Текст книги "Сон цвета киновари. Необыкновенные истории обыкновенной жизни"

Автор книги: Шэнь Цунвэнь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 23 страниц)

– Зимородок возвращается в гнездо, вот и нам надо домой к ужину поспеть!

– Рано, рано еще на улицу Хэцзе идти, – с этими словами старый паромщик запрыгнул в лодку. «Разве ты не хотел продолжить это дело – путников перевозить!» – подумал он, потянул за канат, и лодка отчалила от берега.

– Эрлао, ты ведь устал с дороги…

Эрлао оставил слова паромщика без ответа, только бесстрастно слушал его. Лодка причалила, и молодой человек вместе с рабочим, взвалив поклажу на коромысла, скрылись за вершиной горы. Безразличие Эрлао неприятно поразило деда; он крепко сжал кулаки и погрозил вслед ушедшим двум, а потом, тихонько рыча, повел лодку обратно.

19

Цуйцуй убежала в бамбуковый лес, а старый паромщик еще долго не сходил с лодки. Судя по Эрлао, будущее не слишком радужно. Хоть паромщик ни словом не обмолвился о том, что «у дела есть предел», его робкие слова показались очень бестактны, Эрлао неправильно их понял, вспомнил брата и возмутился.

На третий день после возвращения Эрлао из Чжунсая пришел человек проведать, как обстоят дела, поселился на улице Хэцзе в доме Шуньшуня и стал спрашивать у того, хочет ли все еще Эрлао мельницу. Шуньшунь, в свою очередь, спросил Эрлао.

– Отец, – сказал тот, – если вам нужно, чтобы в семье было больше мельницей и больше человеком, то радуйтесь и соглашайтесь. А если решать мне, то мне подумать нужно, я скажу через несколько дней. Я все еще не решил, брать ли мне мельницу или брать паром: возможно, судьба только паром мне взять и позволит!

Явившийся на разведку человек запомнил его слова и отправился в Чжунсай доложить об исполненном поручении. Пересекая реку, он вспомнил слова Эрлао и разразился мяукающим смехом. Паромщик вступил с ним в разговор, узнал, что это житель крепости, и спросил, зачем он ездил в Чадун.

Человек из крепости тактично ответил:

– Ничего особенного, просто посидел в доме Шуньшуня.

– Без важного дела в хоромы не войдешь, раз сидел, наверняка говорил о чем-то!

– Ну да, поговорил кое о чем.

– А о чем?

Человек не ответил, но старый паромщик вновь спросил:

– Говорят, из вашей крепости собираются мельницу за дочкой отдать, в семью Шуньшуня? Это как, выгорело?

– Все удалось, – засмеялся человек из крепости. – Я спросил Шуньшуня, тот очень хочет породниться с теми, что в крепости живут. И парня спросил…

– А парень что ответил?

– А парень сказал: передо мной мельница и переправа, я сперва хотел переправу, а сейчас решил, что возьму мельницу. На пароме работать надо, не так надежно, как с мельницей. Расчетливый парень.

Этот человек был торгашом из Мичана, он тщательно взвешивал слова; он понимал, о каком пароме идет речь, но ничем этого не выдал. Увидев же, как медленно шевелятся губы старого паромщика, словно он хочет что-то сказать, тут же пресек такую возможность:

– Судьба все решает, от человека ничего не зависит. Вот бедный Далао из семьи Шуньшуня, такой видный парень был – и утонул!

Эти слова пронзили сердце паромщика, и он проглотил все оставшиеся вопросы. И когда человек из крепости высадился на берег и ушел, старый паромщик остался тоскливо стоять в своей лодке. А вспомнив о давешней холодности Эрлао, совсем загрустил.

Цуйцуй весело резвилась возле пагоды и пришла на утес, желая, чтобы дед спел ей, но дед не обратил на нее внимания. Тогда она в сердцах сбежала к берегу и там лишь увидела, насколько подавленный у него вид, но причины не поняла. При взгляде на ее радостное, загоревшее дочерна личико паромщик печально улыбнулся. На том берегу появились путники с добром на плечах, и он молча повел лодку к ним, однако же, добравшись до середины реки, громко запел. Когда люди переправились, паромщик спрыгнул на пристань и подошел к Цуйцуй, все еще нехорошо улыбаясь и потирая рукой лоб.

– Дедушка, ты что? – спросила Цуйцуй. – Перегрелся? Полежи в тенечке, а о лодке я позабочусь.

– Хорошо, ведь эта лодка тебе же и достанется.

Дед словно бы и впрямь получил солнечный удар, на сердце у него было тяжко, и хотя перед Цуйцуй он крепился, зайдя в комнату, он нашел фарфоровый осколок и несколько раз вонзил себе в плечо и в бедро, выпустив темную кровь, после чего улегся на кровать и заснул.

Цуйцуй осталась в лодке, предоставленная сама себе, со странной радостью на душе. Она подумала: «Если дедушка не будет для меня петь, то я и сама умею!»

Она пела долго, а дед лежал на кровати, смежив очи, и слушал ее песню, строфу за строфой; на душе у него было муторно. Однако он чувствовал, что эта болезнь его не свалит и завтра он снова будет на ногах. Он решил отправиться завтра в город, посмотреть, что творится на улице Хэцзе, ну и другие дела накопились.

Но на следующий день он едва поднялся с постели. Голова была тяжелая, он по-настоящему заболел. Цуйцуй, очевидно, поняла это, сварила для него котелок сильного лекарства и заставила выпить; потом пошла в огород за домом, надергала побегов чеснока и замочила их в рисовом отваре. Работая на переправе, она ухитрялась выкроить время, чтобы заглянуть в дом проведать больного, порасспросить. Дед страдал молча, хранил свою тайну. Через три дня ему полегчало. Пройдясь вокруг дома, он убедился, что кости еще крепки, и, поскольку все его мысли занимало только одно, засобирался в город на улицу Хэцзе. Цуйцуй же не понимала, откуда такая срочность и зачем идти в город непременно в этот день, и умоляла не покидать ее.

Старый паромщик потирал руки, прикидывая, стоит ли открывать причину. Глядя на ее загоревшее дочерна овальное личико и смышленые глаза, он глубоко вздохнул и сказал:

– У меня серьезное дело, мне нужно идти сегодня!

Цуйцуй невесело улыбнулась.

– Какое там дело, ведь не…

Старый паромщик знал характер внучки и, расслышав в ее голосе грустные нотки, не стал больше настаивать, выложил на длинный стол бамбуковый короб и поясной кошель, которые хотел взять в дорогу, и со льстивой улыбкой сказал:

– Не пойду, раз боишься, что упаду, то не пойду. Я-то думал, что утром, пока не жарко, схожу, улажу дела и сразу вернусь, – но можно и не ходить, завтра пойду.

– Лучше завтра, – ласково сказала девочка, – у тебя ноги слабые еще, полежи денек.

Но он не успокоился, всплеснул руками, направился к двери и у порога споткнулся о валек для сандалий, чуть не упав. Когда он утвердился на ногах, Цуйцуй с грустной улыбкой сказала:

– Вот видишь, дедушка, не послушал меня!

Старый паромщик подобрал валек и метнул его в угол.

– Дедушка старый стал, – ответил он. – Через пару дней завалю леопарда, увидишь!

После обеда начался ливень. Уговорив Цуйцуй, паромщик все-таки отправился в город. Девочка не могла пойти с ним, а потому отправила сопровождающим рыжего пса. В городе дед обсудил со знакомым цены на рис и соль, потом, проходя мимо гарнизонного ямэня, посмотрел на новоприобретенных мулов, и только после этого пошел к дому Шуньшуня на улице Хэцзе. Тот играл в карты с тремя приятелями, и деду было неловко с ним заговорить, поэтому он сделал вид, что наблюдает за игрой. Шуньшунь предложил ему вина – старик отказался под предлогом недавней болезни. Не стремясь присоединиться к игре, он тем не менее не торопился уходить, но Шуньшунь словно бы не понимал, что старик хочет с ним поговорить, и уткнулся в свои карты. Поведение паромщика привлекло внимание другого игрока: тот спросил, нет ли у него какого дела. Старик сконфузился и, потирая, по обыкновению, руки, ответил, что нет у него других дел, кроме как перекинуться парой слов с начальником пристани.

Только тогда Шуньшунь понял, почему дед так долго стоял и смотрел в его карты, обернулся к нему и засмеялся.

– Что ж вы раньше не сказали? Вы молчите, а я думаю – смотрите мне в карты да игре учитесь.

– Мне неловко было прерывать игру, вот и не смел сказать.

Управляющий пристанью бросил карты на стол и с улыбкой зашагал к дому. Паромщик пошел за ним.

– Что такое? – спросил он; видимо, он догадался, о чем пойдет речь, и лицо у него стало жалостливое.

– Один человек из Чжунсая сказал, что вы собираетесь породниться с местным командиром бригады, это правда?

Под пристальным взглядом старого паромщика Шуньшунь нашел благовидные слова и произнес:

– Есть такое.

Но этот ответ подразумевал: «Есть, но тебе-то какое дело?»

– Правда? – спросил старый паромщик.

– Правда, – ответил Шуньшунь непринужденно, а в ответе по-прежнему слышалось: «Правда, но тебе-то какое дело?»

– А что Эрлао? – спросил лодочник, притворяясь спокойным.

– Эрлао уж несколько дней как в Таоюань уплыл!

Уплыл он после ссоры с отцом. Хоть Шуньшунь и был по натуре добр, он не хотел, чтобы девушка, из-за которой погиб один его сын, стала женой второго, и это можно понять. Местные обычаи таковы, что молодые люди сами разбираются со своими сердечными делами, и взрослые ни при чем; Эрлао действительно нравилась Цуйцуй, она тоже любила его, и Шуньшунь совсем не возражал против этого брака, в котором переплетались любовь и ненависть. Но он неправильно истолковал интерес к этому делу паромщика – вспоминая печальные события, он решил, что виноват во всем паромщик, потому что совал нос не в свое дело. Он не знал всего, но в душе его остался неприятный осадок, и теперь он не позволил старику и слова сказать.

– Дядюшка, оставьте, нашим ртам подобает вино пить, а не песни петь за детей! Я понял, что вы имеете в виду, понял, что вы от чистого сердца. Но поймите и вы меня! Поэтому давайте говорить только о наших делах и не стоять у молодых на дороге.

В ответ на эту отповедь старик хотел что-то сказать, но Шуньшунь не дал ему такой возможности и потащил к карточному столу. Хотя он смеялся и шутил, душа его была мрачна, и карты он швырял на стол с ожесточением. Старик молча понаблюдал за ним некоторое время, потом надел соломенную шляпу и ушел.

Было еще рано, паромщику было тоскливо, и он зашел в город навестить кавалериста Яна. Тот как раз выпивал, и старик тоже пропустил чарку.

Затем он пошел домой; в пути ему стало жарко, и он омылся водой из речки. Утомленный, он сразу отправился спать, оставив Цуйцуй заниматься лодкой.

Ближе к вечеру посмурнело. Над водой летали красные стрекозы, на небе собрались тучи, горячий ветер громко шелестел листьями бамбука, росшего по склонам обеих гор. Еще до заката должен был хлынуть ливень. Цуйцуй несла вахту у лодки, глядя на летающих повсюду стрекоз, и очень волновалась. Удрученное лицо деда не давало ей покоя, она побежала в дом – и удивилась, увидев, что он сидит на пороге и вяжет сандалии из соломы! Она-то думала, что дед давно спит.

– Дедушка, сколько обуви тебе нужно, над кроватью четырнадцать пар висят! Почему ты не ложишься?

Дед встал, запрокинул голову, посмотрел на небо и тихо сказал:

– Цуйцуй, сегодня гроза будет. Сходи привяжи лодку к камню, сильный будет дождь.

– Дедушка, мне страшно! – сказала Цуйцуй, словно бы не о грядущей буре.

А дед, словно бы поняв это, ответил:

– Чего ты боишься? То, что должно случиться, – случится. Не бойся!

Глава восьмая

20

Ночью хлынул страшный ливень, сопровождаемый страшным раскатистым громом. Над крышей сверкали молнии. Цуйцуй дрожала в темноте. Дед тоже проснулся, понял, что внучке страшно, испугался, что она простынет, встал и набросил на нее покрывало.

– Цуйцуй, не бойся.

– Я не боюсь, – ответила Цуйцуй и хотела добавить: «Когда ты здесь, дедушка, я не боюсь». Вслед за раскатом грома, заглушая звуки дождя, раздался оглушительный грохот, как будто что-то рухнуло. Они решили, что это обрушился утес на берегу реки, и забеспокоились о лодке, которую могло завалить камнями.

Дед и внучка в молчании лежали на своих постелях, внимая звукам грома и дождя.

Несмотря на ливень, Цуйцуй скоро уснула. Когда она пробудилась, уже рассвело. Дождь прекратился, слышно было только журчание речки, которая стремилась в ущелье меж двух гор. Цуйцуй встала, увидела, что дед крепко спит, и вышла на улицу. Перед дверью уже образовалась канава, резвый поток струился из-за пагоды прямо к утесу и падал с него вниз. К тому же повсюду было полно маленьких канавок. Огород смыло сбежавшей с горы водой, нежные побеги утонули в жиже из глины и песка. Пройдя вперед, она увидела, что в реке тоже прибыло воды, которая затопила пристань до самого чайного чана. Ведущая к пристани дорога стала похожа на речку, по ней с журчанием бежала желтая от глины вода. Затопило и трос, но которому переправлялся паром, оставленной под утесом лодки тоже не было видно.

Утес перед домом не обрушился. Но Цуйцуй нигде не могла найти лодку. Обернувшись, она увидела, что белой пагоды за домом нет. Испугавшись не на шутку, она поспешила туда. Пагода рухнула, кругом в беспорядке лежали груды белых кирпичей. Не зная, что делать, Цуйцуй громко позвала деда, но дед не отозвался. Она бегом вернулась в дом, забралась на кровать и стала его трясти, но дед так и не ответил. Он тихо умер во время ливня.

Цуйцуй разрыдалась.

Скоро на берег пришел человек, который бежал с поручением из Чадуна в Сычуань, и кликнул паром. Цуйцуй в это время вся в слезах грела у очага воду, чтобы омыть умершего деда.

Путник решил, что в доме паромщика еще не проснулись. Он очень торопился, а на зов не отвечали, и он метнул через реку камушек, который стукнулся о крышу. Заплаканная девочка выбежала на утес.

– Эй, время-то не раннее! Давайте лодку!

– Лодка пропала!

– А дед твой туда подевался? Он за лодку отвечает, это его долг!

– Он отвечал за лодку, он пятьдесят лет отвечал за лодку – а сегодня умер! – рыдая, прокричала Цуйцуй с другого берега.

– Что, правда умер? Ты не плачь, я пойду доложу, чтобы снарядили лодку и привезли чего.

Путнику пришлось вернуться в город. Встретив там знакомого, он сообщил ему новость, и скоро она облетела весь Чадун, и внутри городских стен, и за их пределами. Шуньшунь с улицы Хэцзе снарядил людей за пустой лодкой, которую нагрузили ящиком из белой древесины и отправили к реке. Кавалерист Ян вместе с одним старым солдатом тоже поспешили к реке. Они срубили несколько десятков толстых стволов бамбука, перевязали их лозой и сделали плот, чтобы временно использовать его для переправы. Смастерив плот, они переправились на берег, где стоял дом Цуйцуй. Кавалерист оставил солдата заниматься перевозкой путников, а сам побежал в дом проведать усопшего. Заливаясь слезами, он потрогал окоченевшее тело старого друга и заторопился устроить все, как подобает. Прибыли помощники, с большой реки доставили гроб, приехал городской даос с ритуальными инструментами, со старой льняной ризой и большим белым петухом в руках. Он добровольно и безвозмездно пришел читать молитвы и провести другие положенные для погребения ритуалы. Люди сновали по дому, только Цуйцуй сидела на низенькой скамейке у очага и плакала.

В полдень пришел управляющий пристанью Шуньшунь в сопровождении человека, который нес на плечах мешок риса, сосуд вина и свиную ногу.

– Цуйцуй, я знаю, что твой дедушка умер, – сказал он, – но старики и должны умирать, не нужно так горевать, у тебя есть еще я.

Осмотрев все, он вернулся в город.

После обеда старика положили в гроб, и те, кто пришел помочь, вернулись домой. Остались только старый даос, кавалерист Ян и двое молодых работников, присланных Шуньшунем. До наступления сумерек даос вырезал цветы из красной и зеленой бумаги и соорудил из глины подсвечник. Когда же стемнело, на маленьком столике перед гробом зажгли девять желтых ритуальных свечей, воскурили благовония, а вокруг гроба зажгли маленькие свечки. Даос набросил на плечи свою синюю ризу и начал обряд, положенный похоронной церемонией. Он шел во главе с маленьким бумажным стягом в руках, следом за ним – скорбящая внучка покойного, а в арьергарде – кавалерист. Двое работников стояли возле очага и били в гонг. Маленькая процессия медленно двигалась вокруг гроба. Старый даос шагал с закрытыми глазами и полупел-полубормотал, умиротворяя дух усопшего. Когда он дошел до слов, что духу надлежит отправиться в западный край, в мир беспредельной радости, где круглый год благоухают цветы, старый кавалерист разбросал по гробу бумажные цветы, которые нес на деревянном подносе, – они символизировали этот самый западный край.

Обряд завершили глубокой ночью, взорвали хлопушки; свечи вот-вот должны были погаснуть. Обливаясь слезами, Цуйцуй побежала в дом разводить огонь и стряпать всем, кто ей помогал. Закончив ночную трапезу, даос бочком пристроился на кровать покойного и уснул. Оставшиеся по традиции стерегли душу возле гроба, а старый кавалерист исполнял для собравшихся погребальные песни, подыгрывая себе, как на барабане, на пустой мере для зерна. Пел про Ван Сяна[156]156
  Ван Сян – известный образец сыновней почтительности, растопивший собственным телом лед, чтобы поймать карпа для заболевшей мачехи.


[Закрыть], лежавшего на льду, пел про Хуан Сяна[157]157
  Хуан Сян – еще один образец сыновней почтительности, который летом обмахивал отцовское изголовье веером, а зимой согревал его циновку собственным телом.


[Закрыть], обмахивавшего веером изголовье.

Цуйцуй, проведя весь день в слезах и хлопотах, к этому времени уже выбилась из сил и задремала, прислонившись головой к стенке гроба. Двое работников и кавалерист, поев и осушив по две чарки вина, с новыми силами загорланили похоронные песни. Цуйцуй проснулась, вспомнила, что дедушка умер, и вновь тихонько заплакала.

– Цуйцуй, Цуйцуй, не плачь, он умер, слезами его не вернешь!

Вслед за этим лысый Чэнь Сысы рассказал историю о рыдающей невесте, приправленную парой-тройкой крепких словечек, над которыми продолжительно хохотали оба работника. Снаружи залаял рыжий пес, Цуйцуй открыла дверь и вышла постоять на воздухе, прислушиваясь к стрекоту насекомых. Луна была прекрасна, на небе сияли крупные звезды, кругом стояла ласковая тишина.

«Неужели это правда? – думала Цуйцуй. – Неужели дедушка и вправду умер?»

Поняв, что девочке тоскливо, кавалерист Ян тоже вышел из дома – присмотреть за ней. Вдруг в золе еще тлеет огонь, хоть его и не видно; вдруг она осознает, что деда больше нет, да и спрыгнет с утеса или повесится, чтобы уйти вслед за ним, такое ведь может быть! Видя, что она оцепенела и не спешит возвращаться, он кашлянул и сказал:

– Цуйцуй, роса выпала, тебе не холодно?

– Не холодно.

– Такая славная погода!

С неба упала яркая звезда. Цуйцуй тихонько вскрикнула.

Тут же еще одна раскроила небосвод. На другом берегу реки заухала сова.

– Цуйцуй, – мягко сказал кавалерист, став рядом с девочкой, – иди в дом, поспи, не нужно сейчас ни о чем думать.

Цуйцуй молча вернулась к дедушкиному гробу и, присев на пол, вновь заплакала. Бдевшие в доме работники уже уснули.

Кавалерист Ян едва слышно произнес:

– Не нужно, не нужно плакать! Дедушке тоже сейчас тяжело, а у тебя глаза распухнут, горло осипнет, что в том хорошего? Послушай, я знаю, о чем дедушка волновался. Я все улажу, не подведу деда. Сделаю все, что смогу, чтобы эту переправу взял человек, который нравился дедушке и нравится тебе. А если не выйдет как задумано, я хоть и старый, но как возьму серп да как посчитаюсь с ними… Цуйцуй, не плачь, я с тобой!..

Вдалеке заголосил петух, и старый даос на кровати невнятно пробормотал:

– Рассвело? Утречко!

21

Ранним утром из города пришли помощники с тросами и веревками.

Гроб старого паромщика, струганный из белой древесины, подняли шесть человек и понесли закапывать на склон горы позади пагоды. Шуньшунь, Цуйцуй, кавалерист, старый даос и рыжий пес шли следом. Когда они дошли до заранее выкопанной квадратной ямы, даос, по заведенному обычаю, спрыгнул вниз, разложил по углам и в центре могилы зерна киновари и риса и сжег ритуальные деньги. Выбравшись, он велел тем, кто нее гроб, закапывать его. Онемевшая от горя Цуйцуй, оплакивая деда без слез, упала на крышку гроба и отказывалась вставать. Только когда кавалерист насильно оттащил ее, гроб опустили в яму, потянули за веревки, выравнивая по сторонам света, и засыпали свежей землей. Цуйцуй сидела рядом и плакала. Даос заторопился обратно в город, чтобы провести другую похоронную церемонию. Управляющий пристанью доверил все дела старому кавалеристу и тоже ушел. Все, кто пришел помочь, умыли руки на берегу реки; у всех были свои дела, да и обстоятельства этой семьи не позволяли больше пользоваться ее гостеприимством и утруждать хозяев, так что ушли и они. У Бисицзюй осталось всего три человека: Цуйцуй, кавалерист Ян и лысый Чэнь Сысы, направленный семьей Шуньшуня заниматься паромом. Рыжий пес, который получил от лысого камнем, не был рад его присутствию и негромко рычал.

Ближе к вечеру Цуйцуй с кавалеристом решили, что тот сходит в город, отведет лошадей в гарнизон, а потом вернется к реке побыть с ней. Когда он вновь был у переправы, лысый Чэнь Сысы уже ушел.

Цуйцуй и пес по-прежнему занимались паромом, а кавалерист сидел на утесе и хриплым голосом пел песни.

Через три дня Шуньшунь пришел к ней и позвал жить к себе домой, однако Цуйцуй не хотела уезжать в город, а хотела остаться присматривать за дедовой могилой. Она попросила его лишь сходить в городской ямэнь замолвить слово, чтобы кавалеристу Яну позволили остаться с ней на какое-то время. Шуньшунь согласился и ушел.

Кавалеристу было чуть за пятьдесят, и он был куда более талантливым рассказчиком, чем дедушка Цуйцуй. К тому же он ко всему относился ответственно, работу выполнял аккуратно и старательно. Когда он поселился с Цуйцуй, у той как будто вместо деда появился дядя. Когда путники спрашивали о деде и вспоминали о нем, ей было горько и безотрадно, особенно в сумерки. Но со временем тоска утихла. Вечерами они вдвоем усаживались на утесе и беседовали о жизни несчастного паромщика, что лежал сейчас в сырой земле, о том, чего Цуйцуй раньше не знала, и она проникалась к деду еще большей теплотой. Говорили и об отце Цуйцуй, который хотел и любви, и воинской славы, о том, как его мундир бравого солдата зеленознаменного войска волновал девичьи сердца. Говорили и о матери Цуйцуй, о том, как она превосходно пела и как известны ее песни были в то время.

Времена меняются, и следом само собой меняется все остальное. Император – и тот больше не восседает на престоле, что уж говорить о простом народе! Кавалерист Ян вспоминал старые добрые времена, когда работал конюхом и привел к реке лошадь, чтобы спеть для матери Цуйцуй, но та не приняла его ухаживаний, и он до сих пор одинок, так одинок, что опереться может лишь на гору, а довериться только себе самому; говоря так, он горько усмехался.

Два дня подряд они с наступлением сумерек разговаривали о деде и о его семье. Беседа коснулась и событий, предшествовавших смерти деда, и Цуйцуй узнала то, о чем дед ей не рассказывал. О песнях Эрлао, о смерти старшего сына Шуньшуня, о том, как люди из крепости заманивали Эрлао приданым – мельницей, о том, что Эрлао, не добившись расположения Цуйцуй, помня о смерти брата и понукаемый семьей взять мельницу, в сердцах пустился в плавание вниз по реке; о внезапной холодности Шуньшуня к деду, о том, как смерть деда была связана с Цуйцуй… Она поняла все, чего раньше не понимала, и проплакала всю ночь.

Миновал седьмой день со смерти лодочника[158]158
  На седьмой день после ухода покойного ему приносили жертвы как духу-предку.


[Закрыть]. Шуньшунь прислал за кавалеристом: он хотел поговорить с ним о судьбе Цуйцуй. Он предлагал, чтобы Цуйцуй переехала к нему в дом и вышла замуж за Эрлао. А поскольку сам Эрлао был в Чэньчжоу, он говорил не о замужестве, а только о переезде, в надежде, что Эрлао, вернувшись, о свадьбе скажет ей сам. Кавалерист же считал, что говорить об этом нужно с Цуйцуй. Пересказав ей предложения Шуньшуня, он на правах старшего решил, что переезд в дом чужого человека плохо скажется на ее добром имени; лучше остаться у реки и ждать, когда вернется Эрлао, а там уж смотреть, что он скажет.

На том и порешили. Кавалерист считал, что Эрлао скоро вернется, и теперь занимался тем, что поставлял лошадей в гарнизон и составлял компанию Цуйцуй. Так проходил день за днем.

Белая пагода у речки, выстроенная в геомантическом соответствии с расположением Чадуна, обрушилась, и нельзя было не отстроить ее заново. Кроме тех денег, что выделил гарнизон, таможня и торговый люд, стали присылать конверты с какой-никакой денежкой из разных крепостей. Чтобы возведенная пагода принадлежала всем, следовало дать каждому возможность внести свою лепту, умножив тем самым свою добродетель и обеспечив себе благоденствие. Поэтому на лодку поставили два больших бамбуковых коленца, в которых пропилили отверстия, чтобы те, кто переправляется, могли свободно кинуть туда монетку. Когда сосуд наполнялся, кавалерист относил его городским властям и возвращался с другим. Увидев, что старого паромщика нет, а волосы Цуйцуй пронзила нить седины, путники понимали, что старик выполнил свой долг и покоится в могиле, и, сочувственно поглядывая на Цуйцуй, бросали деньги в бамбуковые копилки. «Небо оберегает тебя, умершие уходят на запад, оставшиеся вечно пребывают в мире.» Цуйцуй понимала, почему люди жертвуют деньги, и на душе ее становилась горько, она отворачивалась и занималась паромом.

Наступила зима, и белую пагоду возвели заново. Но тот парень, что распевал под луной и заставлял душу Цуйцуй парить во сне на волнах своей песни, так и не вернулся в Чадун.

…………

Может быть, он никогда не вернется, а может быть, вернется завтра.

1933–1934