Текст книги "Сон цвета киновари. Необыкновенные истории обыкновенной жизни"

Автор книги: Шэнь Цунвэнь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 23 страниц)

Глава первая

1

Старая казенная дорога шла из провинции Сычуань через провинцию Хунань. У самой западной границы Хунани, где она доходила до маленького горного городка под названием Чадун, бежала маленькая горная речушка, на берегу которой возвышалась небольшая белая пагода. У подножия пагоды, чуть поодаль, жила семья: старик, девочка и рыжий пес.

Речушка по ходу течения огибала гору и где-то через три ли, возле самого Чадуна, впадала в большую реку. Пересекши реку и поднявшись на маленькую гору, можно было дойти до Чадуна, преодолев всего один ли. Река изгибалась, словно дуга лука, а горная дорога походила на тетиву, поэтому путь по суше был немного короче. Русло реки шириной около 20 чжанов устилали большие камни. Ее спокойные воды были глубоки – дна не достать, но чисты и прозрачны, так что можно пересчитать сновавших туда-сюда рыб. Речушка уже давно стада главным путем, связывающим Сычуань и Хунань; на ней часто случались паводки, но денег на постройку моста не хватало, а потому здесь возвели переправу, оснащенную лодкой с квадратным носом. Лодка могла зараз перевозить примерно двадцать пассажиров с поклажей, а если людей было больше, то приходилось возвращаться и перевозить в два захода. На носу лодки возвышался бамбуковый шест, на котором висело подвижное металлическое кольцо; через него был продет сильно потертый трос, тянувшийся от одного берега к другому. Когда кто-то переправлялся через речку, кольцо цепляли на трос и паромщик тянул его обеими руками, медленно перетаскивая лодку на другой берег. Перед самым причалом паромщик выкрикивал «Тише, осторожней!», проворно спрыгивал на сушу и тянул за кольцо. После этого пассажиры со всем своим добром, коровами и лошадьми выгружались на землю, преодолевали гору и исчезали из виду. Работу паромщика оплачивали из казны, поэтому путники могли не платить ему. Однако всегда находились такие, кому было неловко, и они бросали монеты на дно лодки; тогда паромщик непременно собирал все до единой и всовывал им обратно в руку, с серьезной миной ворча: «Мое у меня есть – три меры риса, семь сотен монет, мне хватит. Кому это ваше нужно!»

Но нет, люди искали спокойствия души и хотели быть уверены, что поступают правильно: неудобно ведь, если человек тратит силы, а плату не берет; всегда находились такие, кто давал паромщику денег, невзирая ни на что. Тому же становилось не по себе, и уже для своего душевного спокойствия он передавал эти деньги шедшим в Чадун, чтобы те купили ему чаю и табаку. А потом вешал на пояс пучки первосортного чадунского табака и щедро раздаривал всем желающим. Иногда, по выражению лица угадав, что дальний странник глядит на его табак, он тут же клал пучок ему в узел, приговаривая «Не хотите попробовать? Хороший, славный, на вкус замечательный, и подарить кому тоже сгодится!» Чайные же листья, когда наступал июнь, он бросал в огромный чан и заливал кипящей водой, чтобы путники могли утолить жажду.

Паром находился в ведении того самого старика, что жил возле пагоды. Ему уже стукнуло семьдесят, блюсти же берег этой речушки он начал с двадцати лет. Он и сам не знал, сколько народу переправил за полвека. Хотя он и был уже стар и по чести ему полагалось удалиться на покой, Небо не давало ему покоя, да и сам он не мог отказаться от жизни. Он не задумывался о том, как важна для него эта работа, он просто добросовестно выполнял ее и тихо коротал дни у речушки. Небо заменила ему девочка, жившая рядом; именно она вливала в него жизненную силу, когда солнце вставало, и прогоняла мысли о том, чтобы умереть вслед за ним на закате. У него не было друзей, кроме парома и пса, и не было родных, кроме этой девочки.

Ее мать, его единственная дочь, пятнадцать лет назад влюбилась в военного из Чадуна и любовь эту всеми силами скрывала от добродушного отца. Когда она забеременела, солдат из гарнизона, созданного, чтобы защищать местных, уговаривал ее бежать с ним вниз по течению. Но для него бежать означало бы нарушить солдатский долг, а для нее – покинуть отца. Измученный сомнениями, солдат понял, что ей не хватит храбрости для столь дальнего путешествия, а сам он не сможет попрать воинскую честь, и тогда решил: «Если не суждено быть вместе при жизни, то умереть вместе нам никто не помешает». Он принял яд первым. Она, однако, пожалела кусочек плоти в своей утробе, не смогла решиться. Но о том, что случилось, уже проведал ее отец-паромщик, однако же не сказал ей ни слова и делал вид, что ничего не слышал, что жизнь по-прежнему идет своим чередом. Дочь, терзаемая одновременно стыдом и состраданием, оставалась подле него, а после рождения ребенка сразу же утопилась в холодных водах реки. Почти чудом, вопреки всему, сиротка выжила и выросла. Не успели и глазом моргнуть, а ей уж исполнилось тринадцать. Выбирая девочке имя, паромщик смотрел на то, что окружало их обиталище: склоны обеих гор были покрыты зарослями бамбука пленяющего взор изумрудного цвета, вот так девочку и назвали Цуйцуй – Изумрудинка.

Цуйцуй выросла под солнцем и на ветру, кожа ее загорела дочерна; глаза, за всю жизнь глядевшие лишь на черные горы и синюю воду, были ясны, словно хрусталь. Сама природа растила ее, и девочка выросла живой и непосредственной, точь-в-точь маленький зверек. Но при этом нрав ее был кроток, как у горного олененка, она никогда не мыслила дурно, не печалилась, не гневалась. Стоило незнакомцу на пароме обратить на нее внимание, она тут же вскидывала на него сверкающий, тревожный взгляд, в любое мгновение готовая сорваться и сбежать далеко в горы, и, только поняв, что помыслы глядевшего чисты, она успокаивалась, устремляясь мыслями к играм на берегу.

Старый лодочник при любой погоде стоял на носу своего парома. Чтобы переправить пассажиров, приходилось сгибаться в три погибели и обеими руками тянуть за бамбуковый трос. Утомившись, он иногда засыпал на большом камне у самого края журчащих волн, а когда люди с другого берега кричали, что им нужна переправа, Цуйцуй не давала ему вставать, сама прыгала в лодку и вместо деда перевозила путников, ловко – без единого огреха. Иногда в лодку загружались и она, и дед, и пес, – и всей дружиной принимались за работу; когда лодка уже причаливала к берегу, дед квохтал над пассажирами «Тихонько, тихонько!», а пес хватал в зубы веревку и первым спрыгивал на берег, словно подтаскивать лодку к суше входило в его обязанности.

В хорошую погоду, когда никто не хотел переправиться и заняться было нечем, дед и Цуйцуй сидели на большом камне у дома, греясь на солнышке. Иногда он бросал в воду палку, подзуживая пса спрыгнуть с самого высокого камня и достать ее, иногда Цуйцуй с собакой слушали его рассказы о войне, случившейся в этом городе много лет назад, а иногда дед подряжал Цуйцуй приладить к губам бамбуковую флейту и сыграть известную песню «Проводы невесты». Когда звали на переправу, старый паромщик откладывал дудочку в сторону и шел исполнять долг, а девочка, оставшись на камне, кричала вслед:

– Дедушка, дедушка, послушай, я буду играть, а ты пой!

Добравшись до середины речки, дед заводил вдохновенную песню, его хриплый голос дрожал в недвижном воздухе, сливаясь с зовом бамбуковой флейты, и над водой как будто становилось чуть веселее. На самом деле его песня только укрепляла окружающую тишину и спокойствие.

Иногда из Восточной Сычуани в Чадун переправляли телят, овец и невестин паланкин, и тогда Цуйцуй вызывалась сама переправить все это добро на тот берег. Она вставала на нос, медленно тянула за трос и исправно вела лодку. После того как бычки, овцы и паланкин оказывались на другом берегу, Цуйцуй всегда шла вслед за ними, а потом с вершины горы провожала процессию взглядом, пока та не скрывалась из виду, и тогда уж шла назад и переправляла лодку к домашнему берегу. И уже там, тихонько блея барашком и мыча коровой, вплетала в волосы цветы и представляла себя невестой.

От переправы до горного городка Чадун был всего один ли пути, и если требовалось купить масла или соли, а еще когда наступал Новый год или какой другой праздник, по случаю которого дед должен был пропустить стопочку, в город он сам не выбирался – за всеми этими вещами отправлялись Цуйцуй в сопровождении пса. В разных лавках девочка видела большие связки лапши из золотистой фасоли, огромные чаны с сахаром, хлопушки, красные свечи – все они производили на Цуйцуй неизгладимое впечатление, и когда она возвращалась к деду, то еще долго рассказывала обо всех этих диковинах. А у берега скопилось множество идущих вверх по реке лодок, и сто с лишним моряков загружали и разгружали кучу разных товаров. Эти лодки были намного больше той, что у них на переправе, и намного интереснее, и потому Цуйцуй нелегко было забыть подобное.

2

Городок Чадун возвели у реки, возле гор. С той стороны, что сливалась с горами, городская стена была похожа на длинную змею, ползущую в горную зелень. С той же стороны, что примыкала к воде, на клочке земли между городской стеной и рекой построили пристань, куда время от времени прибивались крошечные лодочки. Те, что шли вниз по течению, везли тунговое масло, озерную соль и чернильные орешки. Те же, что шли вверх по течению, везли хлопок и пряжу, рулоны ткани, разное добро и дары моря. Причалы пронизывала улица Хэцзе[122]122
  Речная улица.


[Закрыть], на ней теснились дома, выстроенные частью на суше, а частью на воде, потому как земли не хватало; все они держались на сваях. Во время весеннего паводка, когда вода постепенно добиралась до улицы, жители ее брали длинные-предлинные лестницы, один конец клали на свес крыши, другой – на городскую стену, и, ругаясь и гогоча, с баулами, со свернутыми в узел постелями и с чанами риса перебирались в город. Когда же вода отступала, они возвращались через городские ворота. Если в какой год вода прибывала особенно лихо, то поток проламывал бреши в ряду домов, и людям только и оставалось, что наблюдать за этим с высоты городской стены. Молча смотрели те, кто понес убыток; да им и нечего было сказать – ведь на стихийные бедствия только и можно, что смотреть, ничего с ними не поделаешь. Во время наводнения с городской стены видно было, как река внезапно набухает и превращается в мощный полноводный поток, из глубин которого всплывают домики, коровы, козы и деревья, сметенные горными водами. Там, где поток замедлял ход, перед плавучей пристанью таможни, плавали люди в маленьких яликах. Завидев плывшую в потоке скотину, деревце или лодку, из которой раздавались женские или детские плач и крики, они тут же срывались к ним, накрепко привязывали веревкой и гребли к берегу. Эти честные смелые люди, как и другие их земляки, спасали других и не обижали себя. За вещами ли, за людьми, – они пускались в лихое путешествие, и свидетели их храбрости и ловкости невольно взрывались одобрительными криками.

В историю эта река вошла под названием Юшуй, теперь же ее называли Байхэ – Белая река. Ниже по течению, достигнув Чэньчжоу, Байхэ сливалась с рекой Юаньшуй, после чего вода становилась мутной, как и всякая вода из горного источника, покинувшая свою гору. Вода же в верхнем течении была столь прозрачной, что дно просматривалось даже во впадинах глубиной 3–5 чжанов. Когда в них попадали солнечные лучи, можно было разглядеть мелкую белую гальку на дне, узорчатые агаты – до мельчайшей крапинки. Плававшие в воде рыбы, казалось, летали по воздуху. По обоим берегам возвышались горы, а в горах – густые заросли бамбука, из которого делали бумагу; его вечная изумрудная зелень так и притягивала взор. Все дома у воды стояли среди персиково-абрикосовых садов, и весной было ясно: где цветут персики – там дом, а где дом – там торгуют вином. Летом над жильем развевалась одежда с лиловыми узорами, которую развешивали сушиться в солнечных лучах. С приходом же осени, а затем и зимы, эти дома на утесах, возле кромки воды, становились заметны сами как есть. Стены из желтой глины, черные крыши, так ладно сливающиеся с пейзажем, оставляли неизгладимое впечатление в душе всякого, кому повезло их увидеть. Как-то раз сюда наведался один путешественник, он любил песни, стихи и живопись, и он целый месяц плавал по этой реке в крошечной лодчонке. И все ему было мало! Ибо в этих дивных местах доподлинно воплотилась вся бесстрашная мощь и изящная утонченность живой природы. Здесь ничто не оставляло равнодушным.

Байхэ брала исток на границе Сычуани, и во время весеннего паводка по ней можно было на лодочке доплыть до Сюшаня[123]123
  Местность в провинции Сычуань.


[Закрыть]. В границах же Хунани последней пристанью была как раз та, что в Чадуне. Хотя возле городка река была шириной в половину ли, осенью и зимой, когда уровень воды опускался, русло не достигало и двадцати чжанов, остальное – каменистые отмели. Дальше по течению лодка идти не могла, поэтому груз назначением в Восточную Сычуань спускали на берег. Добро, направляемое в другие места, взваливали на плечи носильщики и тащили дальше на еловых коромыслах, а то, что, наоборот, приходило из других городов сюда, тщательно упаковывали и тоже уносили на людской тяге.

Внутри городских стен был расквартирован гарнизон, сформированный из бывших войск цинского Зеленого знамени[124]124
  Одно из подразделений армии императорского Китая – «возьмизнаменной армии», каждая из частей которых выступала под флагом собственного цвета.


[Закрыть], кроме того, там находилось примерно пятьсот местных дворов. (При этом, кроме владельцев полей и масляных лавок, а также мелких буржуа, что спекулировали на масле, рисе и хлопковой пряже, почти все были приписаны к гарнизону в статусе военных.) Здесь, за городской стеной на улице Хэцзе, в маленькой кумирне располагалось внутреннее таможенное бюро, на дверях которого вывешивали длинное верительное знамя. Начальник бюро жил в городе, батальон же остался в ямыне прежнего полковника, и кроме звуков горна, что каждый день раздавались с городской стены, ничто не напоминало людям о том, что в их поселении расквартированы солдаты. Зимой внутри городских стен повсюду просушивали одежду и овощи. Под стрехами висели мешки из пальмового волокна, доверху набитые каштанами, фундуком и прочими орехами. По дворам с кудахтаньем носились разноразмерные куры. Иногда возле домов кто-то укрощал древесину пилой или рубил дрова, складывая нарубленное слой за слоем, будто в пагоду. Или можно было увидеть почтенных дам в выстиранных и накрахмаленных дожестка синих платьях с повязанными поверх них белыми узорчатыми передниками, которые трудились под неторопливую беседу, залитые солнечным светом. Жизнь с ее бесхитростными заботами текла неспешно и спокойно, изо дня в день одно и то же. Скука размеренной жизни подогревала интерес к интимному, подстрекала ко всякого рода мечтаниям. Все жители этого маленькою городка, каждый человек в каждый момент каждою дня страстно жаждал любви или страдал от ненависти. Но о чем думали все эти люди? Кто знает. Живущие повыше могли выйти за ворота и полюбоваться красотой течения реки и красотами противоположного берега; когда показывалась лодка, было видно, как ее тянет по отмели толпа людей. Жившие ниже по течению привозили в городок изысканные закуски и заморские сласти. Когда приходила такая лодка, дети не могли думать ни о чем другом. Взрослые же, взрастив выводок цыплят или двух-трех поросят, могли обменять их у лодочников на пару золотых серег, два чжана первоклассной черной ткани для казенных нужд, бутыль хорошего соевого соуса или закаленное стекло для керосиновой лампы. Именно такие вещи и занимали умы большей части жителей. Тишина и спокойствие царили в городке даже несмотря на то, что в нем пересекались торговые пути Восточной Сычуани.

Но на крошечной улочке Хэцзе за городской стеной все обстояло совсем по-другому. Были там и постоялые дворы для торговцев, и цирюльни, а кроме того – харчевни, лавки с разными товарами, соляные и масляные ряды, пошивочные мастерские – для всего нашлось место, все служило к ее украшению. Была также лавка, где продавали шкивы из сандалового дерева, бамбуковые тросы, кастрюли и сковороды, а еще были дома вербовщиков лодочников. Перед маленькими харчевнями выстраивались длинные столы, где можно было получить жареного, в желтой корочке, обряженного в красные нити острого перца карпа с тофу в глиняных мисках, рядом с которыми красовались обрезанные коленца бамбука, хранившие в себе большие красные палочки для еды. Кто желал раскошелиться, садился за такой стол и вытягивал пару палочек, и тогда к нему подходила добела напудренная женщина с выщипанными в тонкую линию бровями и спрашивала: «Братец подпоручик, не желаете ли наливки? Не желаете ли ханшина?[125]125
  Китайская хлебная водка.


[Закрыть]»

Те, в ком играло пламя настоящего мужика, шутливо, как завсегдатаи, разыгрывали возмущение со словами: «Наливки? Я тебе дите, что ли, наливку мне предлагать!» Тогда бамбуковый черпак нырял в большой чан и струился в глиняную чарку крепкой водкой, которую тут же подавали к столу. В лавках разных разностей продавали американские лампы и керосин, свечи и бумагу. В масляной лавке было тунговое масло; в соляной – голубая хоцзинская соль. В суконных рядах можно было добыть хлопчатобумажную пряжу, ткань, хлопок, а также черный креп, который обычно наматывали на головы. А в лавочках лодочных снастей и вовсе чего только не находилось – иногда у входа в ожидании своего покупателя мог лежать даже якорь весом в 100 цзиней, а то и больше. Те, кто жил наймом лодочников, также обитали на улице Хэцзе; двери этого дома были открыты с утра до ночи, и через них туда-сюда сновали одетые в синие сатиновые куртки[126]126
  Традиционные китайские куртки, которые надевали поверх халата.


[Закрыть] судовладельцы и неприбранные лодочники. Это место напоминало чайную, только чаем здесь не торговали, не было и курилен, однако посмолить никто не запрещал. Хоть сюда и приходили по делу, все лодочники, все гребцы и бурлаки соблюдали непременное правило: не ссориться, ведь собирались здесь главным образом затем, чтобы «поболтать». «Болтовня» в первую очередь касалась «большого начальника»; обсуждали местные события, торговлю в обеих провинциях, «новенькое» в нижнем течении. Встречи и сбор денег проходили по большей части именно здесь, здесь же и бросали кости, по количеству выпавших точек определяя победителя. Торговый интерес этих людей сводился к двум вещам: лодкам и женщинам.

В любом торговом городе рано или поздно возникают обязательные институции; у торговцев и моряков есть определенные потребности, и вот в этом крошечном пограничном городке, в домах на сваях по улице Хэцзе, появились некие дамы. Эти девушки либо приходили из окрестных деревень, либо вслед за солдатами сычуаньской армии после того, как тех перевели в Хунань; они носили платья из поддельного заморского шелка поверх штанов из набивной ткани, выщипывали брови в тонкую линию и сооружали огромные прически, надушенные и умащенные дешевым маслом.

Днем, когда работы не было, они сидели у дверей и мастерили туфли, красными и зелеными нитями вышивая на мысках фениксов, либо расшивали поясные кошели для любимых лодочников, изредка поглядывая на прохожих, – так и коротали время. А иногда стояли у окон, выходивших на реку, глядя, как торгуют лодочники, и слушая, как они поют, карабкаясь по мачтам. С наступлением же ночи они одного за другим по очереди принимали торговцев и моряков, добросовестно исполняя долг, положенный проститутке.

Проститутки в пограничном городке были просты под стать местным нравам – встретив нового гостя, требовали деньги вперед, а уж затем закрывали двери и предавались необузданным страстям; если же приходил завсегдатай, то плату оставляли на его усмотрение. Проститутки жили в основном за счет торговцев из Сычуани, а высокие чувства берегли для лодочников. Влюбленные, покусывая друг друга за губы и шею, давали клятву, уговаривались «в разлуке с другими не баловать», и тот, что уплывал, и та, что оставалась, безрадостно коротали сорок или пятьдесят дней, сохранив в сердце образ далекого друга. Особенно тяжко терзалась женщина; она не находила себе места, и, если мужчина не возвращался в назначенный срок, часто грезила, как к причалу пристает лодка и возлюбленный, неловко спрыгнув на берег, мчится прямо к ней.

Однако бывало, что у женщины возникали подозрения, и ей снилось, как мужчина поет с мачты совершенно в другую сторону, а ее и не замечает. Те, что послабее духом, бросались во сне в реку или начинали курить опиум, сильные же характером хватали тесак и бежали прямиком к лодочнику-предателю. Их жизнь проходила в стороне от остального мира, но, когда слезы и счастье, дары любви и утраты ненависти врывались в их повседневность, они, как и другие молодые люди в любом другом месте, проникались этими чувствами до мозга костей, их бросало то в жар, то в холод, и они забывали обо всем на свете. От остальных людей они отличались разве что большей простотой, временами граничащей с бестолковостью, но и только. Мимолетные связи, долгие браки, встречи на одну ночь – то, что женское тело становилось предметом сделки, не казалось им низким и постыдным; свидетели тоже не судили так строго, как могли бы судить люди образованные, и не презирали их. Эти женщины ставили долг превыше выгоды, всегда держали слово и, даже будучи проститутками, были надежнее городских, так любивших порассуждать о добродетели.

Начальника речного порта звали Шуньшунь. Когда-то он служил в цинской армии, а во время революции был сержантом в знаменитом 49-м наземном полку. Другие офицеры вроде него либо прославились, либо лишились голов, а он вернулся домой, хоть ноги его и болели от похождений юности. На скромные сбережения он купил шестивесельную лодку из белой древесины и нанял нищего капитана возить груз из Чадуна в Чэньчжоу и обратно. Ему везло, за полгода с лодкой не случилось ничего дурного, и, пустив в ход заработанные деньги, он женился на белокожей, черноволосой и небедной вдове. Спустя несколько лет у него было целых четыре лодки, лавка и двое сыновей.

Но простота и прямота не дали ему разбогатеть, как, например, торговцам тунговым маслом, – дела его шли успешно, но его окружало столько друзей, с которыми он был настолько щедр и которым так рьяно бросался помогать, что состояние не состоялось. Ему и самому доводилось перебиваться одним зерном, он понимал тяготы тех, кто оказался вдали от дома; он знал, что такое крушение надежд, – а потому к нему шли за помощью и моряк, разорившийся из-за потери лодки, и демобилизованный бродяга-солдат, и странствующий ученый-писец, и он никому ни разу не отказал. Делая деньги на воде, он щедро ими делился. Пусть у него были больные ноги, он оставался на плаву; пусть шаг его был нетверд, он относился к людям справедливо и бескорыстно. Прежде все разбирательства на воде были до крайности просты, все вопросы – чья лодка повинна в столкновении, чья лодка нанесла ущерб человеку или другой лодке, – как правило, решались традиционным путем. Но для разрешения таких споров требовался пожилой и крайне уважаемый человек. Несколько лет назад, осенью, прежний решала скончался, и Шуньшунь заменил его. Тогда еще пятидесятилетний, но трезвый умом в делах и суждениях, прямолинейный, но миролюбивый, к тому же не уличенный в корысти, он не вызвал ни у кого возражений.

И вот сейчас его старшему сыну шел восемнадцатый год, а младшему – шестнадцатый. Оба юноши были крепкие, сильные, как молодые бычки, умели обращаться с лодкой, плавать и преодолевать долгий путь пешком. Они умели делать все, что положено молодым людям из деревни или городка, и делали все без изъяна. Старший был во всем похож на отца, непосредственный и жизнерадостный, не думавший о мелочах. Младший же более походил на белолицую да черноволосую мать – слов не любил, да еще и брови у него были загляденье – ровные и при этом изысканные, только взглянешь на него – сразу ясно, что перед тобой умный, не лишенный душевной тонкости юноша.

Братья выросли, и пришло время учить их жизни, поэтому отец по очереди отправлял их в разные края. Спускаясь вниз по течению, они делили тяготы и невзгоды с остальными членами команды. Когда следовало грести – брали самое тяжелое весло, когда нужно было тащить лодку по отмели – вставали во главе тянувших канат, вместе со всеми ели сушеную рыбу, перец, вонючую маринованную капусту, спали на жестких досках лодки. В верхнем течении, когда нужно было идти по суше, они сопровождали товар из восточной Сычуани, проходя через Сюшань, Лунтань и Юян, всегда в соломенных сандалиях – в жару, в холод, в дождь и в снег. А еще они носили с собой короткие ножи. Если случалась нужда воспользоваться ими, братья вмиг доставали клинки и выходили на открытое место, ожидая противника, чтобы решить вопрос один на один. Средь молодежи было правило: «Нож нужен, или чтобы бить врагов, или чтобы стать братьями по оружию», поэтому, доставая клинок, братья не отвергали и такую возможность. Они научились торговать, научились вести себя в обществе, научились жить в незнакомых землях и научились защищать свою жизнь и честь с ножом в руках – вся эта наука воспитала в них отвагу и благородство. Оба юноши выросли сильными, как тигры, но при этом вели себя учтиво, без спеси, не сорили деньгами и не пускали в ход свое влияние в ущерб кому-то. Поэтому в городке Чадун говорили об отце и сыновьях с исключительным уважением.

Пока дети были маленькими, отец заметил, что старший во всем похож на него самого, но чуть больше баловал все же младшего. Именно по этой причине он выбрал для старшего имя Тяньбао[127]127
  Любимчик Неба.


[Закрыть], а для младшего – Носун[128]128
  Подарок Но-шэня – божества, отводящего хворь.


[Закрыть]. Если Любимчика Неба на жизненном пути еще и могли ожидать перипетии, то на Подарок Но-шэня, согласно местным поверьям, никто бы не посмел глянуть свысока. Носун был очень красив, и не особо красноречивые лодочники из Чадуна, пытаясь воспеть его красоту, только и смогли что придумать ему прозвище «Юэ Юнь»[129]129
  Воин времен династии Сун, который, по преданию, отличался привлекательной внешностью.


[Закрыть] (Воин времен династии Сун, который, по преданию, отличался привлекательной внешностью.). Хотя они и не видели настоящего Юэ Юня, они удовольствовались его образом в исполнении актеров местного театра.

3

Место на границе двух провинций больше десяти лет находилось под контролем военных, которые блюли порядок и не допускали безобразий. Ни водной, ни сухопутной торговле не было помех в виде войны или разбоя, все шло по строго заведенному порядку, и жители были благочестивы и законопослушны. Их омрачали только такие несчастья, как сдохшая корова, перевернувшаяся лодка или чья-то смерть, а беды, что терзали остальные части Китая, им как будто были неведомы.

Самое оживление в городке случалось в праздник лета[130]130
  Иногда так называют праздник Дуаньу, двойной пятерки, т. к. отмечается пятого числа пятого месяца по лунному календарю.


[Закрыть], праздник Середины осени и в Новый год. Эти три празднества радовали местный народ, как и пятьдесят лет назад, это были самые интересные дни в году.

На праздник Дуаньу здешние женщины и дети одевались в новое и рисовали на лбу красной краской из вина и реальгара иероглиф «ван»[131]131
  «Правитель»; считается, что полоски на лбу тигра складываются в этот иероглиф, а тигра, в свою очередь, считали защитником от злых духов и тотемным животным южных народностей Китая.


[Закрыть]. В этот день во всех домах непременно подавали к столу рыбу и мясо. Где-то в одиннадцать утра чадунцы обедали, а после все, кто жил в пределах городской стены, запирали двери и шли на реку смотреть лодочные гонки[132]132
  Гонки на драконьих лодках (драгонботах) – традиционное мероприятие для праздника лета, проводится в честь поэта Цюй Юаня.


[Закрыть]. Те, у кого на Хэцзе были знакомые, могли смотреть из домов, окна которых выходили на реку, а те, у кого не было, стояли на причалах и у ворот таможни. Драконьи лодки стартовали из глубокого пруда у реки и финишировали возле таможни. По случаю этого праздника офицеры, чиновники и прочие большие люди городка стояли вместе со всеми и любовались зрелищем. К гонкам готовились задолго, все группы и команды отбирали по нескольку крепких сноровистых парней и отправляли на реку упражняться. Форма гоночной лодки сильно отличалась от обычной, она была длиннее и уже, с высоко вздернутым носом и кормой, разрисованная красными линиями; большую часть времени такие лодки хранились на берегу в сухих пещерах, а когда приходило время, их спускали на воду. В каждой лодке умещалось от двенадцати до восемнадцати гребцов, один командующий, один барабанщик и один бьющий в гонг. Гребцы держали по короткому веслу, которым работали в такт барабанному бою и гнали лодку вперед. На носу сидел человек с обмотанной красной тканью головой, в руках он держал два маленьких флажка, которыми размахивал вправо и влево, управляя движением лодки. Барабанщик и тот, кто бил в гонг, сидели в середине лодки, и как только та приходила в движение, они тут же начинали отбивать простой ритм, задавая темп гребцам. Быстро ли, медленно ли она поплывет – целиком зависело от барабанов, поэтому, когда две лодки состязались особенно беспощадно, их бой был подобен грому, что вкупе с криками болельщиков с обоих берегов напоминал грохот барабанов Лян Хунъюй[133]133
  Знаменитая женщина-генерал, которая била в барабаны, чтобы поднять моральный дух солдат.


[Закрыть] в исторической битве на реке Лаогуань, или тех, под бой которых Ню Гао[134]134
  Генерал периода правления династии Южная Сун (1127–1279).


[Закрыть] схватил повстанца Ян Яо. Команда лодки, что первой добиралась до здания таможни, получала награду – отрез полотна и серебряную медаль, и пусть даже доставались они кому-то одному, но почет за мастерство оказывали всем участникам. Бравые солдаты каждый раз отмечали победу такой лодки, взрывая на берегу поздравительные хлопушки в пятьсот залпов.

После лодочных гонок офицеры из городского гарнизона, чтобы порадоваться вместе с горожанами и добавить в праздник веселья, брали тридцать селезней с зелеными головами, повязывали на их длинные шеи красные ленточки и выпускали в реку. Все гораздые плавать – и военные, и гражданские – бросались в воду, чтобы поймать их. Кто поймал – того и утка. Поэтому запруда приобретала совершенно другой вид: повсюду плавали утки и повсюду за ними гонялись люди.

Лодки состязались с лодками, люди состязались с утками – так и развлекались до позднего вечера.

Управлявший пристанью Шуньшунь в молодости был великолепным пловцом, и если уж бросался в воду за уткой, то никогда не возвращался с пустыми руками. А как только младшему сыну, Носуну, исполнилось двенадцать, он уже и сам смог, задержав дыхание, нырнуть в воду, подплыть к утке и неожиданно с брызгами восстать из глубины, схватив птицу. Тогда отец с облегчением сказал: «Прекрасно, теперь этим можете заниматься вы двое, а мне больше не нужно в воду лезть». И после этого действительно за утками в воду больше не нырял. Однако, когда нужно было спасти человека, делал это без разговоров. Помогать людям в беде, пусть даже в огонь пойти за ними, становится неукоснительным долгом для всякого, кому исполнилось восемнадцать!

Тяньбао и Носун были в числе сильнейших среди местных пловцов и гребцов.

Накануне праздника лета, в начале пятого лунного месяца, на улице Хэцзе прошло первое собрание, на котором решили, что лодку, представлявшую эту улицу, пора спускать на воду. Тяньбао как раз в тот день должен был отправляться в пеший поход вверх по реке, чтобы доставить товары в Лунтань на востоке Сычуани, поэтому участвовать смог только Носун.