Текст книги "Режиссер из 45г II (СИ)"

Автор книги: Сим Симович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 21 страниц)

Глава 5

Арбат встретил их предрассветным холодом и густым, почти осязаемым туманом, который приполз со стороны реки. Воздух был таким резким, что при каждом вздохе легкие покалывало инеем. Город еще спал, но у театра Вахтангова уже копошились люди – маленькие фигурки в полумраке, освещаемые лишь тусклыми дежурными фонарями и редкими вспышками спичек.

Володя стоял в кузове трофейного грузовика «Опель-Блиц», который они выбили на студии под личную ответственность Бориса Петровича. Рядом Петр Ильич Ковалёв, ворча и поминая черта, кутал тяжелую камеру в брезент.

– Владимир Игоревич, вы меня в гроб загоните с этим вашим «проездом», – проворчал оператор, проверяя крепления импровизированного крана. – Мы же на ходу фокус потеряем! Плёнка «Агфа», она же как капризная девица – чуть свет не так упал, и всё, брак.

– Не потеряем, Петр Ильич, – Володя подмигнул ему, хотя у самого внутри всё натянулось, как струна. – Мы пойдем на минимальной скорости. Лёха, что со звуком?

Лёха, обвешанный проводами и в огромных наушниках, поднял большой палец вверх.

– Пишу тишину, Володь. Она сейчас у Арбата такая… гулкая. Слышно, как где-то за три квартала сапоги по мостовой стучат. Это будет наш метроном.

**План был безумным для сорок пятого года.** Володя задумал снять открывающую сцену одним длинным, непрерывным планом. Камера должна была начать движение с крупного плана Сашки, спящего в кабине своей автобазы, «выплыть» на улицу, подхватить ритм просыпающегося города и закончиться на Вере, которая выходит из ворот госпиталя.

– Внимание! Приготовиться! – выкрикнул Володя. – Сашка, на исходную! Вера, жди отмашки у ворот!

Первые лучи солнца прорезали туман, превращая Арбат в декорацию из какого-то нереального, серебристого сна.

– Мотор! – скомандовал Володя.

Грузовик медленно, почти бесшумно тронулся. Камера поплыла вдоль тротуара.

Вот Сашка выпрыгивает из кабины, потягивается, и этот его жест – широкий, вольный – идеально ложится в первый аккорд, который Илья Маркович (сидевший тут же, на раскладном стуле за углом) взял на маленькой фисгармонии.

Мимо пробежал мальчишка-газетчик, выкрикивая заголовки – его крик стал ритмическим акцентом. Дворник ударил метлой по камням – «вжик-вжик» – и Ковалёв плавно перевел камеру на него.

– Быстрее, Петр Ильич, панораму на ворота! – шептал Володя, не отрывая взгляда от монитора… которого не было. Он видел кадр своим внутренним зрением, сформированным годами цифрового монтажа, но здесь он творил его в реальности.

И тут случилось непредвиденное.

Из переулка на съемочную площадку высыпала толпа рабочих, идущих на смену. Человек сорок. Они не знали о съемках, они просто шли на завод. Ковалёв вздрогнул, хотел остановить камеру, но Володя схватил его за плечо.

– Снимай! Снимай, Петр Ильич! Это правда!

Сашка, мгновенно сориентировавшись, не вышел из образа. Он подхватил ритм толпы, зашагал рядом с рабочими, что-то весело крикнул им, и люди – настоящие, суровые люди в ватниках – начали улыбаться в ответ. Вера вышла из ворот госпиталя именно в тот момент, когда толпа расступилась, и луч солнца ударил ей прямо в лицо.

– Стоп! Снято! – выдохнул Володя.

В наступившей тишине было слышно только, как стрекочет затихающий механизм камеры. Ковалёв медленно опустил голову, снял кепку и вытер пот со лба.

– Владимир Игоревич… – тихо сказал оператор. – Я сорок лет в кино. Но такого… такого я не видел. Мы сейчас не просто сцену сняли. Мы жизнь поймали. Она в кадре была, я её кожей чувствовал.

Лёха сорвал наушники:

– Володь! Слышал бы ты этот гул! Сорок пар ног в один такт! Это же… это же готовый джаз!

К грузовику подбежала Алина. Она всё это время стояла в стороне, делая наброски. Глаза её сияли.

– Володя, это было прекрасно! Ты видел, как они на Веру посмотрели? Как на ангела!

Володя спрыгнул с грузовика, чувствуя, как его бьет мелкая дрожь от адреналина. Он подошел к Сашке и Вере, которые стояли посреди Арбата, еще не веря, что всё закончилось.

– Ребята… – он обнял их обоих за плечи. – Сегодня вы официально стали звездами. Но не теми, что на небе, а теми, что в сердцах.

Он посмотрел на просыпающуюся Москву. Первый дубль «Симфонии» был снят. И он был идеален.

Торжество момента было разрезано резким, захлебывающимся свистом, от которого у Лёхи едва не слетели наушники. Звук был настолько пронзительным и властным, что всё движение на съемочной площадке мгновенно замерло. Из серого утреннего марева, окутавшего поворот на Смоленскую площадь, вынырнул мотоцикл «М-72» с люлькой, а следом за ним, надсадно урча мотором, показался темно-синий «ГАЗ-67».

Машины затормозили так резко, что пыль Арбата взметнулась облаком, оседая на объективе камеры Петра Ильича. Тот едва успел прикрыть линзу ладонью, разразившись тихим, но многоэтажным ругательством.

Из автомобиля вышел человек в безупречно отутюженной форме капитана милиции. Его лицо, иссеченное мелкими шрамами, казалось высеченным из гранита, а взгляд серых глаз буравил пространство с такой подозрительностью, что даже видавший виды Ковалёв невольно выпрямил спину. За капитаном из машин посыпались патрульные – молодые ребята в синих шинелях, с карабинами за плечами и суровым выражением лиц.

– Так, – негромко, но веско произнес капитан, поправляя портупею. – Что здесь за столпотворение? Почему перекрыта проезжая часть? Кто разрешил использование грузового транспорта для… – он окинул взглядом камеру и операторский кран, – для этой подозрительной конструкции?

Володя спрыгнул с борта «Опеля». Он понимал: сейчас решается судьба не просто кадра, а всей съемочной смены. В 1945 году любая задержка на улице, любая несогласованная активность в центре Москвы могла закончиться не просто штрафом, а «выяснением обстоятельств» в подвалах на Лубянке.

– Товарищ капитан, – Володя сделал шаг вперед, стараясь сохранять спокойствие и профессиональное достоинство. – Я – режиссер киностудии «Мосфильм» Владимир Леманский. Мы проводим плановые съемки художественного фильма «Московская симфония».

– «Симфония»? – Капитан прищурился, обходя грузовик по кругу. – А почему грузовик трофейный? Почему люди в кадре одеты как попало? И почему вы мешаете движению рабочих колонн? Мне поступил сигнал, что здесь заблокирован проезд к заводу.

Вокруг них начала собираться толпа. Рабочие, которые только что участвовали в массовке, и случайные прохожие замерли в ожидании. Воздух в одночасье стал густым и тревожным.

– Документы, – коротко бросил капитан, протягивая руку.

Володя нырнул в свой планшет. Он знал силу бюрократии этой эпохи. В его руках была не одна бумажка, а целая «броня».

– Вот приказ по студии за подписью Бориса Петровича, – Володя начал выкладывать листы. – Вот разрешение от Управления коменданта города Москвы на натурные съемки. Вот технический паспорт на съемочное оборудование…

Капитан листал бумаги медленно, с явным недоверием. Он был человеком войны, для которого любая суета с камерами в центре города пахла если не шпионажем, то вредительством.

– Бумаги – это хорошо, – пробормотал он. – Но здесь написано «Арбат», а не «перекрытие Арбата». Вы создаете пробку, товарищ режиссер. У меня график движения транспорта сорван. Собирайте вашу… технику. Проедем в отделение для составления протокола и проверки подлинности этих разрешений.

Ковалёв за камерой побледнел. Срыв смены означал потерю драгоценной «Агфы» и, возможно, закрытие проекта. Алина подошла к Володе, крепко сжав его локоть. Её глаза были полны испуга.

Володя выдохнул. Пора было доставать главный козырь.

– Товарищ капитан, – голос Володи стал тише и серьезнее. – Посмотрите на этот документ.

Он протянул небольшую карточку с печатью Горкома. Ту самую записку от Морозова, которую тот набросал в порыве вдохновения.

Капитан взял бумагу. Его взгляд пробежал по строчкам. «Оказывать всяческое содействие… Идеологическая важность… Личная ответственность…» Увидев подпись Морозова, офицер заметно изменился в лице. Жесткость в его осанке сменилась недоумением, а затем – профессиональным интересом.

– Так это… про Победу кино? – уже другим тоном спросил он, возвращая записку.

– Про Победу, – кивнул Володя, чувствуя, как напряжение начинает спадать. – И про то, как мы возвращаемся к жизни. Посмотрите на этих ребят, – он указал на Сашку и Веру. – Сашка – фронтовик, шофер. Вера – санитарка. Мы снимаем их встречу. Настоящую встречу, товарищ капитан. Без фальши.

Капитан посмотрел на Сашку. Тот стоял, поправив гимнастерку, прямо и открыто. Потом на Веру – её лицо в лучах утреннего солнца казалось светящимся. Офицер вздохнул, его плечи чуть опустились.

– Понимаю… – проговорил он. – Дело нужное. Но поймите и меня, Леманский. У меня порядок должен быть. Москва – город строгий. Развели тут… оркестр на колесах.

Володя увидел, что лед тронулся. Его режиссерское чутье – то самое, из будущего, где каждый конфликт можно превратить в ресурс – подсказало ему неожиданное решение. Он посмотрел на синие шинели патрульных, на их статный вид, на блестящий мотоцикл. В кадре, который они только что сняли, не хватало именно этого – официального, но человечного ритма города.

– Товарищ капитан, – Володя хитро прищурился. – А знаете, чего нам не хватает для полной правды?

– Чего? – подозрительно спросил офицер.

– Нам не хватает порядка в кадре. Того самого порядка, который олицетворяете вы и ваши люди. Мы снимаем панораму пробуждающегося Арбата. Представьте: едут грузовики, идут рабочие, и вдруг – патруль. Спокойный, уверенный. Стражи мира в мирном городе. Если бы вы и ваши ребята проехали в кадре… не как милиция, а как часть этой симфонии…

Патрульные переглянулись. У молодых парней в глазах зажегся мальчишеский азарт. Стать частью кино – об этом в сорок пятом можно было только мечтать.

Капитан замялся, потирая подбородок.

– Да как же так… Мы при исполнении. Не положено лицедейством заниматься.

– Это не лицедейство, – горячо возразил Володя. – Это фиксация истории! Вы – часть этой Москвы. Без вас кадр не полон, он… не гармоничен. Илья Маркович! – крикнул Володя в сторону композитора. – Как вы считаете, впишется сюда ритм патрульного мотоцикла?

Гольцман, который всё это время сидел на фисгармонии, глядя в небо, вдруг встрепеннулся:

– Ритм? Это будет безупречно! Медь! Мне нужна медь в оркестровке! Мотоцикл даст нам нижнее «ре», это фундамент, товарищ капитан! Фундамент нашей музыки!

Капитан, окончательно сбитый с толку музыкальными терминами и авторитетом Горкома, махнул рукой.

– Ладно… Черти красноречивые. Только один дубль! И чтобы по уставу всё. Как едем?

– Идеально! – Володя буквально взлетел на борт грузовика. – Петр Ильич, заряжай! Сашка, Вера – еще раз, на исходную!

Ковалёв, сияя как начищенный пятак, быстро перенастраивал камеру. Лёха проверял микрофоны, бормоча под нос: «Мотоцикл… боже, какой звук двигателя, это же чистое золото!»

– Внимание! – выкрикнул Володя. – Капитан, вы идете параллельно грузовику. Не спеша. Вы – хозяева этого спокойствия. Патрульные – за вами. Вера, когда увидишь ребят в форме, просто кивни им. Как своим. Сашка, отдай честь капитану. Это будет наш мостик между армией и миром!

– Приготовились! – Володя чувствовал, как воздух звенит от напряжения. – Мотор!

Это был кадр, который позже войдет во все учебники кинематографа. Грузовик плавно плыл по Арбату. В кадр торжественно въехал патрульный мотоцикл, за ним – синий «ГАЗ». Капитан сидел за рулем, глядя вперед с суровой, но едва заметной гордостью. Сашка, встретившись с ними глазами, четко приложил руку к козырьку, и капитан ответил ему тем же – коротким, мужским жестом.

Вера вышла из тумана, и её улыбка, адресованная патрульным, была такой искренней, что даже самый суровый из милиционеров не выдержал и на мгновение смягчился.

– Стоп! Снято! – заорал Володя на весь Арбат.

Капитан затормозил, вышел из машины. Он выглядел немного смущенным, но в глазах его больше не было подозрительности.

– Ну как? – спросил он, подходя к Володе. – Не испортили вам… симфонию?

– Вы её спасли, товарищ капитан, – Володя крепко пожал ему руку. – Вы дали ей масштаб. Как вас в титрах записать?

– Записывай… капитан Воронин, – офицер усмехнулся. – Ладно, Леманский. Живите. Но чтобы кино было стоящее! Чтобы жена моя в зале плакала, понял?

– Будет сделано, капитан! – пообещал Володя.

Милицейские машины уехали, оставив после себя легкий запах бензина и ощущение абсолютной победы. Группа стояла посреди улицы, оглушенная случившимся.

– Ну ты и актер, Владимир Игоревич, – пробормотал Ковалёв, поглаживая камеру. – Я думал, нас сейчас упакуют, а ты их в статисты записал. Гений… или сумасшедший.

Володя посмотрел на Алю. Она стояла рядом, всё еще немного бледная, но на её губах играла счастливая улыбка.

– Мы не просто сняли кадр, – прошептал Володя, обнимая её. – Мы только что помирили закон и мечту. А значит, Москва точно зазвучит.

Лёха подошел к ним, сияя:

– Ребята, вы не поверите! Запись мотоцикла – это нечто! Я её подложу под финал сцены, это будет звук самой силы!

Солнце окончательно взошло над Арбатом, заливая улицу ярким, победным светом. Первый съемочный день продолжался, и теперь Володя знал точно: для его «Симфонии» нет преград.

После ледяного утреннего Арбата и нервного поединка с милицией, маленькая столовая в подвальчике одного из прилегающих переулков показалась съемочной группе настоящим раем. Здесь было накурено, тесно и пахло так, как может пахнуть только в московской общепитовской точке сорок пятого года: кислыми щами, свежевыпеченным ржаным хлебом и мокрой шерстью шинелей.

Они заняли два больших стола в самом углу, подальше от раздаточной. Окна под потолком, выходившие на уровень мостовой, были запотевшими, и сквозь них виднелись лишь ноги прохожих, торопливо шагающих по своим делам. Но здесь, внутри, время словно замедлилось, подчиняясь ритму звенящих алюминиевых ложек и негромкого говора.

Володя сидел во главе стола, чувствуя, как приятная тяжесть в ногах сменяется расслабленностью. Рядом Алина осторожно грела замерзшие пальцы о граненый стакан с мутным, но горячим чаем.

– Ну, Владимир Игоревич, – Петр Ильич Ковалёв с наслаждением понюхал пар, поднимавшийся от миски с густыми щами, – вы сегодня по краю прошли. Я, признаться, когда капитана этого увидел, уже прикидывал, кому камеру на хранение сдавать буду.

– А вышло-то как! – Лёха, не снимая своих вечных наушников, которые теперь висели у него на шее, азартно разламывал буханку хлеба. – Капитан Воронин в кадре – это же монументально! Володь, я когда записывал, как его мотоцикл рычит, а потом Сашка ему честь отдает… у меня аж в ушах зазвенело. Это же звук государственного масштаба!

Сашка и Вера сидели напротив. Они всё еще были в гриме, и Вера в своем светлом платьице выглядела среди суровых стен столовой как нежный цветок, случайно проросший сквозь асфальт. Сашка, ловко орудуя ложкой, то и дело поглядывал на неё, и в этих взглядах было больше «химии», чем в любом голливудском сценарии.

– Верочка, вы хлеб берите, – Сашка пододвинул к ней тарелку с нарезанными ломтями. – Силы нужны. Режиссер-то у нас – огонь. Завтра, небось, на крышу Метрополя полезем.

– Пусть полезем, – Вера улыбнулась, и на её щеках, разрумянившихся с мороза, снова появились те самые ямочки. – После сегодняшнего мне уже ничего не страшно. Знаете, когда я капитану кивнула… я ведь не играла. Я правда подумала: вот он, наш защитник. И так на душе светло стало.

Илья Маркович Гольцман, который до этого молча крошил хлеб в тарелку, вдруг замер, прислушиваясь к чему-то.

– Слышите? – негромко спросил он.

Все замолчали. С раздаточной донесся мерный стук половника о край кастрюли, звон упавшей вилки и гулкое шипение пара.

– Это же синкопа, – прошептал композитор, и его глаза заблестели. – Удар, пауза, звон. Владимир Игоревич, вы понимаете? Даже в этой столовой Москва сочиняет нам музыку. Хлеб, суп, тепло – это мажор. А завтрашний Арбат будет в миноре, пока Сашка не запоет.

Володя обвел взглядом свою команду. Ковалёв, утирающий усы после щей; Лёха, что-то жадно записывающий в блокнот; Алина, рисующая карандашом на салфетке профиль Сашки… В этой тесной столовой, среди пара и запаха дешевой махорки, рождалось то, что невозможно было купить за двести пятьдесят тысяч рублей бюджета.

– Друзья, – Володя поднял свой стакан с чаем. – Мы сегодня сделали невозможное. Мы сняли правду в городе, который привык к приказам. Мы заставили милицию танцевать в нашем ритме. Спасибо вам. Завтра будет труднее, но сегодня… сегодня мы победили.

– За «Симфонию»! – негромко, но в унисон отозвались все.

Они обедали долго, делясь остатками сахара и обсуждая каждый жест Сашки, каждый поворот камеры. Алина показывала Володе эскиз: Сашка и Вера в лучах утреннего тумана.

– Посмотри, – шептала она ему на ухо, – я хочу, чтобы в следующей сцене у неё был платок чуть ярче. Чтобы она выделялась из толпы, как искра.

– Сделаем, Аля, – Володя накрыл её руку своей под столом. – Мы всё сделаем.

Когда они вышли из подвала на свет, Арбат уже жил своей полной дневной жизнью. Громыхали трамваи, спешили по делам люди, а солнце, поднявшееся высоко, золотило купола церквей. Володя глубоко вдохнул этот воздух и понял: он на своем месте. Его вторая жизнь была оправдана этим утром, этим обедом и этой невероятной надеждой, которая светилась в глазах каждого члена его маленькой, но великой группы.

Коридоры «Мосфильма» в этот час походили на бесконечные туннели заброшенного лабиринта. Дневная суета, гомон массовки и звон осветительных приборов сменились глухой, ватной тишиной, в которой каждый шаг отдавался тревожным эхом. Здесь, в недрах монтажного корпуса, пахло не киношной мечтой, а едким уксусом, ацетоном и сыростью подвалов.

Володя и Ковалёв сидели на жестких скамьях в узком предбаннике проявочного цеха. Над тяжелой бронированной дверью горел тусклый красный фонарь. Этот свет заливал их лица багровым, делая их похожими на маски в греческой трагедии.

Петр Ильич, обычно словоохотливый и ворчливый, сейчас молчал. Он беспрестанно мял в пальцах старую фланелевую тряпицу, которой протирал объективы, и его руки заметно подрагивали. Старый оператор знал то, что Володя только начинал осознавать всем нутром: в 1945 году кино – это не файлы на флешке. Это тонкая, капризная полоска целлулоида, которая сейчас проходит через баки с проявителем. Один градус ошибки в температуре раствора, одна крошечная соринка в баке, один неверный расчет экспозиции при утреннем тумане – и всё. Месяцы подготовки, вера Морозова, надежды Алины и тот безумный танец на Арбате превратятся в мусор.

– Пленка-то трофейная, Владимир Игоревич, – вдруг глухо произнес Ковалёв, не поднимая глаз. – «Агфа»… Она ведь света боится больше, чем наша «Свема». Чуть передержали на солнце – вуаль. А у нас туман был… И капитан этот со своими фарами…

– Мы всё рассчитали, Петр Ильич, – ответил Володя, хотя его собственный голос показался ему чужим.

Внутри у него всё сжималось в холодный ком. В своем 2025-м он привык видеть результат мгновенно. Плэйбек, мониторы, возможность переснять дубль через минуту – это была его страховка. Здесь страховки не было. Была только бездна ожидания. Он вспомнил, как Сашка подхватил Веру на руки. Вспомнил сияние её глаз. Если это мгновение погибло в баке с химикатами, он себе этого не простит.

– А если фокус «уплыл» на повороте? – Ковалёв посмотрел на Володю, и в багровом свете его глаза казались черными провалами. – Грузовик ведь тряхнуло на рельсе. Я рукой почувствовал, как камера качнулась. Если лицо Веры размыло – дубля нет. «Агфу» нам больше не дадут. Борис Петрович завтра с утра отчет в Комитет несет.

Володя закрыл глаза. В висках мерно стучало: «Раз-два-три… раз-два-три…» – ритм того самого вальса. Он пытался вызвать в памяти лицо Алины, её тепло, но вместо этого видел только бесконечную черную ленту, бегущую по роликам в темноте лаборатории.

Прошел час. Или вечность.

За дверью послышался приглушенный лязг, всплеск воды и тяжелые шаги. Красный фонарь погас, и вместо него вспыхнула обычная лампочка, больно ударив по глазам. Дверь открылась, и на порог вышел Семёныч – старый лаборант в прорезиненном фартуке, от которого за версту разило фиксажем.

Он молчал, вытирая руки о ветошь. Его лицо не выражало ничего. Ковалёв медленно встал, опираясь рукой о стену. Володя замер, забыв, как дышать.

– Ну что там, Семёныч? – сипло спросил оператор. – Не томи. Пусто? Вуаль?

Семёныч медленно обвел их взглядом, засунул руку в карман фартука и достал короткий обрывок негатива – контрольный «хвост» пленки.

– Идите к столу, – коротко бросил он.

Они почти вбежали в лабораторию. На светящемся матовом столе лежала мокрая, еще пахнущая химией лента. Ковалёв дрожащими руками схватил лупу-десятикратку.

Володя смотрел через его плечо. На негативе всё было наоборот – белые лица были черными, тени – прозрачными. Но даже так, в этом вывернутом мире, он увидел Сашку. Он увидел, как четко прорисованы пуговицы на его гимнастерке. Как в тумане прорисовываются контуры зданий Арбата.

Ковалёв долго вел лупой вдоль кадров. Его дыхание было прерывистым, хриплым. Вдруг он остановился.

– Господи… – выдохнул старик. – Посмотри, Володя. Посмотри на неё.

Володя взял лупу. На маленьком прямоугольнике пленки Вера улыбалась. Свет упал на её лицо так, что вокруг головы образовался нежный ореол. Фокус был бритвенно-острым. Каждое движение массовки, каждый жест капитана Воронина, каждая капля росы на борту грузовика – всё было там. Пленка не просто зафиксировала изображение. Она впитала в себя ту самую магию, которую они сотворили утром.

– Плотность идеальная, – Семёныч впервые за вечер усмехнулся, обнажив желтые зубы. – Как в аптеке. Не знаю, как вы там с экспозицией гадали, но негатив – золото. Хоть сейчас на печать.

Ковалёв вдруг бессильно опустился на табурет и закрыл лицо руками. Его плечи мелко затряслись.

– Вытянули… – шептал он. – Вытянули, мастер. Ай да Леманский, ай да сукин сын…

Володя стоял, прислонившись к холодной кафельной стене. Ощущение было такое, будто он только что вышел из зоны смертельного риска. Гнетущая тяжесть сменилась невероятной, звенящей легкостью. Теперь он знал точно: его метод работает. Его видение – реально.

– Петр Ильич, – Володя положил руку на плечо оператора. – Слышите?

– Что? – Ковалёв поднял заплаканные глаза.

– Музыка. Она теперь не только в голове. Она на этой пленке.

Он посмотрел на мокрые катушки, вращающиеся на сушильном шкафу. Там, в этих витках, рождалась новая история советского кино. История, в которой будет место не только подвигу, но и простому человеческому счастью.

– Семёныч, – Володя повернулся к лаборанту. – К утру нужна позитивная копия. Первая сцена должна быть готова к просмотру.

– Будет, – кивнул старик. – Идите спать, художники. Счастливые вы… Такое снять – это раз в жизни бывает.

Володя вышел из корпуса в ночной двор студии. Небо над «Мосфильмом» было усыпано звездами, и они казались ему сейчас кадрами из его будущего фильма. Он закурил – впервые за долгое время – и глубоко затянулся.

Завтра он покажет это Борису Петровичу. Завтра он обнимет Алю и скажет ей, что их мечта – настоящая. А сегодня он просто стоял в тишине, слушая, как где-то в глубине души окончательно и бесповоротно затихает Альберт из 2025-го, уступая место Владимиру Леманскому, который только что совершил свое первое маленькое чудо.