Текст книги "Сон цвета киновари. Необыкновенные истории обыкновенной жизни"

Автор книги: Шэнь Цунвэнь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 23 страниц)

РАССКАЗЫ

ОБЫКНОВЕННАЯ ЖИЗНЬ

МАТРОС БОЦЗЫ

перевод Ю. С. Курако

Лодка пришвартовалась к берегу на речном причале в Чэньчжоу[1]1
  Сейчас – город Хуайхуа провинции Хунань.


[Закрыть].

Теперь пассажиры могли по сходням спуститься на берег. Сходни одним концом перекидывались на каменные ступени причала или прямо на отмель, другим – приставлялись к борту, и, проходя по ним, человек неизбежно покачивался из стороны в сторону. Всем, кто хотел оказаться на берегу, приходилось испытать на себе шаткость таких мостков.

Немало лодок пристало к берегу. Они стояли строем – не сосчитать было мачт, больших и маленьких, беспорядочно вздымавшихся над водой. Казалось, тросы на мачтах сплелись в единый клубок, но, конечно, так только казалось.

На носу и на корме каждой лодки всегда стояли люди в сине-голубых безрукавках, с длинными трубками в зубах. Их руки и ноги, открытые всем ветрам, напоминали мохнатые лапы пещерных чудовищ, какими они представляются детскому воображению. При взгляде на них невольно приходили на ум волшебные скороходы и другие легендарные герои. Матросы были именно такими! Видели бы вы этих удальцов, когда они ставят снасти – тогда их сноровка проявлялась в полной мере! Их грубые руки не только держали веревки – стоило им ухватиться за совершенно гладкую мачту, как они в два счета оказывались наверху. А чтобы показать, что для них это детские забавы, они, работая наверху со снастями, еще и песни распевали.

И всегда поблизости находились другие матросы на мачтах – они подхватывали, и по округе разносились песни, то задорные, то лирические.

За этими импровизированными концертами, задрав головы, наблюдали матросы, не занятые делом. Смотрели, бросали снизу реплики. Однако никто и не помышлял без команды рулевого забраться наверх и присоединиться к поющим. Вольничать они не смели. Хоть руки и чесались, никто не позволял себе без нужды подниматься на мачту, чтобы просто распевать песни, вызывая улыбки женщин. И что же им оставалось? Только ругаться.

– Сукин сын, чтоб тебе сорваться!

– Эй, салага, а если сорвешься, все равно глотку драть будешь?

– …

Это были безобидные насмешки, и выкрикивались они исключительно в шутку.

Матросы на мачтах не только не замолкали, но, наоборот, прибавляли жару. Они меняли репертуар, адресуя песни стоявшим внизу. Если только что исполнялась лирическая «Ветка ивы», то они затягивали арию из пекинской оперы «Сыновья внимают наставлениям отца». «Сыновья» посмеивались и, запрокинув головы, смотрели на исполнителей – обижаться друг на друга было не заведено.

На каких-то лодках матросы пели песни, а на каких-то темнокожие здоровяки громадными ручищами выкатывали из трюмов металлические бочки и по качающимся сходням спускали на глинистую отмель. Выносили коробки, обтянутые полотном и опоясанные металлической лентой, морскую капусту, кальмаров, ящики с лекарствами… Грузы, втиснутые вместе с пассажирами на борт, болтались в лодке по двенадцать – двадцать дней, ожидая прибытия на берег и разгрузки. Пассажиры, сойдя с лодок, разбредались кто куда: одни возвращались домой, другие отправлялись на постоялые дворы или шли в харчевни, намереваясь выпить и подкрепиться. Товары же, в руках или на спинах, переносили на склады большеногие[2]2
  Женщины, занимающиеся физическим трудом, в отличие от тех, у кого маленькие бинтованные ступни.


[Закрыть] женщины.

Но были в этой суматохе и такие, кто никуда не спешил. Сквозь царящий вокруг шум и гам они ловили голос того, кто пел на мачте. Сердце поющего тоже томилось в ожидании, и как только песни смолкали и зажигались красные фонари, певец оказывался рядом с той, что умела услышать его, несмотря на расстояние и преграды. Стоит ли говорить, что красные фонари зажигали с наступлением ночи. А ночь на реке – это совсем другая жизнь.

В непогоду над лодками поднимали навесы, и люди под навесами слушали шум ветра и дождя. Ветер ревел, как сумасшедший, волны бушевали, лодки, пришвартованные впритык, сильно качало – на реке Юаньшуй это обычное явление. Люди в лодках ничему не удивлялись, не испытывали ни радости, ни отвращения. В их сердцах не было места любви и ненависти, как у обычных людей. Обычный человек может засмотреться на луну, его привлекает красота восхода и заката. Люди в лодках не обращали внимания на такие вещи. Чтобы вызвать у них эмоции, следовало подходить к делу совсем с другой стороны. Например, говядина и квашеная капуста вполне могли повлиять на настроение матросов. Или, скажем, остановка с заходом в порт. Нечего и говорить, что говядина нравилась им больше, чем квашеная капуста, а швартовка к причалу не шла ни в какое сравнение даже с говядиной.

Той ночью снова шел дождь, отмель стала такой скользкой, что невозможно было удержаться на ногах, однако на лодках все равно нашлись люди, которым не терпелось сойти на берег и отправиться на набережную.

Одним из них был матрос по имени Боцзы[3]3
  Досл.: «семя кипариса», дерево олицетворяет бесконечность существования человеческой души.


[Закрыть]. Днем он без устали взлетал на мачту и распевал песни, а вечером, не чувствуя усталости, подобно многим другим матросам, туго набил пояс медными монетами и осторожно спустился по сходням на берег. Сначала он шел вдоль глинистой отмели. На небе не было ни луны, ни звезд, на голову сыпал и сыпал мелкий дождь. Ноги увязали в грязи, из-за налипшей глины он с трудом их передвигал. Но Боцзы продолжал идти к цели – его манил ярко-красный свет фонаря небольшого дома на набережной. Там ждала его радость, от которой в сердце распускались цветы.

Огоньков было много, не счесть. И на каждый шли матросы, поодиночке и группами. Не успевала маленькая комната наполниться светом, как у матросов в груди вскипала и бурлила радость, и они от счастья закрывали глаза. Песни и смех, вырывавшиеся из осипших глоток, выплескивались из домов наружу и вместе со светом зажженных огней вливались в уши и глаза вахтенных, оставшихся на лодках и лишенных такого счастья. Тем, кто нес вахту или же не имел денег, эти звуки были приветом из другого мира, и он отзывался в их душах проклятиями. И, ругая своих товарищей, они представляли себе, как спускаются по трапу на берег и, не испачкав ног, взлетают на ступени хорошо знакомого им дома на сваях.

Вино, табак и женщины – то, чем, по мнению романтически настроенных литераторов, не стоит бахвалиться. Но для матросов это обычное дело. Хотя вино они пьют очень горькое, табак курят самый что ни на есть дешевый, а о женщинах и говорить нечего… Однако у каждого в груди бьется сердце, и у каждого есть голова, которую можно потерять. Даже те, для кого в порядке вещей питаться квашеной капустой, тыквой и несвежим мясом да без конца сквернословить, в иные моменты становятся сладкоречивыми, отыскивают скрытые в сердце нежные слова и, обращаясь к своей женщине, неуклюже ласкают ими ее тело, ножки и все остальное. Погружаясь в атмосферу счастья, они забывают обо всем на свете: не помнят о прошлом, не думают о будущем. Женщины помогают этим несчастным скитальцам отрешиться от жизненных тягот и бесплодных надежд, вводя их в состояние эйфории, сродни той, что появляется после табака и вина. Матросы же рядом с женщиной верят, что сбудутся их самые смелые, самые осязаемые сны. За это они готовы отдать ей все накопленные за месяц деньги и всю свою нерастраченную силу. Принеся эти дары к ногам женщины, они не просят у нее сочувствия и не жалеют себя.

Их жизнь, раз в ней есть то, о чем и вспомнить не грех, все же может считаться счастливой. Пусть им и не хватает сострадания, но у них есть и радости!

Один из них, сошедший на берег в поисках счастья, – Боцзы, наконец, добрался до места.

Сначала он постучал в дверь особым, известным только матросам, способом, потом посвистел.

Дверь открылась, и, когда одна нога, перепачканная в глине, переступила через порог, а другая, такая же грязная, еще оставалась снаружи, его шею крепко обвили женские руки, и к свежевыбритому лицу, огрубевшему от солнца и дождя, прижалось широкое и мягкое лицо.

Боцзы почувствовал знакомый аромат масла для волос. Он не смог бы с ходу объяснить, как в самый первый миг, когда руки обвивают шею, он все и сразу узнает в этой женщине. Ах, это лицо, мягкое-мягкое, с легким запахом пудры, которую можно попробовать на вкус! После первых объятий он прильнул к ее губам, нащупал влажный язык и укусил его.

Женщина, отбиваясь изо всех сил, начала браниться:

– Ах ты, негодник! Я уж думала, что в Чандэ тебя смыло в озеро Дунтинху мочой тамошних шлюх.

– Папочка сейчас откусит тебе язычок!

– Это я скорее откушу тебе…

Боцзы прошел в комнату и остановился под праздничным красным фонарем, женщина смотрела на него с лукавой улыбкой. Они стояли лицом к лицу, он был на голову выше. Слегка присев на корточки, он притянул ее к себе за талию. Она всем телом подалась вперед.

– Папочка устал грести веслами, хочет потолкать тележку.

– Толкай мать свою! – при этом женщина ощупывала тело Боцзы в поисках подарков.

Все найденное она складывала на кровати, считая и называя каждый предмет:

– Одна баночка крема для лица, рулон писчей бумаги, полотенце, одна склянка… А что в склянке?

– А ты угадай!

– Мать твоя пусть гадает! Это пудра, которую ты забыл мне принести?

– Ты только взгляни, какой марки эта склянка! Открой и посмотри!

Женщина не была обучена грамоте, поэтому, взглянув на этикетку с двумя красавицами, открыла склянку и приложила ее к носу, понюхала и громко чихнула. Боцзы рассмеялся и, не обращая внимания на сопротивление, отобрал склянку, поставил на стол из белого дерева[4]4
  Сапиум или сальное дерево.


[Закрыть], схватил женщину и повалил на кровать.

Под ярким светом лампы были видны многочисленные грязные следы, оставленные Боцзы на желтом полу.

Дождь усилился.

Извне доносились звуки песен и шутливых перебранок. Комнаты были разделены тонкими перегородками из белого дерева, так что если бы кто-то и вознамерился говорить тише, чем курить, даже эти звуки оказались бы доступны чужим ушам. Но все были слишком заняты, чтобы прислушиваться.

Грязные следы, оставленные Боцзы на полу, постепенно высохли и стали видны еще более отчетливо. Лампа по-прежнему горела и освещала ярким светом пару, лежащую поперек кровати.

– Боцзы, скажу я тебе, ты – бык.

– Да нет же. Ты не поверишь, я совсем смирный!

– Это ты-то смирный! Да ты проведешь кого угодно, лишь бы только войти в Храм Небесного владыки!

– Клянусь, я не вру!

– Твоим клятвам только мать твоя поверит, я не верю.

Боцзы был действительно энергичным и напористым, как молодой бык. Управившись, он тяжело выдохнул и свалился на кровать, словно груда заляпанных грязью пеньковых веревок.

Тиская пышную грудь женщины, он принялся кусать ее тело: губы, плечи, бедра… Это был тот же Боцзы, который днем карабкался на мачту и горланил песни.

Лежа на спине, женщина улыбалась его шалостям.

Спустя немного времени они соорудили на подносе для курения «Великую стену» и с разных ее концов закурили опиум.

Женщина калила опиум и пела для Боцзы народную песню преданной жены «Мэн Цзяннюй». Боцзы затягивался дымом, пил чай и чувствовал себя императором.

– Слышь, б…, в последнее время, скажу я тебе, девочки стали такие фартовые, что жизни не жалко.

– Что ж ты тогда им жизнь не отдал, а вместе с лодкой вернулся сюда?

– Я предлагал свою жизнь, да им она ни к чему.

– И тогда в твоей никчемной жизни очередь дошла до меня.

– Твоя очередь, твоя… Пора бы уж очереди дойти и до меня! Скажи, когда же, наконец, ты станешь только моей?

Женщина поджала губы, взяла курительную трубку, уложила в нее приготовленный шарик опиума и заткнула ею рот Боцзы, чтобы тот не молол чепухи.

Боцзы сделал затяжку и снова произнес:

– Вот скажи, вчера к тебе кто-нибудь приходил?

– Мать твоя приходила! Тебя здесь давно уже ждут, я дни считала, думала уже, что твой труп…

– Если б папочке и впрямь довелось пускать пузыри на перекатах Цинлантань[5]5
  Опасный, протяженный и порожистый участок на реке Юаньшуй; не раз упоминается в произведениях писателя, в частности в повести «Пограничный городок».


[Закрыть], то-то бы ты обрадовалась!

– Да, я была бы просто счастлива! – женщина сказала это явно сердясь.

Боцзы нарочно заводил ее – ему это нравилось. Увидев, что женщина, отпустив голову, загрустила, он отодвинул поднос с опиумом к изголовью кровати.

Как только «Великая стена» исчезла, уже через минуту с края кровати свисали грязные сапоги Боцзы, а маленькие бинтованные ножки в шелковых башмачках обхватывали его бедра.

Дурная шутка, праведный гнев, и все продолжается, и все начинается сначала.

Боцзы медленно брел под дождем по глинистому берегу, держа в руке вместо факела подожженный кусок измочаленного каната, который ярко освещал его путь в радиусе трех чи[6]6
  Мера длины, приблизительно равная 30 см.


[Закрыть]. Струи дождя перед ним превращались в нити света. Боцзы шел сквозь плотную пелену дождя, даже не пытаясь от него защититься. Он ступил в мутные воды реки, чтобы добраться до лодки.

Хотя дождь лил как из ведра, Боцзы не спешил: то ли из боязни поскользнуться, то ли оттого, что для некоторых вещей дождь не помеха, а защита – или, лучше сказать, не имеет никакого значения.

Он думал о том, что по-настоящему занимало его, и только это он видел перед собой. И, думая об этом, он не обращал внимания на дождь сверху и грязь под ногами.

Кто знает, спала ли его женщина в этот час или же с другим матросом занималась привычным для нее делом на кровати из белого дерева. Боцзы не думал об этом. Он представлял ее тело, которое помнил до мельчайших подробностей – все изгибы и сокровенные места, выпуклости и впадины – даже за тысячу ли[7]7
  Мера длины, равная 500 м.


[Закрыть] от нее ему казалось, что все это можно потрогать и обмерить. Ее смех, ее движения, – все это намертво, как пиявка, присосалось к его сердцу. То, что он получал от встреч с этой женщиной, стоило месяца тяжелого труда, стоило тягот матросских будней в непогоду и зной, стоило карточных проигрышей, стоило… Эти встречи дарили ему радость на много дней вперед. Уходя в плавание на полмесяца или месяц, он будет с удовольствием работать, с удовольствием есть и спать, ведь сегодня ночью он получил надежду на все сразу. Куска счастья, который он получил сегодня ночью, хватит, чтобы вспоминать и переваривать два месяца. А не пройдет и двух месяцев, как он снова вернется.

Накопленных денег за поясом как не бывало, но он считал эти траты приятными. К тому же он не был совсем уж беспечным и кое-что отложил для себя, чтобы во время рейса было на что играть в карты. Куда ушли деньги, что он получил взамен, – Боцзы не хотел в этом разбираться. Деньги пришли и ушли, какой смысл их пересчитывать. Впрочем, иногда он пытался вести подсчеты, но стоит ли говорить, что всегда приходил к одному – никаких денег не жалко, все окупилось сполна.

Тихонько напевая под нос популярные мелодии «Мэн Цзяннюй» и «Игра в мацзян», Боцзы подошел к сходням и осторожно поднялся на борт. Здесь он уже не решился запеть следующую песню «Восемнадцать прикосновений»[8]8
  Песня, популярная в публичных домах.


[Закрыть]: жена хозяина лодки кормила грудью маленького наследника; слышно было, как малыш чмокал губками, а мать его убаюкивала.

Каждая лодка в Чэньчжоу принадлежала какому-то клану, для каждой было определено место для швартовки на берегу, путаница не допускалась. Каждое судно должно было взять свой груз и доставить в нужное место. Боцзы еще дважды в эту ночь сбега́л по шатким сходням на берег, потом лодка отчалила.

1928 г.

ОГОРОД

перевод М. Ю. Кузнецовой

В огороде семьи Юй[9]9
  Букв.: «нефрит», считается «национальным камнем», превосходящим все другие природные драгоценности.


[Закрыть] росла прекрасная капуста – все оттого, что семена были особенные, и как ни старались местные огородники, ни у кого не получалось вырастить такие большие кочаны. Причину этого видели в том, что семья Юй была маньчжурского происхождения, и семена они привезли из Пекина. А уж Пекин всегда славился своей капустой.

Глава семьи, чиновник Юй Хуэйчэн, приехал сюда перед Синьхайской революцией 1911 года, ожидая назначения на новую должность. Он привез с собой семью и прихватил семена капусты, скорее всего, только для собственных нужд. Кто бы мог подумать, что вскоре после его смерти произойдет революция, маньчжуры будут свергнуты, и члены знатных маньчжурских семей, обладавшие некогда большим влиянием, лишатся былого положения и привилегий. В ту пору повсюду скитались некогда служилые, а ныне бездомные и нищие маньчжуры, которым не на что было жить. К счастью, семья Юй спаслась от бед благодаря семенам капусты. Они стали выращивать овощи и продавать, и об их огороде узнали все жители города.

Хозяйка, госпожа Юй, в молодости была красавицей и даже сейчас, в возрасте пятидесяти лет, сохранила следы былой красоты. У нее был сын – высокий светлокожий юноша двадцати одного года. Он получил хорошее домашнее образование, обладал прекрасными манерами и держался с достоинством. Однако представители новоиспеченного местного помещичества, до зубовного скрежета ненавидевшие и презиравшие маньчжуров за их былое превосходство, редко общались с молодым главой семьи Юй. Они считали его всего лишь сыном торговки овощами. Однако юноша не был похож на сыновей обычных торговцев; хотя у него не появилось близких друзей в этом городе, он пользовался уважением.

Чтобы ухаживать за огородом, семья Юй нанимала работников. Каждую осень хозяйка давала распоряжение рыть овощную яму, а зимой, после первого снега, весь урожай капусты закладывали туда на хранение, благодаря чему капуста была доступна горожанам круглый год. В огороде на двадцати му[10]10
  1 му равен 7 соткам.


[Закрыть] земли выращивали не только капусту, но и немало других овощей. У хозяйственной госпожи Юй горожане в любой сезон могли купить отличные овощи. Это приносило семье определенный доход. За десять лет – не было бы счастья, да несчастье помогло – мать с сыном разбогатели.

Из-за их маньчжурского происхождения никто с ними особо не общался. Помимо того что семья Юй – зажиточная и торгует овощами, горожане о них почти ничего не знали.

Летними вечерами госпожа Юй, умевшая держаться просто и естественно, в старомодном белом платье из тонкого льна, с веером в руке стояла на берегу ручья и наслаждалась прохладой. Ее сын, в рубашке и брюках из белого шелка, стоял рядом с ней. Они часто вот так подолгу стояли в тишине, не говоря друг другу ни слова, слушая, как в вечернем воздухе разносятся звуки цикад и журчит вода в ручье, который, огибая огород, устремлялся на восток. В его прозрачной воде видны были рачки и рыбки, настолько мелкие, что, казалось, они были созданы лишь для того, чтобы ими любовались; в эти часы отдыхали и они.

В дуновениях вечернего ветерка смешивались ароматы орхидей и жасмина. Цветы и деревья, растущие в огороде, мягко покачивались. Разглядывая сквозь ветви ивы первые звезды, матушка Юй думала о поэтах прошлого. Ей никак не удавалось припомнить, кто же написал чудесные строки про облака на закате и одиноких диких уток. Определенно, кому-то уже удалось точно передать настроение такого вечера; улыбнувшись, она спросила у сына, не может ли он привести пару-другую строк, соответствующих моменту:

– Подобный закат наверняка вдохновлял древних так же, как вдохновляет сегодня нас. Чтобы по-настоящему прочувствовать эту красоту, нужно написать не одно стихотворение.

– Древние, должно быть, писали об этом, но я не могу вспомнить, кто именно.

– Может быть, Се Линъюнь. Или Ван Вэй. Нет, тоже не могу вспомнить, я и вправду старею.

– Мама, попробуй составить семисложное четверостишие, а я продолжу.

– Дай подумать…

Матушка Юй задумалась и долго шептала что-то себе под нос, но никак не могла подобрать слова. Это действительно трудно. Не зря в буддизме считается, что красоту можно постичь только сердцем и никак нельзя облечь в слова. Она улыбнулась и сказала:

– Бесполезно. Я не поэт.

И через некоторое время спросила:

– Шаочэнь, а ты?

Юноша, смеясь, ответил, что невозможно передать словами то, что создано природой, – стихи лишь разрушат естественную красоту. Мать вновь не сдержала улыбки. Они прошли по мосту, и тени их скрылись за белой оградой.

В другие прохладные летние вечера мать и сын приходили в огород смотреть, как рабочие ставят решетки для тыкв или поливают растения, и вели обычные разговоры про осенние овощи и цены на редьку. Иногда они приходили ухаживать за рассадой или собственноручно рыть оросительные канавы – это было для них естественно, не в пример тем напыщенным поэтам, что, проведя час под навесом для тыкв, берутся сочинять пасторальные стихи, подражая древним. Однако между подлинным и нарочитым большая разница.

Зимой, когда выращенная в огороде семьи Юй капуста продавалась на рынке, все жители города с большим удовольствием ее ели и нахваливали. Одобрительно отзываясь о капусте, вспоминали и о тех, кто ее вырастил, благодарили матушку Юй с сыном. Знали о них немного, но то, что они делали, всем нравилось. В этом городе, как и в других, глупцов было раз в десять больше, чем умных людей. Болтали, например, что каждый кочан капусты хозяйка Юй наглаживает руками, потому они такие крепкие и сочные. Подобные россказни свидетельствовали о зависти горожан благополучию этой семьи.

Матушка Юй преуспела также в заготовке капусты: все части кочана – корни, листья, кочерыжки – обрабатывались разными способами, приобретая разные вкусы. Знания молодого хозяина по этой части были не столь богаты, уступая его познаниям в литературе. Но при этом он каждый день отводил для работы в огороде больше времени, чем для чтения книг. Сердце его было чистым, как белое перо голубя, он находил время и для учебы, и для отдыха, и огород не был ему в тягость. Он не умел торговаться с людьми из-за мелочей, и эта его слабость вызывала у горожан еще большее уважение.

Юноша был не из тех, кто, выучившись грамоте, не хочет работать руками, и не из тех, кто заносится, разбогатев; он поддерживал хорошие отношения с местными жителями, а с мелкими торговцами общался на равных. Хоть Шаочэнь по праву относился к образованной интеллигенции, он не придавал этому особого значения и не считал, что он выше других. Шаочэнь всегда был честен с людьми и от них ждал того же. Порядочность и честность он считал высшими добродетелями. Так его воспитала матушка Юй.

Этому юноше уже давно пришла пора жениться, а у него все еще не было невесты. В этом городе молодые люди сами выбирали себе мужей и жен, тем не менее в дом Юй стали захаживать свахи. Ведомые преданностью к профессии, эти свахи, пожилые и опытные, усердно ходили из дома в дом, преувеличенно расхваливали молодых, в надежде удачно соединить их судьбы и получить за это скромное вознаграждение. Поняв, наконец, что их усилия бесплодны, они потеряли интерес к семье Юй и больше не появлялись в их доме.

Однако благодаря активности свах или по каким-то иным причинам многие в городе узнали о Шаочэне, и появилось немало девушек, тайно желавших войти в эту семью.

На двадцать второй день рождения сына матушка Юй приготовила праздничный ужин. Вечером они сидели друг против друга и пили вино, глядя в окно на огород. Это было в начале декабря, только что прошел снег, в огороде было белым-бело. Срезанные, но еще не заложенные в ямы на хранение кочаны капусты были свалены в большие кучи; покрытые снегом, они напоминали могильные курганы. Еще не убранные кочаны стояли рядами, как маленькие снеговики. Выпив немного вина, мать и сын заговорили о погоде и овощах, о том, что для капусты и редьки нужен сильный снег, тогда они станут по-настоящему ароматными. Распахнули окно. Весь огород был как на ладони.

Спускались сумерки. В огороде было тихо и безветренно. Снег прекратился. Вороны, днем промышлявшие на грядках, разлетелись. Матушка Юй сказала:

– Отличный снег в этом году!

– Сейчас только начало декабря, и никто не знает, сколько еще будет таких снегопадов.

– В этих краях даже такой снежок считается чем-то невероятным, да и на улице не холодно. А для Пекина снег – обычное дело.

– Говорят, Пекин сейчас совсем не такой, как раньше.

– Да и здесь за десять лет все изменилось!

Матушка Юй задумалась о событиях и переменах, произошедших в жизни за двадцать лет, что она провела в этом городе, и сделала глоток вина.

– Тебе в этом году двадцать два, твой отец покинул этот мир восемнадцать лет назад, республика существует уже пятнадцать лет; не только страна стала другой, но и наша семья сильно изменилась. Мне в этом году пятьдесят, я старею. Как было бы хорошо, если бы твой отец был жив!

Юноша был слишком мал, когда умер отец, он помнил только длинную тонкую трубку[11]11
  Популярная в Пекине трубка цзинбацунь – букв.: «столичная длиной в 8 цуней», т. е. около 27 см.


[Закрыть] в его руке. В те времена было модно курить иностранный табак, а сейчас даже рабочие могут купить сигареты марки «Мэйли»[12]12
  «Красотка».


[Закрыть], и никто больше не курит трубки с длинными мундштуками, и огнива уже не в ходу.

Матери тяжело дались эти долгие двадцать лет. Сейчас сын уже взрослый, и, если удача улыбнется, у нее скоро появится внук. Меж тем слова матери «я старею» напомнили Шаочэню о том, что уже давно камнем лежало у него на сердце. Наконец появился повод произнести это вслух. Он сказал, что хотел бы поехать в Пекин.

В Пекине жил брат госпожи Юй, который при последнем императоре занимал невысокую должность при дворе. Насколько им было известно, он держал лавку в переулке Цичжан, торговал льдом и заморскими деликатесами, и дела у него шли неплохо.

Идея сына ехать в Пекин застигли матушку Юй врасплох; юноша предвидел это, потому и молчал, чтобы не волновать ее раньше срока. Госпожа Юй, скучавшая по старшему брату, спросила:

– Ты хочешь просто навестить своего дядю или у тебя есть другие планы?

– Я хочу учиться.

– Какая польза от учености такой семье, как наша? Жизнь все время меняется. Меня пугает твой отъезд.

– Тогда давай поедем вместе!

– И здесь все бросим?

– Я поеду на три месяца, а потом вернусь. Еще не знаю точно.

– Если ты уедешь, то, скорее всего, года на три, а то и на пять. Я не стану препятствовать. Хочешь ехать – поезжай. Но учеба не так важна, поверь. Чтобы быть хорошим человеком, не нужно много учиться. Для таких, как мы, больше знаний означает больше бед!

Мать произнесла эти слова с грустью, потом предложила выпить вина и спросила, собирается ли он ехать после Нового года или планирует встретить его в Пекине. Сын ответил, что из-за экзаменов ему нужно поторопиться, лучше выехать до Нового года, и добавил, что дороги сейчас меньше загружены.

Хоть мать и согласилась на дальнюю поездку сына, она все же сочла, что не стоит спешить; решили, что сын уедет во второй половине следующего месяца. Потом они вернулись к теме снега, и матушка Юй вспомнила, что хотела в честь праздника подарить восьми работникам кувшин вина. Работникам такой подарок явно пришелся по душе.

Вскоре встретили Новый год, а там пришло и время отъезда Шаочэня. Мать заранее написала об этом пекинскому дяде. Молодой человек сел на маленький пароход до Чанша, оттуда добрался на машине до Уханя и поехал на поезде в Пекин.

Прошло три года.

За это время огород семьи Юй так и остался огородом семьи Юй. Постепенно в городе узнали, что молодой хозяин учится в Пекинском университете, эта новость стала большой неожиданностью для всех. Как об этом узнали – запутанная история, в двух словах не пересказать. В огороде госпожи Юй все так же выращивали самую лучшую капусту. Однако кое-что изменилось: сын теперь часто присылал матери книги и газеты, а она, по-прежнему занимаясь огородом, начала разводить белых кур и полюбила каждый день в свободное время кормить их кукурузой, возиться с цыплятами и читать книги, журналы и газеты, присланные из Пекина.

За это время город столкнулся со многими бедами, события следовали одно за другим. Случились революция[13]13
  Национальная революция 1925–1927 гг., имевшая целями ликвидацию полуфеодальных порядков, господства милитаристских группировок, зависимости Китая от иностранных держав и объединение страны.


[Закрыть] и северный поход[14]14
  Поход (1926–1928) гоминьдановской национально-революционной армии Китая под руководством Чан Кайши в сотрудничестве с коммунистами в целях объединения страны военным путем.


[Закрыть], как результат, погибло много бесстрашных молодых людей, их трупы так и остались гнить в полях под открытым небом. Все они были объявлены жертвами революции. Потом на местах были созданы партийные комитеты Гоминьдана и профсоюзы. После переворота 21 мая 1927 года[15]15
  День гоминьдановской резни коммунистов и крестьянских лидеров в г. Чанша – центре провинции Хунань, ознаменовавший поворот к полномасштабной чистке левых в Китае.


[Закрыть] снова было много жертв, профсоюзы были распущены, в местных комитетах произошла смена партийного руководства. Тогда же Пекин переименовали в Бэйпин[16]16
  Пекин – букв.: Бэйцзин – Северная столица. Бэйпин – Северный мир.


[Закрыть].

После переименования столицы волнения в северной части страны успокоились, как будто явился настоящий Сын Неба и восстановил в Поднебесной мир и порядок. Из Бэйпина по-прежнему часто приходили письма, но книг и журналов сын стал присылать меньше.

Матушка Юй каждый месяц посылала сыну шестьдесят юаней, в письмах всегда расспрашивала его о здоровье и время от времени интересовалась, не подыскал ли он себе подходящую невесту. Она чувствовала, что стареет, хотя внешне за три года почти не изменилась и не утратила свойственного ей изящества. Благодаря сыну она узнала много нового о событиях в стране, но это никак не изменило ее прежних представлений о добродетели. К тому же были и хорошие новости – двое работников с ее помощью обзавелись семьями. Мать написала об этом сыну, и тот ответил, что она поступила правильно.

В письмах сын повторял, что ничто не мешает приехать матери к нему в гости в Бэйпин, а присматривать в это время за огородом можно доверить работникам. Мать, хоть и не считала эту затею невыполнимой, всерьез об этом не думала.

Когда сын написал, что в конце семестра приедет домой на месяц, она очень обрадовалась. Письмо пришло в апреле, и с этого дня матушка Юй начала готовиться к приезду сына. Пожилая женщина постоянно думала, чем бы его порадовать. В июле она уже ничем другим не могла заниматься, только ждала его возвращения. Даже послала работника в далекий Чанша, чтобы встретить его; потратила немало денег на покупки, как будто ожидала, что сын вернется домой с невестой.

Наконец, сын приехал. И действительно привез с собой жену. Хоть мать и узнала об этом только когда молодая женщина ступила на порог, хоть и промелькнуло у нее в душе легкое недовольство, она, впуская нового члена семьи в свой дом, как будто помолодела на десять лет.

Глядя, как сын, немного осунувшийся за это время, представил молодой супруге работников и их жен: «Это наши друзья», – мать была так счастлива, что не могла вымолвить слова.

Новость о том, что молодой хозяин вернулся домой, вскоре распространилась по всему городу; столь же быстро все узнали о красоте его жены. Местные помещики по-прежнему нечасто одаривали своим вниманием семью Юй, но, поскольку столичные гости были здесь в новинку, вскоре в дом Юй зачастили с визитами сыновья из зажиточных семей. Даже местное управление по образованию, когда проводило очередное собрание, пригласило молодую пару из Бэйпина присоединиться к ним. Незнакомые молодые люди, интересующиеся судьбами страны, узнав о приезде молодого Юя, собирались группами по трое-пятеро и приходили, чтобы выразить ему свое восхищение.

Матушке Юй казалось, что внешне ее сын почти не изменился, остался таким же, как до отъезда, но стал больше интересоваться жизнью общества. Во многих вопросах он, как и прежде, остался наивен и идеалистичен, ему удалось сохранить в себе лучшие человеческие качества. Все новые знания, полученные им за эти годы, органично соединились с тем, что было заложено природой и домашним воспитанием, и никто бы не сказал, что он получил образование в Пекине. За исключением того, что невестка была слишком хороша собой, матери и посетовать-то было не на что.