Текст книги "Режиссер из 45г II (СИ)"

Автор книги: Сим Симович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 21 страниц)

Глава 16

Майское подмосковье встретило их вязким запахом пробуждающейся земли и тяжелым ароматом сосновой живицы. Черный, лоснящийся «ЗИС-110» уверенно разрезал колесами глубокую колею, проложенную тяжелыми грузовиками. Владимир сидел на заднем сиденье, чувствуя, как мерная качка лимузина убаюкивает, но внутри всё было натянуто, словно струна перед первым ударом смычка.

Аля прижалась лбом к холодному стеклу, завороженно наблюдая, как мимо пролетают березовые рощи, еще прозрачные, одетые в едва заметную зеленую дымку. Степан вел машину с тем молчаливым достоинством, которое свойственно только шоферам, знающим цену своего пассажира.

– Сейчас, Владимир Игоревич, за тем перелеском откроется, – пробасил Степан, не оборачиваясь. – Наши ребята там три месяца топорами звенели. Сказали, из самой Вологды плотников выписывали, чтобы всё по чести, без единого гвоздя, где положено.

Машина вырвалась из лесного плена на открытое пространство, и Леманский невольно подался вперед.

Перед ними, в кольце густого соснового бора, раскинулась Рязань тринадцатого века. Это не было похоже на декорацию в привычном понимании слова – фанерный фасад, подпертый рейками. Перед ними стоял настоящий город, выросший из подмосковной земли с пугающей, первобытной достоверностью. Мощные дубовые стены, окованные медью, которая уже начала тускнеть под весенними дождями, возвышались над рвами, наполненными мутной талой водой.

Степан притормозил у массивных ворот. Владимир вышел из машины, и его тут же обдал резкий, живой запах свежего сруба и дегтя. Аля встала рядом, и он почувствовал, как она непроизвольно сжала его локоть.

– Господи, Володя… – прошептала она. – Это же… это же не декорация. Это страшно. Оно живое.

Надвратная башня уходила в небо, подавляя своей массой. Грубо обтесанные бревна, со следами топоров и зазубринами, сохранили фактуру дикого дерева. Леманский закинул голову: на зубцах не было ни капли бутафории. Здесь не пахло краской и гипсом. Здесь пахло вечностью, которую они только что построили, чтобы через месяц сжечь.

– Идем, – коротко бросил Владимир.

Они вошли под своды ворот. Стук их ботинок по тяжелым дубовым плахам мостовой отдавался гулким, утробным эхом. Внутри города тишина была иной – плотной, застоявшейся между избами. Центральная площадь была застроена срубами с такой точностью, что казалось, будто из любой двери сейчас выйдет бородатый дружинник в засаленном поддоспешнике.

Леманский подошел к одной из изб, провел рукой по бревну. Оно было холодным и шероховатым. Под его пальцами ощущался мох, проложенный между венцами.

– Аля, смотри, – Владимир указал на наличники воеводского терема. – Никакой трафаретной резьбы. Плотники работали вручную, каждым движением вырывая у дерева щепу. Броневский будет в восторге. Здесь нет пафоса, здесь есть вес. Каждое бревно весит тонну, и камера это почувствует.

Алина подошла к крыльцу собора, который венчал площадь своим чешуйчатым куполом из лемеха. Она опустилась на корточки, касаясь земли, перемешанной со щепой и сухой хвоей.

– Володя, я теперь понимаю, какие нужны костюмы, – она подняла на него глаза, и в них блеснул профессиональный азарт. – Никакого шелка. Только грубая шерсть, которая будет цепляться за эти щепки. Только выбеленный лен, который сразу станет серым от этой пыли. Эти стены требуют правды, они её высасывают.

В глубине площади, у колодца, они увидели Ковалёва. Оператор стоял на коленях в грязи, приложив к глазу видоискатель, и замер, как гончая на следу. При виде Леманского он лишь молча указал рукой в сторону крепостного вала.

– Видишь, Владимир Игоревич? – Ковалёв поднялся, отряхивая колени. – Там я поставлю длиннофокусную оптику. Когда в четвертой серии начнется штурм, и массовка в три тысячи сабель пойдет на эти стены, я не буду снимать панорамы. Я засуну камеру прямо в эту щепу. Чтобы зритель видел, как дуб щепится от топоров. Эти декорации… они честные, Володя. Тут нельзя играть в театр.

Леманский поднялся на вал вслед за оператором. Отсюда открывался величественный вид на долину. Под стенами плотники заканчивали возводить частокол. Звук их топоров доносился снизу – четкий, ритмичный, словно биение сердца этого новорожденного и одновременно древнего города.

– Ковалёв, – Леманский обернулся к нему, прищурившись от резкого ветра. – Мы не будем делать здесь «красиво». Мы будем делать «тяжело». Я хочу, чтобы в сцене разорения города зритель чувствовал, как рушится этот дуб. Чтобы каждый удар топора отдавался в зале.

Аля поднялась к ним на вал. Ветер развевал её волосы, и на фоне колоссальных оборонительных сооружений она казалась почти прозрачной.

– Знаешь, о чем я думаю? – спросила она, глядя в сторону горизонта, где вскоре должны были появиться огни «ордынских» костров. – О том, сколько людей три месяца вгрызались в это дерево. Они строили это как настоящий дом. С любовью.

– В этом и есть ирония, Аля, – Владимир обнял её за плечи, чувствуя, как его охватывает холодная, режиссерская решимость. – Мы строим вечность на десять минут экранного времени. Но если эти десять минут заставят человека в сорок шестом году вспомнить, кто он есть, – значит, каждый удар топора был оправдан. Эти стены – наш доспех. Мы не имеем права снять здесь посредственность.

Они провели в «Рязани» несколько часов. Леманский заходил в каждую избу, проверял высоту потолков для установки камер, обсуждал с Ковалёвым углы падения тени от башен. Он был везде одновременно: проверял надежность мостов, глубину рвов, фактуру кованых цепей на воротах. Режиссер внутри него уже монтировал будущие кадры, накладывая на эти бревна звук била и крики воинов.

Степан ждал их у машины, покуривая махорку. Он переговорил с бригадиром плотников и теперь смотрел на город с суеверным почтением.

– Ну как, Владимир Игоревич? – спросил шофер, когда Леманский и Аля, уставшие и притихшие, вернулись к «ЗИСу». – Настоящее оно?

– Настоящее, Степан, – ответил Владимир, оглядываясь в последний раз. – Такое настоящее, что даже боязно.

Когда машина тронулась, Леманский долго смотрел в заднее стекло. Рязань медленно скрывалась за соснами, её башни уходили в вечерний туман, но в голове у него уже работал монтажный стол. Он видел, как на этих площадях будет литься кровь, как будет оседать сажа на этих наличниках.

– Володя, – Аля положила голову ему на плечо. – Ты видел плотников? Они ведь не уходили, пока мы там бродили. Стояли в стороне, смотрели. Они ждут, что мы с этим сделаем.

– Мы сделаем то, что должно, – тихо ответил он, сжимая её руку. – Мы заставим эти камни и бревна говорить.

Лимузин мчался по шоссе, возвращая их в сорок шестой год, в Москву, к звонкам из Комитета и бесконечным сметам. Но внутри Владимира Леманского уже стояла эта деревянная крепость. Он чувствовал её запах дегтя, её несокрушимую, тяжелую правду. «Собирание» перестало быть текстом на бумаге. Оно обрело плоть из дуба и сосны, оно вросло корнями в подмосковную землю.

Режиссер закрыл глаза. В полусне ему почудилось, что над лесом проплыл гулкий удар колокола – не праздничный, а тревожный, зовущий к стенам.

Машина летела к Москве, разрезая сумерки, а за их спинами, в лесной тишине, ждала своего часа Рязань – символ их общей веры в то, что даже из обломков и пепла можно собрать нечто вечное.

Зал прослушиваний на «Мосфильме» напоминал глубокий колодец, наполненный тяжелым запахом пыли, театрального грима и невысказанного напряжения. Огромные окна были занавешены плотными черными шторами, и единственным островком жизни оставался пятачок в центре, залитый резким светом мощного прожектора. В этой световой ловушке кружились пылинки, похожие на искры от костра, который им предстояло разжечь в Подмосковье.

Владимир Леманский сидел в полумраке за длинным столом, накрытым зеленым сукном. Рядом – Аля, сосредоточенно черкающая в блокноте, и Броневский, чей профиль в свете настольной лампы казался высеченным из серого питерского гранита. Ковалёв возился чуть поодаль, настраивая камеру для кинопроб: сегодня всё было по-взрослому, на пленку, без права на фальшь.

– Следующий, – негромко произнес Леманский.

В круг света вошел актер. Это был крепкий мужчина с классической внешностью героя, из тех, кто привык играть благородных командиров. Он начал читать монолог князя Юрия из четвертой серии – громко, с широкими жестами, чеканя каждое слово так, словно стоял на сцене Малого театра.

– «Остановитесь, братья! Земля стонет под копытами чужаков, а вы…»

– Спасибо, достаточно, – прервал его Владимир.

Актер замер, обиженно вскинув брови.

– Но я еще не дошел до кульминации, Владимир Игоревич.

– Кульминация у нас в тишине, – мягко ответил Леманский. – Вы читаете так, будто хотите перекричать шум толпы. А мне нужно, чтобы вы боялись собственного голоса. Спасибо, мы вам сообщим.

Когда дверь за претендентом закрылась, Владимир потер виски.

– Они все играют в «Величие». А мне нужен человек, у которого за душой – выжженное поле. Аля, что у тебя?

– У меня – лица, – она развернула блокнот. – Красивых много, Володя. Но нет тех, кто умеет носить нашу мешковину. Все пытаются выглядеть как на параде. А нам нужен тот, кто сольется с грязью и бревнами Рязани.

В этот момент в зал вошел человек, которого Владимир ждал с особым предчувствием. Михаил Арсеньев. О нем говорили как о сложном, «неудобном» актере, который мог месяцами сидеть без ролей, отказываясь от плакатных образов. Он был худощав, с резкими чертами лица и глазами, в которых, казалось, застыла вся горечь тринадцатого века.

Арсеньев не стал кланяться. Он просто встал в круге света, сунув руки в карманы поношенного пиджака.

– Текст знаете? – спросил Броневский, поправляя очки.

– Знаю, – коротко ответил Арсеньев. – Но я бы хотел попробовать сцену у одра отца. Без слов.

Леманский подался вперед.

– Пробуйте. Ковалёв, снимаем.

В зале наступила тишина. Арсеньев не двигался. Он просто смотрел куда-то в пустоту перед собой. Прошла секунда, пять, десять. И вдруг в его взгляде что-то изменилось. Плечи едва заметно опустились под невидимым грузом, а пальцы начали медленно, почти судорожно перебирать край воображаемого покрывала. Это не была игра – это было физическое присутствие горя, настолько плотное, что в зале стало холоднее. Он не произнес ни звука, но все присутствующие услышали крик его души.

– Стоп, – выдохнул Леманский. – Вот это – князь. Тот, кто молчит, когда рушится мир.

Аля быстро сделала набросок.

– Володя, посмотри. Как у него легла тень на скулы. Это же идеальный Невский. В нем есть та самая «физиология духа», о которой ты говорил.

Затем настала очередь женских ролей. Владимир искал княжну Евпраксию. Нужна была не просто красавица, а женщина, способная шагнуть в пустоту с башни, чтобы не достаться врагу.

В зал вошла Елена Зворыкина. Молодая актриса из Ленинграда, пережившая блокаду. Она была тонкой, почти прозрачной, в простеньком сером платье. Когда она начала читать сцену прощания, в её голосе не было пафоса. Она говорила так, будто слова причиняли ей физическую боль.

– «Не ищи меня в живых, ладо мой… Ищи меня в росе утренней, в дыме горьком…»

Броневский, до этого сидевший неподвижно, вдруг выронил карандаш. Аля замерла, глядя на актрису так, словно уже видела на её плечах то самое грубое полотно, которое они вываривали в ольховой коре.

– Она не играет, Володя, – прошептала Алина. – Она помнит. Она помнит, как это – когда вокруг только дым и лед.

Зворыкина закончила и просто опустила голову. В свете прожектора её бледное лицо казалось фарфоровым, но в глазах горела такая стальная решимость, что Владимир понял: эта женщина не просто сыграет прыжок с башни, она заставит зрителя лететь вместе с ней.

– Елена, – Леманский поднялся из-за стола. – Мы берем вас. И я обещаю: у вас не будет грима. Ваше лицо и этот свет сделают всё сами.

– Спасибо, Владимир Игоревич, – она едва заметно улыбнулась.

Но самым трудным был выбор на роль Ивана Калиты. Нужен был человек-кремень, человек-калькулятор, в чьих руках гроши превращаются в фундамент империи.

Степан Ворон вошел в зал твердым, тяжелым шагом. Бывший фронтовик, актер с тяжелым взглядом и голосом, напоминающим гул того самого била Гольцмана.

– Сцена в казне, – скомандовал Леманский. – Илья Маркович, дайте нам ритм.

Гольцман, сидевший за фисгармонией в углу, ударил по клавише, извлекая низкий, вибрирующий звук. Ворон сел на предложенный стул, положил на стол воображаемую кучу монет и начал… считать.

Это было гипнотическое зрелище. Он не смотрел в камеру. Его пальцы двигались с точностью часового механизма. Каждое движение сопровождалось коротким, сухим выдохом.

– «Один – за Рязань… Два – за Тверь… Три – за души, что еще дышат…» – его шепот был громче любого крика.

Ворон превратил подсчет денег в сакральный акт. Он выглядел как человек, который сознательно берет на себя грех скупости, чтобы спасти миллионы. Это был именно тот «бухгалтер истории», которого Владимир выстроил в своем сознании на набережной.

– Ковалёв, ты видел его руки? – спросил Леманский, когда актер вышел.

– Видел, Владимир Игоревич. На этих руках – мозоли от рукояти меча. Нам даже гримировать их не надо. Крупный план будет стоить всей серии.

К концу дня стол Леманского был завален фотографиями и анкетами. Но три главных снимка лежали отдельно. Арсеньев, Зворыкина, Ворон. Три кита, на которых теперь должна была удержаться вся восьмисерийная махина.

– Мы забрали лучших, – подытожил Броневский, аккуратно складывая свои записи. – Леманский, вы создали опасный прецедент. Если мы снимем это так, как они сегодня читали, зритель не захочет возвращаться к картонным героям.

– Именно в этом и цель, Виктор Аристархович, – Владимир подошел к окну и отодвинул тяжелую штору.

За окном Москва погружалась в синие сумерки. Далеко на горизонте, там, где строилась их Рязань, небо казалось тревожным и глубоким.

– Посмотри, Аля, – Леманский обнял жену за плечи. – Наши актеры – как те бревна на стройке. Грубые, честные, тяжелые. Теперь у нас есть плоть истории. Теперь нам остается только вдохнуть в неё жизнь.

Алина прижалась к его плечу.

– Я уже вижу их в костюмах, Володя. Арсеньев в сером льне, Зворыкина в белом полотне перед прыжком… Это будет невыносимо красиво. И очень больно.

– Болезнь – это путь к исцелению, – процитировал Владимир кого-то из классиков. – Мы покажем им эту боль, чтобы они поняли цену своего единства.

В дверь заглянул Степан, шофер.

– Владимир Игоревич, машина ждет. Борис Петрович просил заехать к нему перед отъездом на натуру. Говорит, пакет из Комитета пришел.

Леманский вздохнул. Сказка кастинга заканчивалась, начиналась суровая проза административных битв. Но глядя на три фотографии на зеленом сукне, он чувствовал, что теперь у него есть армия, с которой не страшно идти на любой штурм.

– Едем, Степан. Нам еще нужно успеть попрощаться с Покровкой перед экспедицией.

Машина мягко сорвалась с места, унося их сквозь вечернюю Москву. В портфеле у Владимира лежали утвержденные списки актеров – тех, кто вместе с ним должен был совершить это невероятное путешествие в глубь веков. Он знал, что впереди – грязь подмосковных полей, холодные ночи и бесконечные дубли. Но он также знал, что эти люди – Арсеньев, Зворыкина, Ворон – не подведут. Потому что они, как и он сам, уже слышали гул била и запах горелого дерева. Они уже были там, в Рязани двенадцатого века, и теперь им оставалось только зафиксировать это на пленку.

Леманский закрыл глаза, и в полусне ему почудилось, что Арсеньев-князь шепчет ему: «Мы выстоим, режиссер. Главное – не закрывай глаза». И Владимир знал: он не закроет. Теперь, когда у его симфонии появились голоса, она обязана была прозвучать на весь мир.

Рассвет над Москвой в день отъезда экспедиции был пронзительно-прозрачным, словно вымытым ночным дождем. Город еще спал, окутанный сиреневой дымкой, когда у ворот «Мосфильма» начала выстраиваться колонна, больше напоминавшая военный эшелон, чем киногруппу. Тяжелые грузовики с брезентовыми верхами, груженные до краев реквизитом, костюмами и световой техникой, мерно рокотали, заполняя утренний воздух сизым дымом и запахом бензина.

Владимир Леманский стоял у открытой дверцы своего «ЗИСа», наблюдая за этим организованным хаосом. В его руках был неизменный портфель со сценарием, который теперь, после правок Броневского, казался ему не просто текстом, а боевым уставом. Аля стояла рядом, кутаясь в легкое пальто. Она только что закончила проверку фургона с костюмами – того самого «ковчега», где в сундуках покоились грубый лен, тяжелые меха и кованые доспехи, созданные её воображением и трудом десятков швей.

– Посмотри, Володя, – тихо сказала Алина, кивая в сторону колонны. – Кажется, мы увозим с собой половину студии.

– Мы увозим не студию, Аля. Мы увозим время, – ответил Леманский. – И если мы его там, в лесах, не удержим – нам его здесь никто не вернет.

В этот момент из здания управления вышел Борис Петрович. Директор студии выглядел так, будто не спал всю ночь: галстук был слегка ослаблен, а в глазах читалась смесь гордости и смертельной усталости. В руках он сжимал тот самый пакет из Комитета, о котором накануне упоминал Степан.

– Леманский, на минуту! – Борис Петрович жестом пригласил режиссера отойти в сторону, подальше от шума моторов.

Они остановились у старой липы, чьи почки уже готовы были взорваться зеленью. Директор медленно вскрыл пакет и достал оттуда лист с гербовой печатью.

– Это дополнение к твоему «карт-бланшу», Володя, – голос Бориса Петровича был непривычно сухим. – Комитет утвердил твой кастинг. Но… они приставили к тебе консультанта по «идеологической выверенности». Он приедет прямо на натуру через три дня.

Владимир нахмурился.

– Еще один цензор? Мало мне было Белова?

– Белов – это высший пилотаж, Володя. А этот… этот будет следить за тем, чтобы твой «шепот» не стал слишком подозрительным. Они боятся, что в твоей «раздробленности» зритель увидит не тринадцатый век, а что-то современное. Будь осторожен. Снимай свою правду, но не подставляйся под мечи, которые не из бутафории.

Борис Петрович вдруг крепко сжал плечо Леманского.

– Ты – наш главный кадр, мастер. Иди и делай свое дело. Если кто и сможет собрать эту землю на экране, так это ты. А я здесь… я здесь прикрою тылы, сколько смогу.

Леманский кивнул, чувствуя, как внутри него снова просыпается холодная, расчетливая ярость режиссера. Он понимал: борьба за фильм будет идти не только на съемочной площадке, но и в каждом кабинете, где его «физиологию духа» будут пытаться загнать в рамки плаката.

– Степан! – крикнул Владимир, возвращаясь к машине. – Пора.

Колонна тронулась. Тяжелые грузовики медленно выкатывались за ворота «Мосфильма», и звук их моторов разносился по еще пустой улице, как гром. Леманский сел на заднее сиденье «ЗИСа» рядом с Алей. Они проезжали мимо спящих домов, мимо памятников, которые в рассветном свете казались декорациями к какому-то иному, великому фильму.

На выезде из города, у заставы, их ждал еще один автомобиль. Возле него стояли Арсеньев и Ворон – два его главных «князя». Они не улыбались, не махали руками. Они просто смотрели на проходящую мимо колонну с тем самым выражением сосредоточенности, которое Леманский искал на пробах. В их взглядах уже не было актерской игры – там была готовность к долгой, изнурительной осаде.

– Видишь их? – спросил Владимир у Али.

– Вижу, – ответила она. – Они уже там, в Рязани. Знаешь, Володя… мне кажется, мы сегодня не просто на съемки едем. Мы уходим в поход.

Лимузин обогнал колонну и вырвался на оперативный простор Подмосковного шоссе. Москва оставалась позади, растворяясь в утреннем тумане. Впереди была неизвестность, леса, запах гари и тот самый гул била, который Гольцман уже записал в своей студии и который теперь звучал в голове у каждого члена группы.

Экспедиция растянулась на километры. Десятки грузовиков везли в себе не просто дерево и холст – они везли мечту человека из будущего, который решил переписать прошлое, чтобы дать надежду настоящему. Леманский смотрел в окно на пролетающие мимо деревни, на людей, выходящих на пороги своих изб, и видел в них массовку для своего главного шедевра. Он видел ту самую Русь, которую ему предстояло «собрать».

Через три часа пути они свернули с шоссе на проселочную дорогу, ту самую, что вела к их «Рязани». Грязь летела из-под колес, ветви деревьев хлестали по стеклам «ЗИСа», но Степан вел машину уверенно, как танк.

Когда они наконец выехали на ту самую поляну, где возвышались дубовые стены крепости, Владимир попросил Степана остановиться. Он вышел из машины и вдохнул воздух. Здесь пахло иначе, чем в Москве. Здесь пахло хвоей, мокрой древесиной и той самой тишиной, которая бывает только перед началом великой битвы.

– Группа! – Голос Леманского разнесся над лагерем, который уже начали разбивать рабочие. – Разгрузка по секторам! Ковалев – на крепостной вал, пристрелка по свету. Алина – костюмерный цех в третьем павильоне-шатре. Сбор у ворот через час!

Работа закипела мгновенно. Люди, механизмы, животные – всё пришло в движение. Леманский видел, как из грузовиков достают камеры, как Арсеньев примеряет первый плащ, как Гольцман, приехавший в одном из грузовиков, уже пробует звук на рыночной площади.

Владимир поднялся на крепостную стену. Отсюда, сверху, его экспедиция выглядела как настоящий военный лагерь, осаждающий древний город. Он чувствовал, как масштаб его замысла обретает плоть. Это больше не было его личной фантазией. Это была реальность, подкрепленная тоннами металла, дерева и волей сотен людей.

Аля поднялась к нему, её лицо раскраснелось от ветра и волнения.

– Володя, плотники закончили подъемные мосты. Они работают! И Броневский уже прислал гонца – он будет здесь к вечеру с финальными правками первой сцены.

Леманский обнял её, глядя на то, как солнце окончательно разогнало туман, освещая их «Рязань» резким, честным светом.

– Ну что, Аля, – прошептал он. – Камера готова. Массовка на подходе. Костюмы надеты. Теперь у нас нет пути назад. Мы начинаем «Собирание».

В этот момент внизу, на площади, Илья Маркович Гольцман ударил в свое било. Глухой, утробный звук разнесся над лесом, заставив взлететь стаю ворон. Этот звук ознаменовал окончание эпохи подготовки. Теперь говорило искусство. Теперь говорила история.

Владимир Леманский посмотрел на часы. Десять утра. Первое июня сорок шестого года.

– Мотор! – произнес он в пустоту, и этот шепот был громче любого крика.

Экспедиция началась. И в этом подмосковном лесу, среди запаха дегтя и звуков топоров, Владимир Леманский почувствовал, что он наконец-то дома.