Текст книги "Сон цвета киновари. Необыкновенные истории обыкновенной жизни"

Автор книги: Шэнь Цунвэнь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 23 страниц)

Глава четвертая

10

Когда они ели, с другого берега кто-то кликнул о переправе. Цуйцуй первая бросилась в лодку, доплыла и выяснила, что это лодочник из дома Шуньшуня, которого послали им на смену и который, завидев ее, сообщил:

– Эрлао сказал, чтобы вы приходили, как поедите, он уже на реке.

И, завидев деда, повторил:

– Эрлао сказал, чтобы вы приходили, как поедите, он уже на реке.

Навострив уши, можно было расслышать, что дальний бой барабанов участился, и звук этот рисовал в воображении картину, как длинные лодки несутся по прямой вдоль реки, прочерчивая на поверхности воды прекрасную длинную дорожку!

Вновь прибывший даже чаю не откушал, а сразу же занял место на носу лодки; за едой Цуйцуй с дедом пригласили его выпить, но, он отказался, только покачав головой.

– Цуйцуй, я не пойду, а ты сходи с собачкой, хорошо? – сказал дед.

– Если не пойдешь, я тоже идти не хочу!

– А если я пойду?

– Я вообще-то не хотела, но с тобой пойти хочу.

– Эх, Цуйцуй, Цуйцуй. – улыбаясь, сказал дед, – хорошо, пойдем вместе.

Когда дед и Цуйцуй дошли до городской набережной, там уже было многолюдно. Мелкий дождик прекратился, но земля оставалась сырой. Дед хотел, чтобы Цуйцуй смотрела гонки из дома управляющего пристанью, но Цуйцуй решила, что ей и на берегу неплохо. Однако долго они не простояли – Шуньшунь прислал человека с приглашением зайти к нему в гости. На верхнем этаже его дома уже было полно народу. Жена и дочь деревенского богача, которых Цуйцуй видела утром на переправе, тоже получили радушный прием и теперь занимали место у самого лучшего окна. Завидев Цуйцуй, девочка тут же позвала: «Иди сюда, иди!» Та, стесняясь, подошла и уселась на лавку позади них, после чего дед удалился.

Он вовсе не собирался смотреть на состязания драконьих лодок – один знакомый потащил его на пол-ли вверх по течению полюбоваться новой водяной мельницей. Старый паромщик уже давно интересовался ее вальцами. Возле горы на берегу стояла крошечная соломенная хижина, а в хижине – огромный круглый камень, который держался на горизонтальной оси, наискось установленной в каменном желобе. Когда открывали шлюзы, поток устремлялся на скрытое под землей колесо, и верхний каменный вал начинал быстро вращаться. Хозяин, заведовавший этой штукой, засыпал сырой рис в желоб, а перемолотый ссыпал в сито в углу хижины, а потом отсеивал отруби. Земля была густо усыпана ими, равно как и голова хозяина, повязанная куском белой ткани, и его плечи. В хорошую погоду на свободном участке вокруг мельницы сажали редьку, капусту, чеснок и лук. Когда водопроток ломался, хозяин снимал штаны и спускался в реку, чтобы завалить камнями место, где подтекала вода. А если дамба при мельнице была выстроена хорошо, можно было устроить маленькую запруду и без труда поймать рыбку.

Заниматься мельницей у реки было намного интересней, чем переправой, это было ясно с первого взгляда. Однако мечты паромщика о мельнице так и оставались мечтами. Все мельницы издавна принадлежали богачам.

Когда знакомый привел паромщика к мельнице, то рассказал и об ее хозяине. За беседой они внимательно рассматривали каждый уголок.

Знакомый, попинав новый жернов, сказал:

– Эти люди из Чжунсая сидят в своей крепости высоко в горах, а дело-то начинать к нам на реку приходят; вот эта мельница – начальника дружины Вана из Чжунсая, столько денег – семьсот чохов!

Старый паромщик, вращая маленькими глазками, с легкой завистью любовался всем, что было на мельнице, кивал, давая оценку каждой вещи. Потом они сели на недоделанную скамью из белой древесины, и знакомый заговорил о будущем мельницы: вроде бы ее должны были отдать как приданое за дочерью командира дружины. Вслед за этим он вспомнил о Цуйцуй и сразу же – о поручении, которое доверил ему Далао, и спросил:

– Дядя, сколько Цуйцуй будет в этом году?

– Уже четырнадцать, будет пятнадцать, – сказав это, старый паромщик продолжил в уме подсчет минувшим годам.

– Четырнадцать – а уже такая способная! Ох и счастье будет тому, кому она достанется!

– Какое счастье? Нет же за ней крупорушки, чтоб в приданое отдать.

– Не говорите так! Она – нужный человек! Пара рук заменит пять крупорушек! Ведь построил же голыми руками Лю Бань лоянский мост!

И сам же засмеялся.

Старый паромщик тоже засмеялся, подумав: «Что ж, и Цуйцуй пойдет голыми руками строить лоянский мост? Вот новости!»

А тот человек спустя еще какое-то время сказал:

– Глаз чадунца не дурак – выбирать жену мастак. Дядюшка, если вы мне доверяете, я расскажу вам одну шутку.

– Какую шутку? – спросил паромщик.

– Дядюшка, если вы мне доверяете, примите эту шутку за правду.

И вслед за этим рассказал, как Далао из семьи Шуньшуня хвалил красоту Цуйцуй, а также поручил ему выведать, как старик отнесется к этому, после чего пересказал паромщику и другие слова парня:

– Я его спрашиваю: «Далао, ты правду говоришь или шутишь?», а он отвечает: «Ты сходи для меня к старику и разузнай, мне нравится Цуйцуй, я хочу Цуйцуй, это правда!» Я говорю: «Я на язык-то не остер, а ну как скажу, а старик мне – оплеуху?» А он: «Если боишься побоев, то сперва расскажи как шутку, тогда он тебя не побьет!» Поэтому, дядя, я с вами речь завел сперва как о шутке. Подумайте, он девятого числа вернется из Сычуани и придет ко мне, что ему ответить?

Старый паромщик вспомнил, что в прошлый раз сказал ему сам Далао, и понял, что намерения его искренни, а также понял, что Шуньшуню нравится Цуйцуй, и душа его возликовала. Но обычай требовал, чтобы на обсуждение подобных дел человек явился в дом у речки сам, с гостинцами, и благоразумно ответил:

– Когда он вернется, ты скажи – старик, услышав шутку, и сам шутку рассказал: «Телеге, говорит, ехать по тележной колее, а лошади – по тропе лошадиной, у каждого свой путь. Если Далао пойдет по тележной колее, то решать должен его отец, пусть пришлет сватов и пристойно со мной это обсудит. Если пойдет по лошадиной тропе, то должен решать сам, выйти на утес возле переправы и петь для Цуйцуй».

– Дядя, если долгие песни тронут сердце Цуйцуй, то я прямо завтра сам пойду ей петь.

– Думаешь, я буду против, если Цуйцуй согласится?

– Нет, он думает, что если ты согласишься, то Цуйцуй не сможет возразить.

– Нельзя так говорить, это ведь ее дело!

– Даже если и ее, все равно обязательно нужен старший, чтобы принимать решения, да и он сам все-таки считает, что ваше слово куда лучше, чем бесконечно петь днями и ночами.

– Ну тогда, скажу я, мы сделаем так: когда он вернется из Сычуани, нужно, чтобы они начистоту поговорили с Шуньшунем. А я что, я сперва у Цуйцуй спрошу, если она считает, что уйти с тем, кто ей будет петь, интереснее, то ты тогда убеди Далао идти по извилистой лошадиной тропе.

– Хорошо. Как увижу его, сразу скажу: «Далао, твою шутку я рассказал, а по правде ты уж сам смотри, как судьба твоя будет». И правда, пусть судьба распорядится, но я знаю, его судьба в ваших руках.

– Не говори так! Будь это дело у меня в руках, я бы сразу же согласился.

Закончив этот разговор, они направились смотреть на три новые лодки Шуньшуня. А в доме Шуньшуня на улице Хэцзе меж тем творились такие дела:

Хотя дочь деревенского богатея и позвала Цуйцуй сесть рядом с ней, и место было очень хорошее – из этого окна была видна каждая волна на реке, – сердце паромщицы не могло найти покоя. Теснящиеся у других окон, что пришли посмотреть на гуляния, чаще глядели на этих женщин, чем на реку. Некоторые гости притворялись, что им нужно по какому-то делу пройти из одного конца дома в другой, но на самом деле глазели на женщин, что сидели рядом с Цуйцуй. Она чувствовала себя не в своей тарелке и только искала предлог, чтобы убежать. Вскоре с реки донесся звук взрывающихся хлопушек, и собравшиеся на другом берегу лодки дружно стартовали в сторону города. Сперва четыре лодки держались недалеко друг от друга, подобно четырем стрелам рассекая водную гладь, но на середине пути вперед вырвались две, а спустя еще немного времени между ними двумя проскользнула еще одна, обогнала их и рванулась вперед. Когда лодка достигла здания таможенного управления, еще раз, знаменуя ее победу, грянули хлопушки. Выяснилось, что победившую команду составляли гребцы с улицы Хэцзе, и треск поздравительных хлопушек раздавался уже повсеместно. Лодка проделала путь вдоль домов на сваях, ее барабан грохотал под веселые приветственные крики с берега и из окон. Цуйцуй увидела парня с красным тюрбаном на голове, что стоял на носу лодки и размахивал флажками, направляя ее ход, – это был Эрлао, который давеча приносил горлянку. В ее памяти вновь всплыли события трехлетней давности – «Большая рыба тебя слопает!» – «Слопает или нет – не твое дело!» – «Собака, смотри, на кого лаешь!»… Вспомнив о псе, она вдруг поняла, что его нет рядом, и отправилась на поиски, напрочь забыв о человеке в лодке.

Она искала в толпе своего пса, а вокруг меж тем шли разговоры.

Одна женщина с широким лицом спросила:

– Это из которой же семьи вон та, что сидит на том прекрасном месте возле окна в доме Шуньшуня?

Другая женщина тут же ответила:

– Это дочь господина Вана из крепости, говорят, сегодня приехала посмотреть на гонки, а на самом деле – кое на кого, да и самой показаться! Вот же везет ей, посчастливилось на такое хорошее место сесть!

– На кого смотреть? Кому показаться?

– Ах, ты все еще не понимаешь! Тот богач хочет с Шуньшунем породниться.

– А за кого ее замуж отдают? За Далао или за Эрлао?

– Говорят, за Эрлао, подождите, увидите – этот Юэ Юнь скоро сюда придет поглядеть на тещу.

– Все уже уладили, – вмешалась другая женщина, – все очень хорошо! За ней в приданое дают новехонькую мельницу, даже лучше, чем десять рабочих!

Кто-то спросил:

– А что Эрлао? Согласится?

Кто-то тихо ответил:

– Эрлао уже говорил, что не на что тут смотреть. «Для начала, я просто не хочу быть хозяином мельницы!»

– Ты слышал, как сам Юэ Юнь сказал?

– Я слышала, что другие говорят. И еще говорят, что Эрлао нравится паромщица.

– Но он же не дурачок, неужели правда хочет переправу, а не мельницу?

– Кто знает. У Шуньшуня в семье такие, на вкус и цвет товарища нет, что кому по нраву – то и берут. Переправа, поди, не хуже мельницы.

Все это время взоры гостей были обращены к реке, они пересказывали эти сплетни, и никто не обернулся, не заметил стоявшую позади Цуйцуй.

Ее лицо пылало огнем, и она перешла в другое место, но вновь услышала беседу о том же самом.

– Все уже давно устроили, только ждут, что скажет Эрлао.

– Только глянь, какой он сегодня неутомимый, – добавил кто-то, – сразу ясно станет, что сил ему придает девушка на берегу.

Кто же эта девушка, которая так вдохновляет Эрлао? Цуйцуй ощутила смятение.

Она была маленького роста и за спинами людей не видела, что происходит на реке, только слышала, как постепенно приближается и нарастает барабанный бой, слышала крики на берегу, и поняла, что лодка Эрлао как раз проходит мимо дома. Люди в доме всполошились, вразнобой выкрикивая его имя, а там, где сидела жена богача, подожгли связку хлопушек. Неожиданно крики изменились, стали испуганными, и люди побежали к реке. Цуйцуй не поняла, что произошло, она была в смятении и не знала, вернуться ли на прежнее место или стоять за чужими спинами. К окну как раз подошел человек с подносом, нагруженным цзунцзы и мелкими закусками, предлагая женщине с дочерью откушать. Она постеснялась возвращаться к ним, а поэтому решила протиснуться к воротам и оттуда уже к реке. Пройдя вдоль мощенного камнем переулка мимо соляной лавки, она почти уже вышла на улицу Хэцзе, но как раз между балками дома на сваях налетела на толпу, окружившую Эрлао, голова которого была повязана красной тряпкой. Оказалось, что он свалился с лодки в воду, и вот только что выбрался из реки. Проход был слишком узкий, и, хотя Цуйцуй тут же вжалась в стенку, встречные все равно задевали ее локтями. Завидев Цуйцуй, Эрлао сказал:

– Цуйцуй, ты пришла, а дедушка тоже здесь?

Лицо девочки все еще пылало, даже пикнуть было стыдно, вместо того она подумала: «Куда же пес убежал?»

А Эрлао сказал:

– Поднимайся к нам наверх! Я велел оставить для тебя хорошее место.

«Мельница в приданое, эка невидаль», – подумала Цуйцуй.

Эрлао так и не убедил Цуйцуй вернуться, и каждый пошел своей дорогой. Цуйцуй спустилась к реке, терзаемая непонятным чувством. Досада – не досада, тоска – не тоска, радость – нет, что может порадовать эту девочку? Злость? Да, пожалуй, она действительно злилась на кого-то, и этот кто-то – она сама. На берегу было слишком много народу: на отмели возле пристани, на мачтах лодок, на сваях домов – везде были люди. «Так много людей, а что интересного здесь можно увидеть?» – спросила Цуйцуй сама себя. Сперва она решила, что на какой-нибудь лодке можно найти деда, но, обыскав все вокруг, не нашла и следа старика. Она протолкалась к краю воды и увидела своего рыжего пса рядом с человеком из дома Шуньшуня, они оба глазели на веселье с лодки в нескольких чжанах от берега. Цуйцуй пронзительно окликнула собаку, пес навострил уши, поднял голову и обозрел все стороны, после чего бесстрашно ринулся в воду и поплыл к хозяйке. Добрался он весь мокрый, и, отряхнувшись, скакал теперь без остановки.

– Ну хватит, – сказала Цуйцуй. – Что ты скачешь как помешанный. Лодка же не опрокинулась, зачем ты в воду прыгал?

Вдвоем они отправились искать деда и столкнулись с ним возле лесосклада на улице Хэцзе.

– Цуйцуй, я такую хорошую мельницу видел, – сказал дед, – жернов новый, водяное колесо новое, солома на крыше – и та новая! А дамба направляет струю воды, быструю такую, и, когда открывают шлюзы, колесо начинает вертеться, как волчок.

– Чья она? – чуть неестественным голосом спросила Цуйцуй.

– Чья она? Командира Вана, что на горе живет. Я слышал, что он ее справил как приданое для дочери, вот ведь роскошь, подряд на семьсот связок чохов, и это еще не считая ветряной мельницы да утвари!

– А кто хочет его дочку?

– Большая рыба тебя съест, Цуйцуй, – натянуто засмеялся дед, глядя на нее. – Большая рыба тебя съест.

Поскольку у Цуйцуй в этом деле был свой интерес, она притворилась, что до сих пор не поняла, и переспросила:

– Дедушка, так кто получит эту мельницу?

– Юэ Юнь Эрлао! – ответил дед и тихо пробурчал себе под нос: – Кто-то завидует, что Эрлао получит мельницу, а кто-то – что мельница получит Эрлао.

– Кто завидует, дедушка?

– Я завидую, – сказал дед и хихикнул.

– Дедушка, ты пьян.

– А Эрлао еще сказал, что ты очень красивая.

– Дедушка, ты напился и с ума сошел.

– Дедушка не пьян и не сошел с ума, – ответил дед. – Пойдем к реке, посмотрим, как они уток выпускают.

Подумав, он добавил:

– Если Эрлао поймает утку, то обязательно подарит ее нам.

Стоило ему досказать, появился Эрлао и встал перед Цуйцуй, улыбаясь. Цуйцуй тоже улыбнулась. И они втроем вернулись в дом на сваях.

11

К реке явился с подарками сват, которого и правда снарядил Шуньшунь. Паромщик, не на шутку разволновавшись, переправил его на свой берег и повел в дом. Цуйцуй лущила горох и сперва не обратила на гостя внимания. Но, услышав с порога радостное «Счастье в дом, счастье в дом!», смутилась и побоялась оставаться в доме. Притворившись, что гоняется за забредшей в сад курицей, она схватила бамбуковую палку и, размахивая ею да покрикивая, побежала к белой пагоде.

Гость вначале завел разговор о каких-то пустяках, а когда завел речь о намерениях Шуньшуня, старый паромщик не знал что и ответить, только в замешательстве потирал большие мозолистые руки, притворяясь, что ничего не происходит, и всем видом будто бы говорил: «Годно, годно». На самом же деле старик не проронил ни слова.

Изъяснившись, сват-кавалерист поинтересовался, что думает по этому поводу сам дед. Старый паромщик, смеясь, закивал:

– Далао хочет идти по тележной колее, это очень хорошо. Но я должен спросить Цуйцуй, что она сама об этом думает.

После ухода гостя дед, стоя на носу лодки, кликнул Цуйцуй для разговора.

Цуйцуй с полным совком гороха спустилась к воде, поднялась на лодку и кротко поинтересовалась:

– Что, дедушка?

Дед засмеялся и ничего не ответил, только смотрел на внучку, склонив на плечо голову, до макушки седую, и смотрел долго. Цуйцуй устроилась на носу лодки и принялась лущить горох, опустив голову и слушая, как вдали, в зарослях бамбука, поют канарейки. «Дедушка стал так много говорить с годами», – думала она. Ее сердце еле билось.

– Цуйцуй, – сказал дед спустя какое-то время, – дядя, который к нам приходил, – ты знаешь, зачем он приходил?

– Не знаю, – сказала Цуйцуй, краснея лицом и шеей.

Дед пристально поглядел на внучку, понял, что творится у нее в душе, и обратил очи вдаль. В пустоте тумана он увидел мать Цуйцуй пятнадцать лет назад, и в сердце его всколыхнулась нежность.

– У каждой лодки должна быть пристань, у каждого воробышка – свое гнездо, – тихо сказал он сам себе.

Воспоминание о ее бедной матери больно кольнула его в сердце, но он через силу улыбнулся.

А Цуйцуй слушала, как в горах поют канарейки и кукушки, как в долине с размеренным стуком рубят бамбук, и думала о многих вещах. О том, как тигр кусал людей, о бранных горных частушках, о квадратных ямах в мастерских по изготовлению бумаги, о том, как истекает железным соком вагранка в кузнице… Она словно пыталась заново вспомнить все, что когда-то видела и слышала, чтобы не думать о том, что происходит сейчас. Хотя на самом деле она не совсем понимала, что именно происходит.

– Цуйцуй, – сказал дед, – из дома Шуньшуня приходил сват, хотел тебя в ту семью женой взять, и спрашивал, согласен ли я. А я что, я старый уже, через пару лет мне нечему будет возражать. Это твое дело, подумай сама, скажи сама. Если хочешь, то так и будет, не хочешь – тоже хорошо.

Цуйцуй не знала, что делать, притворилась спокойной и застенчиво поглядела на деда. Раз ничего не спрашивали – то и отвечать было не на что.

– Далао – человек толковый, – добавил дед, – и честный, и щедрый, если он на тебе женится, то, считай, повезло!

Цуйцуй поняла – сват приходил от Далао! Ее сердце отчаянно колотилось, лицо полыхало огнем. Так и не подняв головы, она продолжала лущить горох, бросая в воду пустые стручки и глядя, как поток тихо уносит их вдаль; это немного ее успокаивало.

Перед лицом этого молчания дед засмеялся и сказал:

– Цуйцуй, подумай несколько дней, не страшно. Лоянский мост ведь не за вечер строился, нужно время. Давеча ко мне уже приходили с этим делом, и я уже им сказал: у телеги своя дорога, у лошади – своя, и на каждой дороге свои правила. Если человек хочет, чтобы решение принимал отец, то пришлет сватов и попросит, как подобает, – это тележная колея; если будет решать сам и в бамбуковой роще у реки петь для тебя, пока не упоет, – это лошадиная тропа. Если тебе нравится лошадиная, то я верю, что он сможет петь для тебя горячие песни днем и нежные – ночью, и будет петь, пока кровью не захаркает да глотку не раздерет!

Цуйцуй не ответила, но ей очень хотелось заплакать, хотя причин на то вроде бы не было. Дед продолжил, привел в пример ее покойную мать, но вскоре и сам замолчал.

Цуйцуй печально свесила голову, а в глазах деда меж тем уже выступили слезы. Цуйцуй с изумлением робко спросила:

– Дедушка, что с тобой?

Дед не ответил, только вытер большой рукой глаза, засмеялся кудахтающим, похожим на детский смехом, спрыгнул на берег и побежал в дом.

Цуйцуй пребывала в смятении и хотела бежать за ним, но не побежала.

Небо прояснилось после дождя, и солнце принялось поджаривать людям плечи и спины. Ивы и камыш у берега, овощи в огороде – все окрепли и расцвели какой-то неистовой силой. Повсюду в траве, стрекоча крыльями, скакали кузнечики. Пение цикад на деревьях становилось все громче. Манящие взор изумрудные заросли бамбука на склонах обеих гор звенели пением канареек и кукушек. Цуйцуй ощущала, смотрела, слышала, но в то же время размышляла.

– Дедушке уже будет семьдесят… Петь годами – и кто подарит ту белую утку? … Повезет тому, кто получит мельницу, а кого же мельница получит, что ей больше повезет?

Задумавшись, она вскочила и просыпала горох в воду. Стоило же ей потянуться, чтобы достать его, послышался крик человека, ждущего переправы.

Глава пятая

12

На следующий день, когда Цуйцуй работала в огороде у пагоды, дед снова спросил, каково будет ее решение; сердце девочки вновь заколотилось, и она, опустив голову, не ответила, знай себе выдергивала лук. Дед засмеялся и подумал: «Ну подождем, посмотрим, а то ведь если и дальше говорить, весь лук пропадет». Вместе с тем он почувствовал что-то странное, о чем и правда не стоило продолжать разговор, а потому придержал язык и какой-то натянутой шуткой перевел беседу на другие дела.

Становилось все жарче. Ближе к июню солнце палило все яростнее; старый паромщик вытащил из угла набитый пылью черный чан и даже выкроил время, чтобы сколотить несколько дощечек в круглую крышку для него. Кроме того, он выпилил из дерева трехногую подставку, а также выстрогал из бамбука большую трубку, крепко связал побегами и приладил к боку чана, соорудив снасть для черпания. Чан перенесли на берег реки, Цуйцуй каждое утро кипятила большой котел воды, чтобы залить в него. Иногда к воде добавляли чайных листьев, а иногда клали только поджаристую рисовую корку. Старый паромщик, как обычно, готовил травы и корешки, которые лечили солнечный удар, боли в животе, волдыри и нарывы, и расставлял их в доме на видном месте; завидев, что с путником что-то неладно, он тут же спешил за лекарством и из самых лучших побуждений заставлял такого путника воспользоваться его рецептом, а потом рассказывал человеку множество способов быстрого домашнего лечения (которые он сам выведал у врачей из гарнизона и колдунов). Весь день старик проводил, утвердившись на носу лодки, и его коротко стриженные седые волосы блестели на солнце, будто серебро. Цуйцуй, как и прежде, радовалась жизни, бегала вокруг дома, пела, а когда не бегала – садилась в тень дерева, что росло на высоком утесе, и играла на маленькой бамбуковой флейте. Дед как будто позабыл о сватовстве Далао, и Цуйцуй, само собой, забыла тоже.

Но вскоре опять явился сват – разузнать насчет их намерений, и дед так же, как и раньше, целиком переложил ответственность на внучку и отправил его восвояси. Позже он снова говорил с ней, но так ничего и не добился.

Старый паромщик никак не мог понять, во что уперлось дело. Ночью, лежа в постели, он часто погружался в молчаливые раздумья и заподозрил, что Цуйцуй любила Эрлао, а не Далао. Додумавшись до этого, дед засмеялся, точнее, заставил себя засмеяться – потому что испугался. Испугался и затосковал, вдруг осознав, что Цуйцуй во всем похожа на мать; испугался, что и судьбы у них будут похожие. Нахлынули воспоминания – сон как рукой сняло, он выбежал из дома и поднялся на утес возле реки, где смотрел на звезды, слушал подобный дождю стрекот кузнечиков и других прибрежных букашек; он очень долго не мог заснуть.

Это прошло мимо Цуйцуй; днем она работала и веселилась в свое удовольствие, хотя иногда что-то пускало ее маленькое сердечко в галоп. Однако с наступлением ночи она сладко засыпала.

Но в один миг все изменилось, и спокойная жизнь этой семьи была навсегда разрушена.

Эрлао из дома Шуньшуня узнал о том, что происходит в жизни брата, а Далао узнал о его сердечных делах. Оказалось, они собратья по несчастью: оба влюбились во внучку старого паромщика. Подобные случаи не считались в их краях чем-то удивительным, в пограничном районе ходила поговорка: «Огонь где угодно пылает, вода где угодно струится, луна где угодно сияет, любовь с кем угодно случится». Сыновья богатого лодочного головы влюбились в девушку из бедной семьи паромщика – это не такая уж диковина, вот только была одна сложность. Неужто, когда дело дойдет до выяснения, кто же возьмет ее в жены, братьям по чадунским обычаям придется сойтись в кровавой схватке?

До ножей братья дело не довели, но и глупости вроде «отдаю тебе любимую», которую демонстрируют трусливые жители больших городов, столкнувшись с любовными неурядицами, тоже не допустили.

Братья отправились в верховья реки, туда, где строили суда, чтобы справиться о новой лодке для семейного дела, и вот рядом с лодкой старший рассказал младшему историю своей любви, упомянув при этом, что любовь пустила корни в его душе еще два года назад. Младший брат слушал с улыбкой.

С верфи они по берегу реки дошли до мельницы господина Вана, и старший брат сказал:

– Эрлао, тебе хорошо: если станешь командиру зятем, будет у тебя мельница; а я, если все сложится, должен буду перенять у старика паром. Мне нравится, я хочу еще купить две горы рядом с речкой, посадить по границе южный бамбук, огорожу это место – и будет у меня своя крепость!

Эрлао слушал, непринужденно срезая придорожную траву серпом, похожим на месяц, а когда они дошли до мельницы, остановился и сказал брату:

– Далао, ты поверишь, что сердце этой девушки давно уже отдано другому человеку?

– Нет, не поверю.

– Далао, ты веришь, что эта мельница будет моей?

– Нет, не верю.

Они зашли на мельницу.

– И не надо… Далао, а если я не хочу мельницу, а хочу паром, и эта мысль у меня в голове тоже уже два года зреет, – ты поверишь?

Далао был ошеломлен; он посмотрел на сидевшего на жернове Эрлао и понял, что тот не шутит. Тогда он встал, похлопал Эрлао по плечу и сказал, смеясь:

– Верю, ты правду говоришь!

– Да, Далао, это правда, – честно сказал Эрлао, глядя на брата. – Я давно уже строю планы. Если дома не согласятся, а там – согласятся, я действительно готов заниматься паромом! А ты?

– Отец меня уже выслушал и послал кавалериста Яна от меня сватом, чтобы к паромщику пошел.

Опасаясь, что Эрлао начнет высмеивать его, Далао объяснил, зачем был нужен сват, – только лишь потому, что старик говорил о тележной колее и лошадиной тропе, и Далао решил пойти по колее.

– И каков результат?

– Никакого. Дед как язык проглотил, ничего внятного не говорит.

– А что за лошадиная тропа?

– А это, сказал дед, приходить на утес у реки и петь для нее. Растопить сердце Цуйцуй песнями, и тогда она будет моей.

– Не худшее решение!

– Да, чтобы заика, который и говорить-то не может, запел. Но со мной такое не пройдет, я не воробей, петь не умею. Черт знает что замыслил старик, то ли он хочет отдать внучку поющему водяному колесу, то ли, как положено, человеку?

– А ты что?

– Я хочу старику сказать, чтобы он ответил по чести. Просто, одним словом. Если нет, то уйду с лодкой в Таоюань, если да и если он захочет, чтобы я занимался паромом, – то я согласен.

– А петь?

– Это ты у нас умелец, хочешь побыть воробышком – вперед, я не буду тебе рот затыкать навозом.

Эрлао понял, отчего брат раздражен. В нем воплощалась прямолинейность всех жителей Чадуна: если все по чести – вырвет сердце людям напоказ и ринется вперед со всей горячностью, а если нет – родному дяде придется выбирать слова. Понятно, что в случае провала на тележной колее Далао хотел бы пойти лошадиной тропой, но, услышав признание брата, понял, что эта тропа отведена Эрлао. Вот он и расстроился, и раздражился, и эти чувства невозможно скрыть.

Эрлао пришла в голову идея: они оба придут на берег реки ночью, чтобы никто не догадался, что это именно они, и будут петь по очереди; кто получит ответ, тот и продолжит ухаживать за внучкой паромщика с победной песней. А поскольку Далао в пении слаб, когда придет его очередь, за него будет петь Эрлао. Тогда их счастье будет зависеть от везения и все будет справедливо. Когда Эрлао предложил это, Далао ответил, что хоть сам он петь не умеет, но и Эрлао за себя воробьем заливаться не позволит. Но Эрлао, поэтическая душа, не сдавался, продолжал настаивать.

Далао подумал и горько усмехнулся:

– Сам не певчая птица, но просит брата спеть за него? Хорошо, поступим так. Мы будем петь по очереди, и мне не нужна твоя помощь, я буду петь сам. У лесных сов голос неприятный, но, когда им нужна жена, они сами поют и ничьей помощи не просят!

Договорившись, они назначили дни – сегодня четырнадцатое, завтра пятнадцатое, послезавтра шестнадцатое – три дня подряд, как раз будет ясная лунная ночь. Настала середина лета, глубокой ночью не было ни холодно, ни жарко; надев белый домотканый жилет и выйдя на залитый лунным светом утес, как то велел местный обычай, можно было от всей души, не таясь, спеть для чистой неиспорченной девушки. Когда же луна скроется, надлежало возвращаться домой: выпадет роса, и звуки песен станут неразборчивыми. Или можно вздремнуть в ожидании рассвета в теплом зернохранилище знакомой мельницы, которая работала беспрерывно, денно и нощно. Они распланировали свои действия, а каков будет результат – тут уж как звезды встанут. Так они решили, что с этой ночи вступят в честное состязание согласно местному обычаю.

13

Когда сгустились сумерки, Цуйцуй сидела возле пагоды за домом, наблюдая за тонкими облаками, высушенными заходящим солнцем до нежно-розового цвета. Четырнадцатого числа в Чжунсае открылся рынок, поэтому торговцы из города отправились за дарами гор и леса, и пассажиров было много; дед трудился на пароме без продыху. Дело шло к ночи, все птицы отправились ко сну, только беспрерывно куковали кукушки. Солнце весь день пекло, так что сейчас от глины, камней и травы исходил жаркий дух. Цуйцуй глядела на розовые облака, слушала шумную болтовню торговцев, возвращавшихся в родной уезд, и в сердце ее гнездилась едва уловимая тоска.

Сумерки по-прежнему были мягки и чарующе спокойны. Но окажись кто на ее месте, прочувствуй все, что случилось накануне, – тоже затосковал бы. Цуйцуй казалось, будто ей чего-то недостает; она словно бы хотела взять этот прекрасный день с собой в новую жизнь, понимая, что он заканчивается, – и не могла. Словно бы жизнь была невыносимо обыденной.

«Я поеду с лодкой в Таоюань мимо озера Дунтинху, чтобы дедушка со всем городом пошел меня с гонгами звать, искать с фонарями да с факелами».

Она сердилась на деда и забавлялась этой мыслью, представляя, как дед будет ее безуспешно искать и в конце концов в отчаянии уляжется на дно лодки.

Кто-то закричит:

– Паромщик, паромщик! Дядюшка, вы что же дела забросили!

– Цуйцуй сбежала, уплыла в Таоюань!

– И что вы будете делать?

– Что? Достану нож, положу в кошель, сяду в лодку и убью ее!

Цуйцуй будто наяву услышала этот разговор, перепугалась и бросилась с насыпи к переправе, пронзительно крича деду. Паромщик был посреди реки в лодке вместе с путниками, которые о чем-то тихо разговаривали, и сердечко ее заколотилось – не унять.

– Дедушка, дедушка, пригони лодку обратно!

Старик не понял, в чем дело, и решил, что она хочет переправить их вместо него, поэтому ответил: