Текст книги "Сон цвета киновари. Необыкновенные истории обыкновенной жизни"

Автор книги: Шэнь Цунвэнь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 23 страниц)

– Цуйцуй, подожди, я сейчас приду!

– Ты не вернешься?

– Сейчас вернусь!

Девочка села на берег, глядя на укутанную в сумерки речку и на толпу в лодке; в толпе был человек, высекавший искру из кремня, чтобы закурить, он постукивал трубкой о борт лодки, вытряхивая пепел. И вдруг она расплакалась.

Пригнав лодку обратно, дед увидел, что Цуйцуй, оцепенев, сидит на берегу, и спросил, что случилось. Та не ответила. Дед попросил ее растопить очаг и сварить еды. Поразмыслив, девочка пришла к выводу, что слезы ее смешны, и отправилась в дом; там она развела огонь, сидя у очага, и вновь вышла на утес, крикнув деду, чтобы тот возвращался домой. Дед же не допускал никаких детских шалостей при исполнении, и, понимая, что все путники спешат вернуться в город к ужину, переправлял их даже по одному, не заставляя ждать на берегу, пока подойдет еще кто-то, а потому не покидал лодки. Он попросил Цуйцуй не отвлекать его от работы и пообещал, что вернется домой к столу, когда всех переправит.

Цуйцуй еще раз попросила его, но он не внял, и она, сидя на утесе, упоенно горевала.

Спустилась ночь; мимо Цуйцуй, испуская брюшком голубое сияние, пролетел большой светлячок. «Ишь как далеко летаешь», – подумала она, проследив взглядом его полет. Вновь закуковала кукушка.

– Дедушка, почему ты не идешь? Ты мне нужен!

Услышав с лодки ее крик, капризный и немного обиженный, он громко и грубо гаркнул: «Иду уже, иду!», а про себя подумал: «Цуйцуй, что ты будешь делать, когда я умру?»

Когда он вернулся домой, то застал внутри почти полный мрак, только в очаге полыхал огонь, а Цуйцуй сидела на низкой длинной лавке возле очага, закрыв глаза руками.

Только подойдя поближе, он понял, что она плачет, и уже давно. Обычно, приходя домой под вечер после целого дня работы согнувшись и давая отдых рукам и пояснице, он всегда с порога унюхивал запах томящихся на сковороде кабачков и видел, как под лампой мелькает тень Цуйцуй, стряпающей ужин. Но сегодня было по-другому.

– Цуйцуй, я вот запоздал, а ты уже плачешь, куда это годится? – спросил дед. – А если я умру?

Цуйцуй даже не пикнула.

– Нельзя плакать, – продолжал дед. – Взрослым ни в коем случае плакать нельзя. Нужно быть жестче, крепче, только тогда ты сможешь выжить в этом мире!

Цуйцуй раскосила глаза руками и придвинулась поближе к деду:

– Я уже не плачу.

За едой дед рассказывал внучке занятные истории, вспомнил и ее покойную мать. Они ужинали в свете лампы, заправленной соевым маслом, усталый дед выпил полчарки водки и весьма оживился. Они с Цуйцуй вышли на утес, где он продолжал рассказы уже при свете луны. Он поведал о трогательных чертах души ее несчастной матери, о стойкости ее характера, и Цуйцуй прониклась любовью к ней.

Она сидела в лунном свете, обняв колени и привалившись к деду, и бесконечно спрашивала о своей бедной матери, и вздыхала, как будто сердце ее придавило что-то тяжелое, что никак невозможно скинуть.

Лунный свет был как серебро, и не было места, до которого бы он не дотянулся. Бамбуковые заросли на склонах казались в этом сиянии черными. Из травы слышался сплоченный, похожий на шум дождя стрекот насекомых. Порой где-то громко запевала славка, но тут же, словно поняв, что на дворе ночь, замолкала и возвращалась ко сну.

Дед до глубокой ночи пребывал в ударе. Он рассказал внучке о местном обычае песнопений, который зародился лет двадцать назад и распространился по всей границе с провинциями Сычуань и Гуандун. Рассказал, как отец Цуйцуй был первым певцом на деревне и мог разными сравнениями описать все хитросплетения любви и ненависти. Как мать Цуйцуй любила петь и как они с отцом еще до знакомства перепевались целыми днями: один рубил бамбук в лесу, другая перегоняла лодку через речку.

– А потом? – спросила Цуйцуй.

– А потом… долгая история, – ответил дед. – Самое главное – своими песнями они выпели тебя.

Глава шестая

14

Дед уснул, наработавшись, Цуйцуй уснула, наплакавшись. Она не могла забыть то, о чем ей поведал дед, и во сне ее душа, словно прекрасная песня, реяла повсюду: поднялась к белой пагоде, спустилась в огород, добралась до лодки и снова взлетела, высоко, на утес – зачем? Сорвать камнеломку! Бывало, днем, перетягивая лодку, она поднимала голову и смотрела на прекрасную, сочную траву на утесе, до которой невозможно дотянуться – скала была четыре-пять чжанов высотой. А в этом сне девочка выбрала самый большой лист и сделала из него зонтик – все как в историях, которые рассказывал дед.

Цуйцуй в полусне лежала на соломенном матрасе, накрытом подстилкой из грубой холстины, и наслаждалась этим прекрасным, сладким сном. Дед же на своей кровати бодрствовал и, навострив уши, слушал, как на на другом берегу кто-то поет ночь напролет. Он знал, кто поет, знал, что это Тяньбао Далао с улицы Хэцзе пошел по лошадиной тропе, и слушал и с грустью, и с радостью. Цуйцуй ж, наплакавшись, спала сладким сном, и он не стал ее тревожить.

На следующий день Цуйцуй встала вместе с дедом на рассвете, умылась водой из речки и, забыв про табу на разговоры о снах по утрам, торопливо рассказала о том, что ей снилось.

– Дедушка, ты рассказывал вчера про песни, и мне вчера приснилась очень красивая, нежная и трогательная, я как будто летала вслед за ней повсюду, долетела до края утеса, сорвала большую камнеломку, и не знаю, кому отдала ее. Мне очень хорошо спалось, такой интересный сон!

Дед усмехнулся тепло, но с горечью, и о событиях вчерашней ночи не рассказал.

Он подумал: «Хорошо видеть такие сны, а то есть ведь люди, которые видят себя во сне первым среди цзайсянов»[152]152
  Цзайсян – министерский чин в феодальном Китае, часто приравниваемый к канцлеру.


[Закрыть].

Полагая, что накануне вечером пел Далао, на другой день он оставил Цуйцуй присматривать за лодкой и отправился в город с лекарством, а заодно проведать, что да как. Встретив Далао на улице Хэцзе, он схватил юношу за руку и повлек за собой, приговаривая:

– Далао, вот же ты, и по тележной колее идешь, и по лошадиной тропе, ах ты, хитрюга!

Но старый паромщик ошибся – он водрузил шапку певца-победителя не на ту голову. Оба брата вчера пришли на берег реки, и, поскольку старший первым ступил в тележную колею, он настаивал, чтобы пел первым младший. Стоило же младшему открыть рот, старший понял, что не соперник ему, и тогда уж вовсе не смог выдавить из себя ни звука. Все песни, что слышали ночью Цуйцуй с дедом, пел Эрлао. Возвращаясь с братом домой, Далао решил покинуть Чадун и пуститься в плавание на семейном танкере, чтобы забыть все, что случилось. Сейчас он как раз направлялся к реке посмотреть, как загружают новое судно. Увидев его ледяное лицо, старый паромщик оторопел и, не разобравшись, смешно посигналил бровями, давая понять, что раскусил его притворное безразличие и что у него есть новости, подлежащие изложению.

Он похлопал Далао по спине и тихо сказал:

– Ты прекрасно поешь, кое-кому твои песни во сне слышатся да манят далеко, ведут по разным дорогам. Ты лучше всех, здесь у нас ты лучше всех поешь.

Глядя в нахальное лицо старика паромщика, Далао тихо ответил:

– Бросьте, вы уже отдали свою драгоценную девочку голосистому воробью.

Эти слова поставили деда в тупик. Далао прошел по мощеной дорожке из дома к реке, паромщик последовал за ним. На берегу как раз загружали судно, и рядом было расставлено множество ведер с маслом. Один из матросов вязал длинные пучки из императы[153]153
  Растение семейства злаковых.


[Закрыть] и закреплял на борту, сооружая преграду для волн, другой у воды намазывал доски жиром. Старый паромщик спросил у того, что сидел на солнце и возводил травяную преграду, когда отплывает лодка и кто ее поведет. Матрос показал рукой на Далао.

– Далао, – потирая руки, сказал паромщик, – послушай, я тебе серьезно скажу. Когда ты шел тележной колеей, то было неправильно. Твой успех был на лошадиной тропе!

Далао указал на окошко.

– Дядя, взгляните туда, вам в мужья для внучки нужен певчий воробей, так воробей вон там сидит.

Старый паромщик поднял голову и увидел Эрлао, который как раз чинил за окном рыболовную сеть.

Когда он вернулся на лодку, Цуйцуй спросила:

– Дедушка, ты с кем поругался? У тебя лицо страшное!

Дед едва улыбнулся и ни словом не обмолвился о том, что случилось в городе.

15

Далао пошел вниз по реке на новом танкере, оставив Эрлао дома. Паромщик, со своей стороны, полагал, что раз уж в прошлый раз пение было на совести Эрлао, то в последующие несколько дней, само собой, они снова услышат его. Как только наступил вечер, он нарочно самыми разными намеками возвращал внимание Цуйцуй к ночным песнопениям. Поужинав, они сидели в доме, куда с наступлением сумерек налетели с речки комары-длинноножки. Цуйцуй подожгла пучок полыни и обошла все углы, чтобы выгнать их. Намахавшись до того, что вся комната оказалась пропитана полынным дымом, девочка оставила пучок у кровати, а сама вернулась на свою маленькую скамью, чтобы послушать деда. Разговор постепенно перешел с отвлеченных историй на песни; дед рассказывал о них необыкновенно увлекательно, а потом спросил:

– Цуйцуй, во сне песня тебя загнала на утес за камнеломкой, а если бы кто по правде пришел на берег для тебя петь, что бы ты сделала?

Дед решил представить разговор как шутку. Цуйцуй в шутку и ответила:

– Слушать буду! Сколько будет петь – столько и буду слушать!

– А если будет три с половиной года петь?

– Если хорошо поет, то и три с половиной года послушаю.

– Это же несправедливо.

– Почему несправедливо? Если кто-то для меня поет, то разве сам не хочет, чтобы я его долго слушала?

– Обычно говорят: еду ешь, а песни слушай. Но если кто будет петь для тебя, то это ведь для того, чтобы ты поняла смысл, который он вложил в песню!

– Дедушка, какой смысл?

– Ну разумеется, что он от всего сердца хочет быть с тобой! Если ты не понимаешь таких вещей, то все равно что скворца слушать, разве нет?

– Ну и что с того, что я пойму его чувства?

Дед от души ударил себя кулаком по ноге и засмеялся:

– Цуйцуй, ты хороший ребенок, а я старый дурак, слова ласково не могу сказать, не сердись. Болтаю что попало, вот и шутку тебе расскажу, а ты за шутку и считай. Тяньбао Далао с улицы Хэцзе пошел по тележной колее, попросил прийти сватов. Я тебе говорил об этом, но ты, похоже, не хотела, да? Но вот если бы у него был брат, который бы пошел по лошадиной тропе и пел бы для тебя, желая на тебе жениться, то что бы ты сказала?

Цуйцуй испугалась и поникла головой. Она не понимала, сколько в этой шутке правды, не знала, кто ее придумал.

– Скажи, – сказал паромщик, – кого из них ты хочешь?

Цуйцуй улыбнулась и умоляюще сказала:

– Дедушка, не надо так шутить. – И встала.

– А если то, что я говорю, – правда?

– Дедушка, вот же ты… – И вышла.

– Я пошутил! – воскликнул дед. – Ты рассердилась на меня?

Цуйцуй не смела сердиться на дедушку, поэтому, перешагнув обратно через порог, тут же сменила тему:

– Дедушка, посмотри, луна такая большая!

С этими словами вышла на воздух и встала под открытым небом, залитая ясным светом. Вскоре из дома вышел дед. Цуйцуй села на камень, днем раскаленный жгучими лучами солнца, а теперь отдававший дневное тепло.

– Цуйцуй, не сиди на горячем камне, а то волдырей насидишь.

Но, взмахнув рукой, и сам уселся на него.

Лунный свет был дивно мягким, над водой реяла тонкая белая дымка, и запой сейчас кто-нибудь на том берегу, откликнись кто-нибудь на этом, было бы прекрасно. Цуйцуй все еще помнила шутку, которую недавно рассказал дед. Да и глухой она не была, слова деда были предельно ясны – младший брат пошел по лошадиной тропе, если бы он коротал такой вечер за пением, что бы это означало? Словно ожидая этой песни, она надолго погрузилась в молчание.

Сидя под луной, в глубине души она хотела услышать, чтобы кто-то запел. Спустя долгое время на другом берегу не осталось ни звука, кроме хорового стрекотания насекомых. Цуйцуй вернулась домой, нашла у дверей бамбуковую дудочку и уселась играть под луной, но, решив, что играется плохо, передала дудочку деду. Приладив ее к губам, дед сыграл длинную-предлинную мелодию, и сердце девочки разомлело.

Привалившись к деду, она спросила:

– Дедушка, а кто первый сделал дудочку?

– Наверняка веселый человек, потому что он поделился с людьми радостью. А может, и самый невеселый человек, потому что в то же время она ведь может и несчастье навлечь.

– Дедушка, тебе не весело? Ты на меня сердишься?

– Я не сержусь. Когда ты рядом, я радуюсь.

– А если бы я убежала?

– Ты не сможешь оставить деда.

– А вдруг бы да, что б ты тогда сделал?

– Я бы поплыл тебя искать на этой самой лодке.

Цуйцуй захихикала.

– Не страшон в Фэнтань бурун, следом пристань Шаоцзилун; Шаоцзилун легко пройдем, в Цинтальнань – волна как дом. Дедушка, ты на своей лодке мог бы пройти через Фэнтань, Цытань и Шаоцзилун? Ты же говорил, что там вода как бешеная?

– Цуйцуй, я к тому времени сам буду как бешеный, нешто буду бояться воды и волн?

Цуйцуй серьезно обдумала это и торжественно сообщила:

Дедушка, я ни за что не уйду. А ты уйдешь? Тебя могут забрать в другое место?

Дед промолчал, подумав, что его может забрать смерть.

Задумавшись о своей кончине, дед оцепенело уставился на звезду в южной части неба. «В июле и в августе с неба ведь падают звезды, так и люди, поди, в июле-августе помереть могут?» Он вспомнил дневной разговор с Далао на улице Хэцзе, вспомнил, что в Чжунсае отдают в приданое мельницу, вспомнил Эрлао – много о чем он вспомнил, и на душе стало муторно.

– Дедушка, спой мне песню, ладно? – неожиданно попросила Цуйцуй.

Дед спел десять песен. Цуйцуй слушала с закрытыми глазами. Когда дед замолчал, она пробормотала:

– Я опять сорвала лист камнеломки.

Все песни, что звучали в ту ночь, пел дед.

16

Теперь у Эрлао появилась возможность петь, но он больше не приходил на реку. Прошло пятнадцатое число, прошло и шестнадцатое, наступило семнадцатое, и старый паромщик не выдержал – отправился в город искать этого паренька. Когда он добрался до городских ворот и уже собирался на улицу Хэцзе, ему встретился кавалерист Ян, который в прошлый раз выступал сватом Далао. Ведя на веревке мула, кавалерист как будто собирался уезжать. Завидев паромщика, он окликнул:

– Дядюшка, я как раз хотел вам рассказать, как удачно, что вы появились в городе!

– О чем рассказать?

– С лодкой Далао беда случилась в Цытане, на порогах он свалился в водоворот и утонул. В доме Шуньшуня сегодня утром узнали, Эрлао, говорят, с самого утра туда помчался.

Эта новость оглушила старика, как сильнейшая оплеуха. Он не мог поверить.

– Тяньбао Далао утонул? – прикинувшись спокойным, спросил он. – Никогда не слышал, чтобы утки тонули.

– Но случилось так, что эта утка утонула… Вы очень правильно сделали, что не позволили парню идти по тележной колее, удачно предвидели.

Старый паромщик сперва не поверил словам кавалериста, но по выражению его лица понял, что это правда.

– Какие удачные предвидения? – потрясенный горем, сказал он. – На все воля неба. Все – воля неба…

Старика переполняли чувства.

Чтобы проверить, правду ли сказал кавалерист, попрощавшись с ним, паромщик поспешил на улицу Хэцзе. Перед домом Шуньшуня как раз сжигали деньги[154]154
  Ритуальные бумажные деньги, которые сжигали на похоронах.


[Закрыть], и многочисленные люди, столпившись, что-то обсуждали. Когда он подошел поближе, оказалось, что обсуждали то самое, о чем рассказал кавалерист. Но, увидев паромщика, они тут же сменили тему и заговорили о том, как в нижнем течении реки выросли цены на масло. Старик заволновался и решил найти для беседы более или менее дружелюбно настроенного лодочника.

Спустя какое-то время пришел и Шуньшунь, глубоко погруженный в свое горе; он изо всех сил крепился, но явно был повержен таким несчастьем. Увидев старого паромщика, он сказал:

– Дядюшка, то, что мы с вами обсуждали, прогорело. Тяньбао Далао умер, вы, наверное, знаете?

Глаза паромщика покраснели, и он потер их ладонью.

– Неужели это правда? Когда это случилось, вчера, позавчера?

Другой человек, видимо примчавшийся с дороги вестник, вмешался и доложил:

– Шестнадцатого днем, когда лодка попала на пороги, нос вошел в воду, Далао хотел выбросить шест, но свалился в воду.

– Ты своими глазами видел, как он упал в воду? – спросил старый паромщик.

– Да я одновременно с ним упал!

– Что он сказал?

– Ничего не успел сказать! В последние дни он вообще не разговаривал.

Старый паромщик покачал головой и робко покосился на Шуньшуня. Тот понял, что у старика неспокойно на душе, и сказал:

– Дядюшка, это все Небо, что уж тут. У меня здесь есть славный ханшин с Дасинчана[155]155
  Площадь в городе Чэнду, провинция Сычуань.


[Закрыть], возьми допей.

Приказчик наполнил бамбуковое ведерко вином, накрыл сверху тунговыми листьями и отдал паромщику.

С вином в руках тот отправился на улицу Хэцзе и, понурившись, дошел до того места, откуда двумя днями ранее отплыл Далао. Там как раз нашелся кавалерист Ян, он отпустил лошадей поваляться в пыли, а сам наслаждался прохладой в тени ивы. Старый паромщик предложил ему отведать дасинчанского ханшина, они выпили, настроение чуть улучшилось, и паромщик поведал Яну о том, что четырнадцатого числа Эрлао приходил к горной речушке, чтобы петь для Цуйцуй.

А потом кавалерист сказал:

– Дядюшка, вы думаете, что Цуйцуй нужен Эрлао и следует отдать ее ему?..

Он не успел досказать, как Эрлао вернулся с улицы Хэцзе. Он выглядел так, будто проделал долгий путь, и, увидев паромщика, отвернулся и прошел мимо.

– Эрлао, Эрлао, подойди! – закричал кавалерист Ян. – Разговор к тебе есть.

Эрлао остановился с весьма нерадостным видом и спросил:

– Что хотел? Говори.

Кавалерист поглядел на старого паромщика и сказал:

– Подойди, скажу.

– Что скажешь?

– Я слышал, что ты уехал уже – да подойди поговори со мной, я тебя не съем.

Загоревший дочерна, широкоплечий, полный жизни, Носун Эрлао принужденно улыбнулся и ступил в тень ивы. Чтобы разрядить напряжение, старый паромщик, указывая на мельницу далеко вверх по течению, сказал:

– Эрлао, я слышал, та мельница в будущем будет твоей! Как получишь ее, возьми меня приглядывать за ней, хорошо?

Эрлао будто не понял, о чем речь, и ничего не ответил. Кавалерист Ян бросился спасать положение:

– Эрлао, ты как, собрался идти вниз по реке?

Эрлао кивнул и ушел, не сказав больше ни слова.

Паромщик поболтал о всяких пустяках, после чего, подавленный, отправился домой. Уже на пароме он будто бы между делом сказал внучке:

– Цуйцуй, сегодня в городе новость, Тяньбао Далао на танкере плыл в Чэньчжоу, но, к несчастью, упал в пороги Цытань и утонул.

До Цуйцуй не дошло, что он сказал, и потому на эту новость она не обратила никакого внимания.

– Цуйцуй, это правда, – добавил дед, – кавалерист Ян, который в тот раз сватом приходил, сказал, что я прозорливый, раз не согласился тебя замуж выдать.

Цуйцуй взглянула на деда и по его покрасневшим глазам поняла, что он выпил и его на самом деле что-то расстроило. «Кто же тебя рассердил, дедушка?» – подумала она. Когда лодка причалила, дед, неестественно смеясь, зашагал в дом. Цуйцуй осталась у лодки. Деда не было слышно долгое время, и когда она побежала проведать его, нашла сидящим на пороге за починкой петелек соломенных сандалиев.

Вид у него был совсем нехороший, поэтому она встала перед ним на колени и спросила:

– Дедушка, что случилось?

– Тяньбао Далао умер! Эрлао злится на меня, думает, что это я виноват!

С берега кликнули переправы, и дед поспешил к ним. Цуйцуй села в угол на солому, она была в смятении. Когда дед скрылся из виду, она заплакала.

Глава седьмая

17

Дед будто бы сердился, он стал редко улыбаться и уделял внучке мало внимания. Цуйцуй подозревала, что он больше не любит ее так, как прежде, но не понимала отчего. Впрочем, со временем стало лучше. Они, как и раньше, проводили дни за перевозкой путников, все стало по-старому, только в жизни теперь как будто недоставало чего-то неуловимого, чего-то такого, что уже невозможно восполнить. Когда дед бывал на улице Хэцзе, Шуньшунь по-прежнему принимал его в доме, но было понятно, что он так и не смог забыть причины гибели сына. Эрлао вышел через Бэйхэ и отправился за шестьсот ли в Чэньчжоу, разыскивая вдоль реки тело несчастного брата, но тщетно; тогда он расклеил объявления по всем зданиям таможни и вернулся в Чадун. Вскоре юноша вновь отправился в Восточную Сычуань с товаром и встретился с паромщиком на переправе. Тот увидел, что парень вроде бы совершенно забыл былое, и заговорил с ним.

– Эрлао, солнце в июне так печет, а ты снова в Сычуань, и не боишься уработаться?

– Что-то ведь нужно есть, пусть даже голова загорится – все равно ехать надо!

– Нужно что-то есть, гляди-ка! Да нешто у вас дома еды не хватает!

– Еда есть, да отец говорит, что молодежи нечего дома столоваться, работать нужно.

– У отца хорошо все?

– Ест, работает, с чего бы ему было плохо?

– Брат-то твой умер, и оттого отец убивается, как я погляжу!

Эрлао не ответил, лишь разглядывал белую пагоду позади дома паромщика. Он как будто вспомнил события того давнего вечера, которые повергли его в тоску. Паромщик несмело глянул на него, и лицо его расплылось в улыбке.

– Эрлао, моя Цуйцуй сказала, что одним майским вечером ей приснился сон… – произнося это, он наблюдал за парнем, и, увидев, что тот не выказывает ни удивления, ни раздражения, продолжил: – Это был очень странный сон, она говорит, что ее подхватила чья-то песня и унесла на утес рвать камнеломку!

Эрлао склонил голову набок, горько усмехнувшись, и подумал: «А старик-то умеет окольными путями ходить». Эта мысль словно просочилась в его ухмылку, и паромщик заметил ее.

– Эрлао, ты не веришь?

– Как же мне не верить? Ведь это я, как дурак, стоял на том берегу и всю ночь песни распевал!

Паромщик, не ожидавший такой честности, смутился и, заикаясь, сказал:

– Это правда… это неправда…

– Почему же неправда? Разве неправда то, что Далао умер?

– Но, но…

Паромщик начал хитрить только лишь потому, что хотел прояснить дело, но выбрал неверный путь, и потому Эрлао неправильно понял его. Но только дед собрался рассказать все как подобает, лодка причалила к берегу. Эрлао спрыгнул на сушу и собрался уходить… Дед, еще больше суетясь, позвал со своего парома:

– Эрлао, Эрлао, подожди, мне нужно тебе сказать… ты сейчас разве не говорил о том, что… что ты как дурак был? Ты вовсе не дурак, то другие будут дураки, если так тебя назовут!

Юноша остановился и тихо, произнес:

– Все, хватит, не нужно.

– Эрлао, я слышал, что ты не хочешь мельницу, а хочешь переправу, – сказал старик, – кавалерист сказал, это разве неправда?

– А если и хочу переправу, то что? – спросил парень.

Посмотрев на выражение его лица, паромщик неожиданно обрадовался и в избытке чувств громко позвал Цуйцуй, чтобы та спустилась к воде. Но он и не догадывался, что Цуйцуй отлучилась, поэтому и не отозвалась и не показалась в ответ на зов. Эрлао подождал, поглядел в лицо паромщику и, не сказав ни слова, ушел большими шагами вместе с носильщиком, обремененным товаром – желатиновой лапшой и сахаром.

Миновав холм над протоком, они зашагали вдоль извилистой полосы бамбукового леса, и тут носильщик заговорил:

– Носун Эрлао, посмотреть на то лицо, что паромщик состроил, так ты ему очень нравишься!

Эрлао не ответил, и тогда носильщик продолжил:

– Он спросил тебя, хочешь ты мельницу или переправу, неужто ты правда собираешься жениться на его внучке и вместо него заниматься паромом?

Эрлао засмеялся, а спутник его не унимался:

– Эрлао, вот будь я на твоем месте, то выбрал бы мельницу. С мельницы толк будет, в день семь шэнов риса и три меры отрубей.

– Когда вернусь – поговорю с отцом, – ответил Эрлао, – чтобы от тебя заслали сватов в Чжунсай, и ты получишь свою мельницу. А что до меня, то я думаю, заниматься паромом – это хорошо. Только старик уж больно лукавит, да еще и неуклюже. Далао из-за него умер.

Когда Эрлао скрылся из виду, а Цуйцуй так и не появилась, сердце паромщика оборвалось. Он вернулся домой, но внучки не нашел. Спустя какое-то время она появилась из-за горы с корзиной в руках; оказалось, она с самого утра отправилась копать корни бамбука.

– Цуйцуй, я тебе уж давно кричу, а ты все не слышишь!

– Зачем ты мне кричишь?

– Тут кое-кто переправлялся… один знакомый, мы заговорили о тебе… Я тебе кричу, а ты не отзываешься!

– Кто?

– Угадай, Цуйцуй. Не чужой… ты его знаешь!

Цуйцуй вспомнила слова, которые только что случайно услышала из бамбукового леса, и лицо ее залилось краской. Она очень долго молчала.

– Ты сколько корешков набрала, Цуйцуй? – спросил дед.

Та высыпала корзину на землю, в которой кроме десяти с лишним мелких корешков оказался только один большой лист камнеломки.

Дед посмотрел на Цуйцуй, и щеки ее вспыхнули.

18

Следующий месяц прошел спокойно. Долгие дни и белое солнце постепенно залечили душевные раны. Погода стояла как никогда жаркая, и люди занимались только тем, что потели и пили охлажденное вино, и никаких забот в жизни не оставалось. Цуйцуй каждый день дремала в тени у подножия пагоды: наверху было прохладно, дрозды и прочие птицы в зарослях бамбука на склонах убаюкивали ее своим пением, и, умиротворенная, она плыла вслед за пением далеко, до самых гор, и сны ей снились совсем нелепые.

Но в этом не было ее вины. Поэты умеют написать совершенное стихотворение о незначительном событии, скульпторы из грубого камня вырезают прекрасные статуи, художники пишут завораживающие картины – мазок зеленым, мазок красным, мазок серым; и кто же делает это не ради одной только тени улыбки, не ради дрогнувших бровей? Цуйцуй не могла ни в слове, ни в камне, ни в цвете выразить метания своей души, ее сердце только и могло, что скакать галопом из-за всяких непонятных вещей. Невысказанность подбрасывала дров в огонь ее пугающего и притягательного чувства. Неизвестное будущее волновало ее, и она не могла скрыть свои переживания от деда.

Дед же, можно сказать, все понимал, но фактически не знал ничего. Он понимал, что Цуйцуй благосклонно относится к Эрлао, но не знал, что творилось у того в душе. Со стороны Шуньшуня и Эрлао дело встало, но паромщик не унывал. «Нужно только все правильно устроить, – думал он. – Когда все по уму, то получится!» Не смыкая очей, он видел сны куда более нелепые, бесконечные и немыслимые, нежели его внучка.

У каждого переправлявшегося он спрашивал, как живут Эрлао и его отец, беспокоясь о них так, словно они были его семьей. Но вот же странность – он боялся повстречать сына держателя пристани. Как только случалось такое, он не знал, что сказать, только потирал руки, совершенно утратив всякое спокойствие. Эрлао с отцом понимали, почему так, но печальная тень погибшего отпечаталась в их сердцах, и они делали вид, что не понимают, и жили себе дальше как ни в чем не бывало.

Хотя ночью ему ничего не снилось, по утрам дед говорил внучке:

– Цуйцуй, мне вчера такой страшный сон привиделся!

– Какой сон?

И дед, пристально следя за ресничками Цуйцуй, пересказывал то, что накануне собственными глазами видел наяву. Стоит ли говорить, что эти сны на самом деле никого не могли испугать.

Все реки неизбежно впадают в море, а все разговоры, как бы издалека они ни начинались, все равно возвращались к тому, что заставляло Цуйцуй краснеть. Когда она совсем замыкалась и всем своим видом показывала, сколь смущена ее добродетель, старый паромщик пугался и спешил прикрыть пустой болтовней желание обсудить те самые вопросы:

– Цуйцуй, я не про то, не про то. Дедушка старый стал, глупый, смех один.

Иногда Цуйцуй тихо слушала его шутки и глупости, дослушивала до конца и улыбалась одними зубами. А иногда говорила:

– Дедушка, ты и правда глупенький у меня!

Дед не издавал ни звука; он хотел бы сказать: «У меня камень на душе лежит, да такой большой», но не успевал – его очень вовремя звали с переправы.

Стало жарче, путники приходили из дальних краев, неся на плечах корзины по семьдесят цзиней, и, наслаждаясь прохладой у реки, не спешили уходить. Они садились на корточки возле чайного чана у большого камня, обмениваясь трубками для курения и болтали со старым паромщиком. Много слухов и небылиц услышал тот из их уст. Многих из тех, что пересекали речку, пленяла ее прохладная чистота, тогда они омывали ноги и ополаскивались, и беседы с ними были дольше и содержательнее остальных. Кое-что дед пересказывал Цуйцуй, и она открыла для себя много нового. О том, что цены на товары выросли, о плате за езду на паланкинах и лодках, о том, как работают десять с лишним больших весел, когда плот сплавляется по порогам, как на лодочках курят самокрутки, как большеногие женщины калят опиум… чего в этих рассказах только не было.

Носун Эрлао, возвращался в Чадун с товаром. Надвигались сумерки, вокруг реки было тихо и спокойно, дед и Цуйцуй в огороде прореживали ростки редьки. Вроде бы кто-то закричал, призывая лодку, и она поспешила спуститься к речке. Сбежав с холма, в лучах заходящего солнца она увидела на пристани двоих: это были Носун Эрлао и работник из его дома. Цуйцуй испугалась, словно дикий зверек, увидевший охотника, и бросилась в заросли бамбука. Однако двое, заслышав звук ее шагов, обернулись и все поняли. Они подождали еще, но так как никто не появился, рабочий снова хриплым голосом позвал паромщика.

Тот же все прекрасно слышал, но по-прежнему сидел на корточках среди ростков редьки, пересчитывая стебли и посмеиваясь в глубине души. Он видел, что Цуйцуй помчалась на зов, и знал, что она поняла, кто хочет переправиться, поэтому сидел на корточках и помалкивал. Цуйцуй еще мала, что с нее взять? Им только и остается, что драть глотку, вызывая паромщика. Крикнув пару раз, работник увидел, что никто не идет, сделал передышку и сказал Эрлао:

– Что это за игры, неужто деда болезнь свалила и осталась только Цуйцуй?

– Подождем, посмотрим, – сказал Эрлао. – С нас не убудет.

И они подождали еще немного. Тишина этого ожидания пробудила в лодочнике мысль: «Эрлао ли?» Но он боялся помешать Цуйцуй, поэтому сидел на корточках и не шевелился.

Через некоторое время с берега вновь затребовали переправы, и голос был другим – это действительно был голос Эрлао. Злится ли он? Долго ли ждал? Будет ли ссора? Лихорадочно прикидывая в уме все это, старый лодочник бежал к реке. Оба путника уже забрались в лодку, и один из них был Эрлао.

– О, Эрлао, ты вернулся! – изумленно вскричал паромщик.

Молодой человек казался очень недовольным.

– Вернулся. Что это с вашей переправой, полдня прождал – и все никого!

– Я-то думал… – старый паромщик заозирался, увидел, что поблизости нет и следа Цуйцуй, только рыжий пес выбежал из зарослей бамбука, и понял, что внучка ушла на гору, после чего сменил тон и сказал:

– Я думал, ты сам переправился.

– Переправился! – воскликнул работник. – Если вас нет на пароме, кто осмелится им править?

При этих его словах над водой пролетела птица.