рогов махнул рукой, не находя слов, и полез в карман за папиросами.

Лагерь наполнялся запахом гречневой каши и дымком самокруток. Великая битва тринадцатого века закончилась, уступив место мирному утру века двадцатого, где люди, только что «умиравшие» за свою землю, стояли в очереди за добавкой, живые, усталые и счастливые тем, что они вместе сделали это большое и трудное дело.

Когда последний грузовик с массовкой скрылся за поворотом, оставив после себя лишь медленно оседающую пыль и запах солярки, над «Рязанью» воцарилась оглушительная тишина. Солнце, утомленное дневным грохотом, лениво сползало за край соснового бора, окрашивая небо в цвета спелой малины и густого меда.

Владимир нашел Алю у кромки леса. Она сидела на поваленном дереве, разувшись и подставив босые ноги вечерней прохладе. Рядом валялась сумка с эскизами, а на коленях лежал его старый пиджак.

– Ушли? – тихо спросила она, не оборачиваясь, когда услышала хруст веток под его сапогами.

– Ушли, – Володя подошел сзади, положил руки ей на плечи и легонько сжал их. – Тишина такая, что в ушах звенит. Даже не верится, что час назад здесь всё горело и кричало.

Он опустился рядом с ней прямо в высокую, еще не примятую траву. Аля тут же перекочевала с бревна к нему в объятия, уютно устроившись на его груди. От неё пахло лавандовым мылом, пылью и чем-то очень родным, домашним.

– Пойдем прогуляемся? – прошептал он ей в самое ухо. – Пока Рогов не нашел нас, чтобы обсудить «идеологический подтекст» завтрашнего завтрака.

Аля хихикнула, быстро обуваясь.

– Пойдем. Только туда, где нет ни одного бревна и ни одной кольчуги. Хочу видеть просто лес. И тебя.

Они пошли по едва заметной тропинке, уводящей прочь от лагеря, к пойме небольшой безымянной речушки. Здесь воздух был совсем другим – влажным, густым и прохладным.

– Догоняй! – вдруг крикнула Аля, сорвалась с места и припустила по лугу, высоко подбрасывая колени и размахивая руками.

Володя на мгновение опешил – он уже и забыл, что его строгий художник по костюмам умеет так носиться.

– Эй, это нечестно! У меня сапоги тяжелые!

Он бросился вдогонку, смеясь во всё горло. Они бежали по высокой траве, распугивая заснувших кузнечиков, и это было похоже на какое-то безумное возвращение в детство. Владимир настиг её у самой воды. Он обхватил её за талию, и они оба, не удержав равновесия, рухнули в мягкий, пахучий стог сена, оставленный здесь местными косарями.

– Попалась, – выдохнул он, нависая над ней. Его лицо было совсем близко, глаза сияли, а грудь тяжело ходила после бега.

Аля, задыхаясь от смеха и нехватки воздуха, потянулась и легонько щелкнула его по носу.

– Режиссер Леманский, вы ведете себя крайне неподобающим образом. Что скажет Комитет?

– Комитет скажет, что я нашел свою главную награду, – Володя перехватил её руки, прижимая их к серебристой траве по обе стороны от головы.

Его взгляд мгновенно изменился. Веселое дурачество сменилось тем самым глубоким, горячим чувством, которое они оба берегли в суматохе съемочных будней. Аля затихла, глядя на него снизу вверх. В её глазах отражалось вечернее небо и золотые искры заходящего солнца.

– Ты такой красивый, когда не хмуришься над раскадровками, – прошептала она, обвивая руками его шею.

Он не ответил. Владимир склонился и накрыл её губы своими – сначала мягко, пробуя на вкус вечернюю прохладу, а затем всё более требовательно и страстно. В этом поцелуе было всё: и горечь прожитого дня, и сладость их общей победы, и то неистовое желание, которое копилось в них с самого утра.

Аля ответила с той же жадной нежностью. Её пальцы запутались в его волосах, притягивая его еще ближе, словно она хотела слиться с ним в одно целое прямо здесь, под аккомпанемент речных сверчков. Мир вокруг перестал существовать – не было больше ни 1946-го, ни 2025-го, ни декораций, ни чужих ожиданий. Остались только двое молодых людей в бесконечном море майской травы.

Когда они наконец оторвались друг от друга, оба выглядели так, будто только что вышли из шторма. Растрепанные, с соломинками в волосах, с раскрасневшимися лицами и пьяными глазами.

– Ух… – Аля прикрыла лицо ладонями, а потом снова рассмеялась, глядя на него. – Леманский, ты меня погубишь. У меня же завтра примерка у Арсеньева, а я теперь только о твоих руках думать буду.

– А ты и думай, – Володя притянул её к себе, усаживая к себе на колени и крепко обнимая. – Пусть он думает, что ты вдохновлена историческим процессом. А на самом деле – это всё я.

Они долго сидели так, покачиваясь в такт невидимой музыке вечера. Солнце окончательно скрылось, уступив место огромной, медового цвета луне, которая медленно выплывала из-за леса. Река блестела, как чешуя сказочной рыбы.

– Знаешь, – Аля тихонько перебирала пуговицы на его рубашке, – я сегодня на рынке, когда мы снимали, вдруг подумала… Если бы не всё это – не этот перенос, не эта твоя странная судьба – мы бы ведь никогда не встретились. И я бы никогда не узнала, что можно вот так… до самых кончиков пальцев быть чьей-то.

Владимир прижал её к себе еще плотнее, вдыхая запах её волос.

– Я об этом каждый день думаю, Аля. Иногда мне кажется, что вся эта история с перемещением была затеяна мирозданием только для того, чтобы я нашел тебя. А фильм… фильм – это просто предлог, чтобы мы были вместе в этом лесу.

Они поднялись и медленно пошли обратно к лагерю, держась за руки. По дороге они постоянно останавливались – то чтобы посмотреть на падающую звезду, то чтобы снова поцеловаться, долго и нежно, забывая обо всем на свете. Они дурачились, как школьники: Владимир пытался нести её на руках через ручей, едва не свалившись в воду, а Аля пыталась накормить его найденной в траве дикой земляникой, пачкая ему губы сладким соком.

У самой палатки они замерли. Из лагеря доносились тихие звуки гармошки Степана и далекий смех, но здесь, в тени огромной сосны, они были в безопасности.

– Иди ко мне, – прошептал Володя, привлекая её к себе для последнего, самого долгого поцелуя перед тем, как войти в свет лагеря.

Этот поцелуй пах счастьем и обещанием долгой, трудной, но бесконечно прекрасной жизни. Они стояли так, прижавшись друг к другу, и казалось, что вся мощь этой огромной страны и вся глубина истории – ничто по сравнению с этим простым теплом двух любящих сердец.

– Ну всё, мастер, – Аля легонько оттолкнула его, поправляя платье. – Пора делать серьезное лицо. Вон там Рогов у костра уже подозрительно часто поглядывает в сторону нашей тропинки.

– Пусть поглядывает, – улыбнулся Владимир, приглаживая волосы. – Он тоже человек, поймет.

Они вошли в круг света, светясь изнутри таким покоем и нежностью, что даже суровый дед Трофим, проходя мимо, понимающе хмыкнул и отвел взгляд. Это был их вечер. Их май. И их самая настоящая, живая любовь, которая была важнее любого кино.

Ночь окончательно стерла границы между лесом и небом, превратив мир в густой, пахнущий хвоей и озерной влагой кокон. Лагерь заснул: затихли последние голоса у костровищ, смолк рокот моторов, и даже ночные птицы, кажется, притаились, давая этой тишине стать абсолютной. В самом сердце этого покоя стояла их палатка – маленькая брезентовая крепость, внутри которой время больше не имело власти.

Внутри горела керосиновая лампа, прикрученная до самого минимума. Её медовый, дрожащий свет едва разгонял темноту, превращая углы в бархатные ниши. Владимир смотрел, как Аля расплетает косу. Это был ежедневный ритуал, но сегодня в каждом её движении он видел какую-то торжественную неспешность. Тяжелые, каштановые пряди рассыпались по её плечам, укрывая их живым шелком.

– Ты сегодня весь день был там, за стенами Рязани, – тихо сказала Аля, не оборачиваясь, но чувствуя его взгляд спиной. – А сейчас… сейчас ты здесь?

Владимир поднялся с края койки и подошел к ней вплотную. Он положил руки ей на плечи – его ладони, загрубевшие от работы с камерой и металлом, казались темными на фоне её светлой кожи. Он почувствовал, как она вздрогнула и чуть откинула голову назад, прижимаясь к нему.

– Я здесь, Аля. Только здесь, – прошептал он, вдыхая запах её волос, в котором смешались лаванда, чистое мыло и терпкий дух майского леса. – Там, за порогом, может быть тринадцатый век или двадцать первый, Комитет или Орда… Но в этой комнате, под этим брезентом, существуешь только ты.

Он медленно развернул её к себе. В тусклом свете лампы её лицо казалось высеченным из драгоценного опала – нежное, сияющее изнутри. Он коснулся пальцами её щеки, обвел контур губ, и Аля ответила ему тем же, исследуя его лицо, словно видела его впервые.

– Иногда мне страшно, Володя, – прошептала она, и её пальцы запутались в его волосах. – Страшно, что это сон. Что я проснусь в своей пустой комнате, и не будет ни этого леса, ни этого сумасшедшего кино, ни тебя. Что ты просто…

– Я никуда не уйду, – он притянул её к себе, обнимая так крепко, словно хотел врасти в неё. – Я проделал путь в восемьдесят лет не для того, чтобы отпустить твою руку. Ты – мой якорь, Аля. Моя единственная правда в этом мире.

Их первый поцелуй в эту ночь был долгим и глубоким, пахнущим медом и ожиданием. Всё, что копилось в них за дни съемок – всё напряжение штурмов, крики массовки, споры с Роговым – всё это сгорало в этом огне. Это была не просто страсть молодоженов, это была жажда двух душ, нашедших друг друга в лабиринте времен.

Владимир осторожно начал расстегивать пуговицы на её платье. Его пальцы, обычно такие точные и уверенные, сейчас слегка дрожали. Аля помогала ему, её дыхание становилось всё более частым и прерывистым. Когда платье соскользнуло к её ногам, оставшись серым облаком на полу, она осталась в одной тонкой сорочке. Свет лампы просвечивал сквозь ткань, рисуя изгибы её тела, и Владимиру показалось, что он никогда не видел ничего более совершенного.

Он поднял её на руки – легкую, почти невесомую – и перенес на их походное ложе, застеленное колючими, но теплыми шерстяными одеялами. В этой тесноте, под низким брезентовым сводом, их близость приобретала масштаб вселенского события.

Каждое прикосновение было как открытие. Он целовал её плечи, ладони, чувствуя под губами биение её горячей крови. Аля отвечала ему с той же неистовой нежностью. Её руки блуждали по его спине, запоминая каждый мускул, каждую шероховатость кожи. Она тянулась к нему, как цветок к солнцу, отдавая всю себя без остатка.

В какой-то момент Владимир дотянулся до лампы и окончательно погасил её. Тьма мгновенно заполнила палатку, но она не была пустой. Она была наэлектризованной, живой, наполненной звуками их дыхания и шепотом. Теперь они ориентировались только на чувства.

– Володя… – выдохнула она, когда его губы коснулись её шеи. – Я твоя. Вся. До последнего вздоха.

– Ты – это я, Аля, – отозвался он, накрывая её своим телом.

Их страсть была похожа на шторм, который они сами же и вызвали. Это была та самая «физиология духа», о которой Владимир мечтал в кино, но здесь она была абсолютной реальностью. Без прикрас, без декораций – только двое людей, принадлежащих друг другу. В этом не было места стыду или неловкости; была только честность тел, которые говорили друг с другом на языке, более древнем, чем сама Русь.

Они занимались любовью жадно и нежно одновременно. Владимир чувствовал её ритм, её ответные движения, её тихие стоны, которые тонули в мягком брезенте палатки. В какой-то момент ему показалось, что стены палатки исчезли, и над ними распахнулось всё бесконечное небо сорок шестого года со всеми его звездами и надеждами.

Когда пик страсти прошел, уступив место блаженной, звенящей пустоте, они долго лежали, тесно прижавшись друг к другу под тяжелым одеялом. Воздух в палатке стал влажным и сладким. Владимир слышал, как постепенно выравнивается её сердцебиение, как её дыхание становится мерным и спокойным.

Он лежал на спине, а Аля устроилась у него на груди, рисуя пальцем невидимые узоры на его коже.

– Спишь? – прошептала она.

– Нет. Я боюсь пропустить это чувство. Кажется, если я сейчас закрою глаза, я потеряю ту ниточку, которая держит меня здесь.

Аля приподнялась на локте, глядя на него в слабом лунном свете, пробивающемся сквозь щель в пологе. Её лицо было безмятежным и счастливым.

– Ты не потеряешь, – она поцеловала его в лоб. – Я буду держать тебя. Даже если небо упадет на землю, я не отпущу.

Они снова начали целоваться – теперь медленно, тягуче, смакуя каждую секунду этой ночи. Это было время тихих признаний и простых слов, которые в темноте весили пуд. Они говорили о доме на Покровке, о том, как купят настоящий граммофон, о том, что после съемок обязательно поедут к морю – туда, где нет сосен и дегтя, а есть только синяя соль и ветер.

Владимир рассказывал ей сказки – а Аля слушала, смеясь и не веря, и в этом смехе было столько жизни, что Владимир понимал: его «настоящее» теперь только здесь. В этом лесу, в этой палатке, с этой женщиной.

Ближе к рассвету, когда воздух стал совсем холодным и пронзительным, они уснули, сплетясь руками и ногами. Это был сон победителей. Они отвоевали эту ночь у истории, у Комитета, у самой судьбы.

Проснулись они от того, что Степан где-то вдалеке начал прогревать мотор «ЗИСа». Утренний свет, серый и холодный, уже просачивался сквозь брезент.

Владимир открыл глаза и первым делом увидел Алю. Она еще спала, разметав волосы по подушке. На её губах застыла слабая улыбка. Он не стал её будить. Он просто лежал и смотрел на неё, чувствуя в себе такую силу, которой хватило бы на то, чтобы действительно собрать все земли Руси.

Эта ночь изменила его. Теперь он знал, за что борется его князь Юрий на стенах Рязани. Не за идею, не за территорию. А за то, чтобы у каждого в этом мире была такая ночь. За то, чтобы двое могли принадлежать друг другу, не боясь завтрашнего дня.

Аля открыла глаза и сразу нашла его взгляд.

– Доброе утро, режиссер, – прошептала она, потягиваясь.

– Доброе утро, мой единственный художник, – ответил он, притягивая её для последнего утреннего поцелуя.

Они начали одеваться – быстро, весело перекидываясь фразами о предстоящем дне. Романтика ночи плавно перетекала в рабочий ритм, но в их глазах всё еще горел тот самый огонь, который они разожгли в темноте.

Когда Владимир вышел из палатки, он увидел Рогова, который уже стоял у костра с кружкой чая. Консультант посмотрел на Леманского, потом на вышедшую следом Алю, и понимающе кивнул.

– С добрым утром, Владимир Игоревич. Вид у вас… победный. Готовы сегодня жечь посады?

– Готов, Игорь Савельевич, – улыбнулся Владимир, вдыхая свежий утренний воздух. – Сегодня мы снимем самый честный пожар в истории кино.

Он чувствовал себя абсолютно счастливым. Ночь закончилась, но она осталась внутри него стальным стержнем. Он знал: пока за его спиной стоит эта маленькая брезентовая крепость и эта женщина, он снимет великое кино. Потому что величие рождается из любви, а её у него теперь было на целую вечность.