Текст книги "Режиссер из 45г II (СИ)"

Автор книги: Сим Симович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 21 страниц)

Глава 4

Сентябрьское солнце, еще не жаркое, а ласковое и прозрачное, пробилось сквозь неплотно задернутые шторы и рассыпалось по комнате золотистыми пятнами. В открытую форточку вливался свежий утренний воздух, пахнущий остывшей за ночь Москвой, речной сыростью и чем-то неуловимо радостным.

Володя проснулся первым. Он лежал неподвижно, боясь нарушить эту хрупкую, звенящую тишину. В его прошлой жизни утро всегда было битвой – с будильником, с головной болью, с нежеланием идти на очередную пустую съемку. Здесь же пробуждение напоминало возвращение домой после долгого и трудного пути.

Алина спала рядом, положив голову ему на плечо. Её дыхание было ровным и тихим, как у ребенка. В утреннем свете она казалась совсем юной и беззащитной: выбившийся из косы локон упал на лицо, ресницы чуть подрагивали, а на губах застыла едва уловимая, спокойная улыбка.

Володя осторожно, одними кончиками пальцев, отвел прядь волос с её лба. Она пошевелилась во сне, теснее прижалась к нему и что-то неразборчиво пробормотала. Он почувствовал, как внутри него разливается такое огромное, щемящее тепло, что на мгновение перехватило дыхание. Все его победы, все удачные кадры и признания коллег не стоили этого одного мгновения – ощущения её тепла под своей рукой.

Алина медленно открыла глаза. Несколько секунд она смотрела перед собой, вспоминая, где находится, а потом её взгляд встретился с взглядом Володи.

– Здравствуй, – прошептала она, и её голос, сонный и нежный, показался ему самой прекрасной музыкой.

– Здравствуй, Аля, – Володя притянул её ближе, целуя в макушку. – Ты как?

– Мне кажется, я всё еще сплю, – она улыбнулась, закрывая глаза и вдыхая запах его кожи. – И мне совсем не хочется просыпаться. Никогда.

– А просыпаться и не нужно, – он осторожно погладил её по спине. – Теперь каждое утро будет таким. Обещаю тебе.

За дверью, в коридоре коммуналки, послышались привычные звуки: звякнула крышка чайника, кто-то негромко кашлянул, пробежал по паркету соседский мальчишка. Жизнь за пределами этой комнаты шла своим чередом, но здесь, в этом маленьком островке света, время замерло.

Алина приподнялась на локте, глядя на него с лукавинкой в глазах.

– И даже если Борис Петрович будет топать ногами и требовать план?

– Пусть топает, – рассмеялся Володя. – У меня сегодня самый важный план в жизни уже выполнен. Я проснулся рядом с тобой.

Она снова прижалась к нему, спрятав лицо у него на груди. Володя обнимал её, глядя на танцующие в лучах солнца пылинки, и чувствовал себя самым богатым человеком в этом израненном, но таком прекрасном мире сорок пятого года. Он знал, что впереди будет много работы, трудностей и споров, но теперь у него был этот якорь, эта правда, которая давала смысл каждому его движению.

– Я люблю тебя, – тихо сказала она.

– Я тебя тоже, Аля. Больше жизни.

Они еще долго лежали в объятиях друг друга, слушая, как просыпается город, и наслаждаясь этой новой, кристальной чистотой своего общего утра.

Дверь комнаты открылась с тихим, едва слышным скрипом. Володя и Алина вышли в узкий коридор коммуналки, всё еще окутанные облаком ночной нежности, сонные и оглушенные наступившим утром. Володя придерживал Алину за талию, и она, вопреки обычному стеснению перед соседями, не отстранялась, а только теснее прижималась к его плечу, пряча улыбку в воротнике его домашней куртки.

На кухне уже вовсю кипела жизнь, но какая-то особенная, воскресная. Сквозь высокие окна, засиженные за лето мухами, но тщательно вымытые к осени, падали длинные, густые столбы света. В них медленно плавал сизый дымок от плиты и золотистая кухонная пыль.

Анна Федоровна стояла у окна, спиной к двери. Она что-то увлеченно помешивала на сковороде, и этот звук – ритмичное шкворчание масла – казался Володе сейчас лучшим саундтреком в мире. Заметив их краем глаза, она не обернулась сразу, давая им секунду привыкнуть к свету.

– Проснулись, голуби… – негромко, с какой-то особенной певучей теплотой проговорила она.

Когда она наконец повернулась, Володя увидел её глаза – мудрые, всё понимающие и светящиеся таким глубоким материнским счастьем, что у него на мгновение перехватило горло. В этой новой жизни у него была мать, и сейчас она благословляла его без единого слова, просто глядя на него и на Алину.

– Мам, мы… – начал было Володя, но она мягко перебила его, взмахнув полотенцем.

– Знаю, сынок. Всё знаю. Садитесь живо к столу, пока горячее. Аля, деточка, ты чего там в дверях застряла? Проходи, теперь ты здесь не гостья. Вот, на край садись, там солнце самое ласковое.

Кухня была наполнена запахами, которые в сорок пятом значили больше, чем любые изыски. Пахло поджаренным ржаным хлебом, крепким суррогатным цикорием и – о чудо! – настоящим салом, которое прислал по случаю старый сослуживец отца из деревни.

Володя усадил Алину и сел рядом. Стол, накрытый чистой, пускай и со штопками, скатертью, выглядел для него сейчас роскошнее, чем банкетные столы в «Метрополе». Он смотрел на всё взглядом режиссера, но теперь в этом кадре была душа.

– Я сегодня расщедрилась, – Анна Федоровна поставила перед ними тарелку с золотистыми гренками. – И яйца нашлись, Клавочка из седьмой вчера угостила. Кушайте, вам силы нужны. Одному – Москву петь заставлять, другой – эту красоту рисовать.

Алина робко взяла гренку, её пальцы всё еще чуть дрожали. Она подняла взгляд на Анну Федоровну:

– Спасибо вам… за всё.

– За «спасибо» в сорок первом хлеб не давали, – отшутилась мать, но тут же подошла и ласково погладила Алину по волосам. – А за сына – это мне тебе спасибо сказать надо. Повеселел он. Будто и не было этих четырех лет проклятых.

В кухню заглянула тетя Клава с чайником в руках. Увидев их, она на секунду замерла, расплылась в хитрой улыбке и тактично попятилась назад:

– Ой, извиняйте, я позже зайду… Дело молодое! Анна, ты загляни потом ко мне, я там отрез ситца нашла, на занавески в комнату молодым пойдет!

Володя рассмеялся. Эта простота, эта общая радость коммунального дома была для него сейчас самым надежным доказательством того, что он – дома.

– Знаешь, Аля, – сказал он, намазывая кусочек хлеба остатками масла. – Я вот смотрю, как свет на этот стакан падает… и думаю. Никакая декорация этого не повторит. Это ведь и есть счастье – просто сидеть, пить чай и знать, что впереди – целый день. И ты в нем есть.

Алина улыбнулась, и на её щеках появились милые ямочки. Она уже смелее взяла стакан в подстаканнике, прислушиваясь к тому, как звенят ложечки.

– Ты опять про кадры, Володя?

– Нет, родная. Я про жизнь. Знаешь, мам, – он повернулся к Анне Федоровне, которая присела напротив них с чашкой чая. – Мы с Алей решили… Мы не будем тянуть со свадьбой. Как только первую сцену мюзикла снимем, так и распишемся.

Мать медленно поставила чашку. На её глазах выступили слезы, но она тут же смахнула их краем платка.

– Вот и ладно. Вот и правильно. Жизнь – она ведь как та птица: долго ждать не будет. Полетели, значит, и летите. А я уж тут… я уж постараюсь, чтоб гнездо ваше теплое было.

Они завтракали долго, неспешно, обсуждая всякие мелочи: где достать белые туфли для Алины, кого пригласить из «Мосфильма», и как сделать так, чтобы Илья Маркович Гольцман не забыл надеть чистую рубашку на торжество.

Володя чувствовал, как этот простой завтрак смывает с него остатки прошлого. Там, в 2025-м, он завтракал на бегу, уткнувшись в телефон, глотая безвкусный кофе. Здесь же вкус ржаного хлеба был таким густым и настоящим, а смех Алины – таким звонким, что ему хотелось, чтобы этот момент длился вечно.

Когда они наконец встали из-за стола, Володя притянул Алину к себе и поцеловал её прямо на глазах у матери – легко, в макушку.

– Ну что, Аля… Пора на студию? Нас там Гольцман заждался со своими скрипками.

– Иди, иди, режиссер, – Анна Федоровна уже начала убирать тарелки. – А ты, Аля, заходи ко мне после училища. Будем платье твое придумывать. Я в сундуке кружево нашла… еще бабушкино. Тонкое, как иней. Тебе пойдет.

Выходя из подъезда на залитую сентябрьским светом Покровку, Володя крепко держал Алину за руку. Он знал, что этот завтрак он запомнит на всю оставшуюся жизнь. Потому что именно сегодня он окончательно понял: его вторая жизнь – это не сон. Это самая прекрасная реальность, в которой он наконец-то научился быть просто счастливым человеком.

Кабинет Бориса Петровича встретил Володю привычным запахом крепкого табака, старой кожи и свежезаваренного чая. Директор «Мосфильма» сидел за своим огромным столом, заваленным сводками, сметами и приказами. Над его головой висела огромная карта восстанавливаемой Москвы, испещренная красными и синими пометками.

Увидев Володю, Борис Петрович не сразу поднял голову. Он дочитал страницу, размашисто расписался и только тогда откинулся на спинку кресла.

– Ну, заходи, «музыкант», – директор устало улыбнулся и указал на стул. – Рассказывай. У меня тут смета на твою «Симфонию» лежит. Я её два раза перечитывал. Один раз – как директор студии, второй – как сумасшедший. Ты хоть понимаешь, что замахнулся на проект, по сложности превосходящий всё, что мы снимали в сорок четвертом?

Володя сел, расправив плечи. В его взгляде не было страха, только четкое, режиссерское видение.

– Борис Петрович, я понимаю всё. Но поймите и вы: после «Майского вальса» зритель ждет не просто продолжения. Он ждет подтверждения того, что мир пришел навсегда.

Директор вздохнул, пододвинул к себе стакан в тяжелом серебряном подстаканнике и сделал глоток.

– Ладно, – сказал он серьезно. – Давай по деталям. Разложи мне всё по полкам, как ты это умеешь.

* * *

### 1. Сценарная основа и драматургия

Володя выложил на стол папку с первыми набросками Громова.

– Борис Петрович, это не будет водевиль с фальшивыми улыбками. Основа – реальные судьбы. Главный герой – Сашка, водитель автобазы. Героиня – Вера, санитарка. Сюжет простой: они встречаются в первый мирный сентябрь. Весь фильм – это один день их прогулки по Москве. Но каждый их шаг, каждая встреча превращается в музыкальный номер. Громов прописал диалоги так, что музыка вытекает из разговора естественно, как вздох.

– Громов – мастер, это я знаю, – кивнул директор. – Но не будет ли это слишком легковесно? Худсовет спросит: где созидательный труд?

– Созидательный труд будет основой ритма, – твердо ответил Володя. – Сцена на стройке, где рабочие передают кирпичи под музыку Гольцмана – это будет гимн труду. Но не плакатный, а живой.

### 2. Музыкальное решение и звук

– Гольцман – это риск, – Борис Петрович постучал пальцем по столу. – Он гений, но он сложный человек. Как вы собираетесь записывать звук? У нас нет технологий для такой синхронизации.

– Мы будем использовать метод «черновой записи», – пояснил Володя, используя свои знания из будущего, но адаптируя их. – На площадке будет играть оркестр или хотя бы пианино под метроном. Актеры будут петь вживую. Потом, в ателье, мы сделаем чистовое наложение. Лёха уже придумал, как синхронизировать обороты проектора и звукозаписывающего аппарата. Это будет ювелирная работа, но она даст ощущение присутствия.

### 3. Техника и оптика

– Ты просишь трофейную «Агфу», – директор нахмурился. – Её у нас мало, бережем для исторических картин.

– Для «Симфонии» она необходима, – Володя подался вперед. – Мне нужна глубина кадра. Я хочу снимать длинными планами, без монтажных склеек внутри музыкальных номеров. Ковалев уже пробует облегченные штативы и специальные тележки. Мы будем снимать с кузовов грузовиков, чтобы камера буквально летала по Арбату вместе с героями. Нам нужно много света – «дигов», зеркал, отражателей. Мы превратим натуру в павильон под открытым небом.

### 4. Актерский состав

– Почему не берешь профессионалов? – спросил Борис Петрович. – У нас в штате прекрасные актеры, поют, танцуют.

– Мне нужна правда, – отрезал Володя. – Сашка и Вера – они настоящие. У них руки в мозолях, у них в глазах память о войне. Профессионал будет «играть» радость, а они её проживают. Зритель должен увидеть в них себя. Танцевать у нас будет массовка – настоящие рабочие, которых мы уже три дня тренируем под метроном.

* * *

Борис Петрович долго молчал, перебирая бумаги. Он встал, подошел к окну и посмотрел во двор, где грузили декорации.

– Знаешь, Леманский… – проговорил он, не оборачиваясь. – Я вчера был в Комитете. Там настроения разные. Одни говорят: «Рано еще песни петь». Другие: «Надо народ подбодрить». Твой проект – это мой личный риск. Если провалимся – оба пойдем хронику на Дальний Восток снимать.

Он повернулся и посмотрел Володе прямо в глаза.

– Бюджет я тебе подпишу. Двести пятьдесят тысяч рублей. Для дебюта в полном метре – сумма огромная. «Агфу» выдам, но каждый метр будешь лично учитывать. И вот еще что… – Директор сделал паузу. – Морозов из Горкома просил передать: если в фильме не будет души – никакой бюджет не спасет. Но он в тебя верит. Помни об этом.

Володя встал и крепко пожал протянутую руку директора.

– Спасибо, Борис Петрович. Не подведу. Мы снимем такое кино, что люди будут выходить из залов другими.

– Иди уже, творец, – Борис Петрович махнул рукой. – Да, и поздравляю с Алиной. Хорошая девочка. Береги её. Нам на студии счастливые режиссеры нужны.

Выйдя из кабинета, Володя почувствовал, как по телу разливается азарт. Двести пятьдесят тысяч, трофейная пленка и карт-бланш от директора. Теперь у него было всё, чтобы превратить Москву сорок пятого года в самый прекрасный музыкальный мир.

Он шел по коридору «Мосфильма», и в его голове уже звучал первый аккорд «Московской симфонии».

Репетиционный зал номер четыре, или, как его называли на студии, «большое танцевальное ателье», в это утро был залит тем особенным, пыльным и торжественным светом, который бывает в Москве только в сентябре. Высокие окна, выходящие во внутренний двор «Мосфильма», пропускали косые лучи, в которых медленно, в такт чьему-то невидимому дыханию, кружились миллионы золотистых пылинок. Пол, выложенный старым, исцарапанным паркетом, пах мастикой и недавней влажной уборкой.

В углу, за черным роялем «Блютнер», сидел Илья Маркович Гольцман. Он казался частью инструмента – такой же угловатый, строгий и сосредоточенный. Его тонкие пальцы замерли над клавишами, а взгляд был устремлен куда-то сквозь стену, туда, где в его воображении уже выстраивались партитуры для тридцати скрипок.

Володя стоял в центре зала. На нем была простая серая рубашка с закатанными рукавами и поношенные брюки, но в его осанке, в том, как он держал голову, читалась такая уверенность, что вся команда – от Лёхи-звукооператора до массовки – ловила каждое его движение.

– Тишину в ателье! – негромко, но властно сказал Володя.

Шум мгновенно стих. Лёха нажал кнопку на своем громоздком рекордере, и катушки начали медленно вращаться, поблескивая лакированными боками. Катя-монтажница приготовила блокнот. Алина присела на низкую скамейку у стены, раскрыв альбом; её карандаш уже был наготове, чтобы зафиксировать мгновение, которое Володя называл «кристаллизацией правды».

В центре зала стояли Сашка и Вера. Они выглядели как два случайных прохожих, которых внезапно вытолкнули под свет софитов. Сашка в своей гимнастерке казался слишком плечистым для этого пустого пространства, а Вера в простеньком платье – слишком хрупкой.

– Коля, Верочка, слушайте меня, – Володя подошел к ним, понизив голос до доверительного шепота. – Забудьте про танцы. Забудьте про «сцену». Представьте: Арбат. Вечер. Вы оба чертовски устали. Саш, у тебя за спиной двенадцать часов за баранкой «полуторки». Вера, ты только что из палаты, где тридцать тяжелораненых. Вы идете навстречу друг другу. Город пуст, только тени и этот запах… запах первой мирной осени. И вдруг – вы сталкиваетесь. Случайно. Почти нелепо.

Володя отошел назад, к Гольцману.

– Илья Маркович, начните с ритма шагов. Медленно. Тяжело.

Гольцман кивнул. Под его пальцами рояль не запел – он зашаркал подошвами по асфальту. Это был сухой, почти механический ритм: «раз… два… три… раз…».

Сашка и Вера начали движение с разных концов зала. Они шли навстречу друг другу, и в их походке была вся тяжесть сорок пятого года – не сыгранная, а настоящая, впечатанная в позвоночники. Сашка шел чуть сутулясь, Вера – опустив голову.

– Теперь музыка, Илья Маркович, – скомандовал Володя. – Но не мелодия, а предчувствие.

В сухой ритм вплелись нежные, щемящие ноты. Это было похоже на то, как сквозь гул работающего завода вдруг доносится детский смех. Музыка начала «раскачивать» пространство.

Когда между ними осталось всего два метра, Сашка вдруг споткнулся – не по сценарию, а по-настоящему, задев ножкой старого стула. Он неловко взмахнул руками, и в этот момент Вера вскинула голову. Их взгляды встретились.

– Стоп! – Володя вскинул руку, но не для того, чтобы прекратить, а чтобы зафиксировать паузу. – Не шевелитесь. Запомните это состояние. Саш, ты не просто споткнулся, ты проснулся. Вера, ты не просто увидела парня, ты увидела Жизнь. Она стоит перед тобой в грязной гимнастерке.

Гольцман, не дожидаясь команды, перешел на вальс. Но это был странный вальс – рваный, джазовый, с неожиданными синкопами, которые Володя так настойчиво выбивал из него на предварительных обсуждениях.

– А теперь – говорите! – выкрикнул Володя. – Но не словами! Телом говорите!

И началось чудо.

Сашка медленно выпрямился. Его лицо, до этого застывшее, вдруг осветилось такой озорной и вместе с тем робкой улыбкой, что Алина на скамейке невольно ахнула. Он протянул руку – не как танцор в балете, а как солдат, предлагающий помощь. Вера вложила свою ладонь в его мозолистую руку.

Они не начали танцевать в привычном смысле. Это был диалог движений. Сашка вел её уверенно, но бережно, будто она была сделана из тончайшего стекла. Вера шла за ним, и её движения становились всё легче, всё воздушнее. Тяжесть госпитальных будней осыпалась с неё, как старая краска.

Музыка Гольцмана нарастала, становясь торжественной, захватывающей всё ателье.

– Лёха, пиши дыхание! – крикнул Володя. – Мне нужен звук их дыхания, а не только ноты!

Сашка и Вера кружились по залу. Они обходили воображаемые препятствия – Володя видел, как они «перепрыгивают» через воображаемые лужи, как Сашка «подхватывает» Веру, чтобы она не коснулась «грязного асфальта». Это был настоящий «Ла-Ла Ленд», но без голливудской патоки. Это было счастье людей, которые выжили там, где выжить было нельзя.

В какой-то момент музыка достигла кульминации. Сашка подхватил Веру на руки и закружил её. Её юбка взметнулась, задев золотистый луч света, и в этом мгновении была сконцентрирована вся красота мира. Они оба смеялись – искренне, до слез, забыв про режиссера, про камеры, про Бориса Петровича и про бюджет.

Гольцман оборвал аккорд на самой высокой, пронзительной ноте.

В зале воцарилась тишина. Было слышно только, как тяжело и часто дышат Сашка и Вера, и как шуршит пленка в рекордере Лёхи.

Володя стоял не шевелясь. Он чувствовал, как по спине бегут мурашки. В своей прошлой жизни он снимал десятки клипов, использовал лучшие спецэффекты, но он никогда не видел ничего подобного. Это была Магия в чистом виде. Та самая правда, которую нельзя купить или имитировать.

– Это… это было оно? – тихо спросила Вера, вытирая пот со лба.

Володя подошел к ним. Он посмотрел на них – раскрасневшихся, живых, настоящих.

– Это было больше, чем оно, – сказал он, и голос его немного дрогнул. – Это было Кино, ребята. Настоящее Кино.

Лёха снял наушники, его глаза подозрительно блестели.

– Владимир Игоревич, если мы это снимем так, как они сейчас сыграли… Нам памятник при жизни поставят. У меня на ленте даже сердцебиение их, кажется, пропечаталось.

Илья Маркович встал из-за рояля. Он медленно подошел к Сашке и Вере, внимательно посмотрел на них, а потом неожиданно для всех поклонился – просто, по-стариковски.

– Спасибо, – проговорил композитор. – Вы помогли мне услышать финал первой части. Музыка должна не просто играть, она должна задыхаться от счастья. Как вы сейчас.

Алина подошла к Володе и молча показала ему альбом. На листе был набросок: Сашка, держащий Веру на руках в столбе света. Рисунок был таким живым, что казалось, от него исходит тепло.

– Мы на правильном пути, Аля, – прошептал Володя, обнимая её за плечи. – Мы их отогреем. Обязательно отогреем.

Володя обернулся к команде, и в его глазах снова появился азарт полководца перед генеральным сражением.

– Так, артель! – выкрикнул он. – Перерыв пятнадцать минут. Катя, разметь сцену: «Встреча на Арбате». Лёха, подготовь мобильный комплект – завтра выходим на натуру. Илья Маркович, мне нужна эта тема в оркестровке к вечеру. Работаем!

Он чувствовал, как внутри него всё поет. Его «Московская симфония» обрела плоть и кровь. И это было только начало.

Вечер опустился на Москву мягко, окутав Покровку сиреневыми сумерками и приглушив гул просыпающегося к ночной смене города. В коридоре коммуналки пахло жареным луком, старым деревом и совсем немного – осенней сыростью, которую приносили на подошвах возвращающиеся домой соседи. Но за дверью комнаты Леманских мир менялся: здесь царил покой, пахнущий сушеной мятой и свежезаваренным чаем.

Володя и Алина вошли тихо, стараясь не тревожить вечернюю дрему квартиры. Но Анна Федоровна не спала. Она сидела у круглого стола, накрытого пожелтевшей от времени вязаной скатертью, и при свете настольной лампы под зеленым абажуром что-то аккуратно штопала. Желтый круг света выхватывал её натруженные руки и серебро волос, создавая кадр, достойный кисти старого мастера.

– Пришли, работники, – она подняла голову и улыбнулась так светло, что в комнате, казалось, стало еще теплее. – Садитесь скорее. Чайник я только что с плиты сняла, еще дышит.

Володя помог Алине снять пальто и усадил её на скрипучий, но уютный стул. Он чувствовал, как после сумасшедшего дня на студии, после криков, музыки Гольцмана и пыли павильонов, этот уют обволакивает его, как теплое одеяло.

– Мам, ты бы видела, что сегодня в ателье было, – Володя придвинул к себе стакан в тяжелом подстаканнике. – Гольцман заиграл, а наши ребята… они будто летать начали. Сашка, Вера – у них такая химия, Аля не даст соврать.

Алина, раскрасневшаяся с мороза, согласно кивнула и достала из сумки свой альбом.

– Анна Федоровна, посмотрите, – она бережно разложила рисунки на столе, отодвинув вазочку с парой кусочков колотого сахара. – Это мы сегодня на репетиции набросали. Володя хочет, чтобы в кадре было всё – и стройка, и небо, и чтобы люди не просто ходили, а будто в такт сердцу двигались.

Мать взяла рисунок, поднесла ближе к лампе. Она долго рассматривала летящие линии, запечатлевшие Сашку и Веру в тот самый момент их первого общего кружения.

– Красиво… – тихо проговорила она. – Словно и не из жизни это, а из самой лучшей мечты. Только вы, дети, берегите их. Людей этих. Они ведь хрупкие сейчас, как лед первый. Радость им дайте, но и про душу не забудьте.

Володя накрыл руку матери своей ладонью.

– Мы и даем радость, мам. Настоящую.

Они пили чай – простой, «со слоном», но такой ароматный в этой тишине. На блюдце лежало несколько ломтей серого хлеба и густое, темно-красное варенье из крыжовника – «царское», как называла его Анна Федоровна, прибереженное для особого случая.

Алина потихоньку оттаяла, её движения стали плавными, домашними. Она рассматривала старые фотографии в рамках на стенах, и в её взгляде не было любопытства чужака – только нежность будущего члена семьи.

– Анна Федоровна, – вдруг тихо сказала она, отставляя стакан. – А расскажите… про Володю. Какой он был, когда маленький? Ну, до войны.

Мать рассмеялась, и этот смех, похожий на звон маленького колокольчика, заставил Володю неловко улыбнуться.

– Ой, Аля, тихий он был. Всё в книжки смотрел, да стихи в тетрадку прятал. Отец его, Игорь, всегда говорил: «Быть нашему сыну или поэтом, или чудаком». А он видишь – в режиссеры пошел. Но сердце-то всё то же, поэтическое.

Володя слушал эти рассказы о «другом» Володе Леманском, и ему казалось, что он действительно вспоминает всё это. Его прошлая жизнь в 2025 году окончательно бледнела, становясь лишь дурным сном. Там у него никогда не было таких вечеров. Были рестораны, были светские беседы, была дорогая мебель – но не было этого густого, настоящего чувства дома, где тебя любят просто за то, что ты вернулся.

– Ну, будет тебе, мам, – мягко прервал её Володя, заметив, как Алина завороженно слушает историю о том, как он в пять лет пытался «снять кино» через пустую катушку от ниток. – Нам завтра на Арбат спозаранку. Первую натуру снимать.

– Идите, идите, – Анна Федоровна начала собирать посуду. – А я вот что скажу… Вы про свадьбу-то не забудьте за своими симфониями. Я сегодня к соседке, тете Паше, заходила. Она обещала отрез кружева белого поискать. Тонкое, говорит, как мороз на стекле. Для Алички в самый раз будет.

Алина вспыхнула, как маков цвет, и опустила глаза, а Володя притянул её к себе, обнимая за плечи.

– Не забудем, мам. Снимем первый танец на Арбате – и сразу под венец. То есть, в загс.

Они посидели еще немного в уютной полутьме. За окном проехала машина, осветив фарами потолок, и снова воцарилась тишина. В этой тишине не было страха, не было тревоги – только предвкушение большого, чистого труда и долгой, счастливой жизни.

Когда пришло время расходиться по комнатам, Володя проводил Алину до двери. В темном коридоре он на мгновение прижал её к себе, вдыхая запах её волос.

– Спасибо тебе, – прошептал он.

– За что? – удивилась она.

– За то, что ты здесь. За то, что этот вечер – настоящий.

Выходя из квартиры, Володя посмотрел на звезды через окно в подъезде. Он знал: завтра будет трудно. Будет шум, будут споры, будет упрямая техника. Но у него был этот вечер, эти два родных человека и этот невыпитый до дна покой, который давал ему силы творить чудеса.