Текст книги "Военные мемуары. Том 3. Спасение. 1944-1946"

Автор книги: Шарль де Голль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 51 страниц)

После этого наступил день настоящих споров. Как мы и ожидали, речь шла о Польше. Желая знать точно, что русские намереваются делать в Варшаве, когда их войска войдут туда, я задал прямой вопрос об этом Сталину во время встречи в Кремле 6 декабря. Вместе со мной там находились Бидо, Гарро и Дежан, со Сталиным были Молотов, Богомолов и прекрасный переводчик Подзеров.

Я напомнил, что во все времена Франция желала независимости Польши и поддерживала ее. После Первой мировой войны мы в значительной степени способствовали ее возрождению. Вне всякого сомнения, политика, проводимая впоследствии Варшавой, в частности, правительства Бека, нас не удовлетворяла и в итоге поставила под угрозу наши отношения, влияя на отдаление от нас СССР. Однако мы считали необходимым, чтобы Польша вновь стала хозяйкой своей судьбы, оставаясь при этом дружественной и к Франции, и к России. Мы были готовы действовать в этом направлении, используя все имеющееся у нас влияние на поляков, как я подчеркнул: «На всех поляков». Я добавил, что решение проблемы границ, в том виде, как ее изложил Сталин, то есть по «линии Керзона»{47} на [78] востоке и по «Одер-Найзе» на западе, казалось нам приемлемым. Но я повторил, что с нашей точки зрения Польша должна была стать действительно независимой. Право выбора будущего правительства принадлежало польскому народу. Он мог сделать это только после освобождения и путем свободных выборов. На тот момент французское правительство поддерживало отношения с польским правительством в Лондоне, которое не прекращало борьбу с немцами. Если когда-либо Франции придется изменить свою политику в этом плане, она сделает это только с согласия всех трех союзников.

Взяв слово в свою очередь, маршал Сталин разгорячился. По его речи, громовой, жалящей, красноречивой, чувствовалось, что «польский вопрос» был центральным в его политике и что он принимал его близко к сердцу. Он заявил, что Россия «резко изменила свое отношение» к Польше, которая веками была ее врагом и в которой отныне она хотела видеть друга. Но для этого необходимо было выполнить некоторые условия. «Польша, – сказал он, – всегда служила немцам коридором для нападений на Россию. Этот коридор нужно перекрыть, и перекрыть его должна сама Польша». Для достижения этих целей перемещение границ на реки Одер и Найзе могло стать решающим, с этого момента польское государство становилось сильным и «демократическим». Поскольку, как заявил маршал, «государство не может быть сильным не будучи демократическим».

Сталин вначале коснулся вопроса о правительстве, которое должно быть установлено в Варшаве. Он говорил об этом резко, слова его были полны ненависти и презрения к «людям в Лондоне», при этом он возносил хвалу Люблинскому комитету, сформированному под эгидой СССР, и утверждал, что в Польше ждут и желают только его. Он обосновывал этот выбор, который, если ему верить, сделал бы польский народ, причинами, явно демонстрировавшими его собственную предвзятость. «В битве, которая освободит их страну, – заявил он, – поляки не видят места для реакционного правительства в Лондоне и армии Андерса{48}. Напротив, они одобряют присутствие [79] и действия Комитета национального освобождения и армии генерала Берлинга. Они знают, что именно по вине агентов лондонского правительства потерпело поражение Варшавское восстание, потому что они начали его с преступным легкомыслием, не проконсультировавшись с советским командованием и в тот момент, когда русские войска не могли вмешаться. Кроме того, Польский комитет национального освобождения приступил к осуществлению аграрной реформы на освобожденной территории, что вызвало горячее одобрение населения. Земли, принадлежавшие эмигрировавшим реакционерам, раздаются крестьянам. Именно отсюда завтрашняя Польша будет черпать свои силы, как это делала Франция во время Великой французской революции».

Сталин затем обратился ко мне: «Вы сказали, что Франция имеет влияние на польский народ. Это действительно так! Но почему Вы не воспользуетесь им, чтобы посоветовать ему правильное решение? Почему вы придерживаетесь той же отстраненной позиции, на которой стояли до сегодняшнего дня Америка и Англия? Я должен заметить, что мы ждем от Вас действий с реалистических позиций и в одном направлении с нами». И затем он добавил, как бы про себя: «Тем более, что Лондон и Вашингтон еще не сказали свое последнее слово». Я ответил: «Я приму к сведению Ваше мнение. Я вижу, что такая позиция может иметь широкие последствия. Но я должен повторить еще раз, что выбор будущего правительства Польши – это дело польского народа, который, по нашему мнению, должен иметь право выразить свою волю через всеобщие выборы». Я ожидал сколько-нибудь бурной реакции маршала, но он, наоборот, улыбнулся и мягко и тихо проговорил: «Ну, мы как-нибудь договоримся».

Желая узнать до конца его намерения, я спросил у Сталина, какую судьбу он предусматривал для Балканских государств. Он ответил, что Болгария, если она примет условия союзников по перемирию, сохранит свою независимость, но «получит заслуженное наказание», и что она тоже должна будет стать «демократической». То же будет и с Румынией. Венгрия [80] была уже готова сдаться союзникам, но немцы, узнав об этом, «я уж не знаю, как, – сказал Сталин, – арестовали венгерского диктатора Хорти{49}». «Если в Венгрии, – добавил маршал, – будет сформировано демократическое правительство, мы поможем ей повернуться против Германии». С Югославией в этом плане проблем не было, «поскольку она объединилась и восстала против фашизма». Сталин с бешенством говорил о Михайловиче{50}, которого, как он думал, англичане прятали в Каире. Что касалось Греции, то «русские туда не вошли, дав место британским войскам и кораблям. Чтобы знать, что происходит в Греции, следует обращаться к британцам».

Как стало ясно на этом совещании, представители СССР были полны решимости поступать по своему усмотрению и действовать своими методами в отношении государств и территорий, которые они уже оккупировали или собирались это сделать. Таким образом, следовало ожидать с их стороны жестокого политического гнета в Центральной Европе и Балканских странах. Было понятно, что в этих вопросах Москва не ждала решительного противодействия Вашингтона и Лондона. И, наконец, можно было догадаться, что Сталин постарается совершить с нами сделку: выторговать наше публичное признание его политики в Польше. [81]

Как в хорошо поставленной драме, где интрига держит зрителя в напряжении, пока все перипетии завязываются в клубок и множатся до момента развязки, так и проблема договора предстала вдруг с неожиданной стороны. Вдруг проявился г-н Черчилль. «Я полагаю, – кратко телеграфировал он маршалу Сталину, – что в связи с визитом генерала де Голля Вы рассчитываете подписать с ним договор о безопасности, аналогичный тому, что Ваше и мое правительства заключили в 1942. В этом случае почему бы нам не подписать трехсторонний договор России, Великобритании и Франции? Я, со своей стороны, к этому готов». Советские представители сообщили нам о предложении англичан, которое они находили удовлетворительным. Но я был с этим не согласен.

Во-первых, мы не могли принять форму обращения, выбранную Черчиллем. Почему он адресовался исключительно к Сталину в вопросе, касающемся Франции в той же мере, что Лондона и Москвы? Тем более, как я полагал, перед лицом немецкой угрозы Россия и Франция должны были заключить между собой отдельный договор, так как именно для них опасность была прямой. История предоставила этому страшное подтверждение! В случае возникновения германской угрозы британское вмешательство могло не произойти в нужное время и в нужном масштабе. Кроме того, Англия не смогла бы ничего предпринять, не получив согласия других государств Британского Содружества, что было бы довольно сложно и заняло бы массу времени. Должны ли в военной ситуации Париж и Москва ждать согласия Лондона, чтобы начать действовать? Наконец, если бы я захотел возобновить и уточнить когда-нибудь существующий договор между французами и англичанами, я бы не начал это, не урегулировав сначала с Лондоном основные пункты послевоенного устройства, по которым соглашения не было: судьбу Германии, Рейнской области, Рура, территориальные вопросы на Востоке и т.д. Короче, мы не одобрили проект трехстороннего договора. С другой стороны, мы полагали, что наступил момент подвести итог переговорам с русскими. Вместе с Бидо, Гарро и Дежаном 8 декабря я отправился в Кремль на последнюю рабочую встречу со Сталиным, Молотовым и Богомоловым.

Я начал с того, что напомнил, каким Франция видела урегулирование судьбы Германии: на левый берег Рейна не должен больше распространяться суверенитет германского государства, [82] отделенные таким образом территории, оставаясь в принципе немецкими, получают автономию и присоединяются к Западной зоне; над Рурским бассейном устанавливается международный контроль; восточная немецкая граница переносится на линию Одер-Найзе. Мы сожалели, что Россия не соглашалась незамедлительно заключить с Францией договор, включающий эти условия, который затем был бы представлен Англии и США. Но наша позиция, независимо от этого, не менялась.

Касательно альянсов, мы полагали, что они должны строиться «в три этажа»: франко-советский договор, обеспечивающий первую степень безопасности; англо-советский договор и договор между Францией и Великобританией на второй ступени; будущий пакт Организации Объединенных Наций, в котором главную роль будут играть США и который явится венцом всех соглашений и последней инстанцией. Я еще раз перечислил причины, по которым мы не согласились принять предложение Черчилля о трехстороннем англо-франко-русском договоре. В конце своей речи я подтвердил наше намерение покинуть Москву утром 10 декабря, как это и было предусмотрено.

Сталин снова не сказал ничего определенного по поводу моих предложений о будущих немецких границах. Он подчеркнул преимущества, которые, по его мнению, мог дать трехсторонний договор, но внезапно его мысль сменила направление. «В конце концов, – воскликнул он, – Вы правы! Я не вижу, почему бы нам не подписать договор вдвоем. Но нужно, чтобы Вы поняли, что Россия крайне заинтересована в «польском вопросе». Мы хотим видеть Польшу дружественной союзникам и абсолютно антигерманской. А это невозможно при правительстве, которое находится в Лондоне и крайне отрицательно относится к русским. И, напротив, мы могли бы договориться с другой Польшей – великой, сильной, демократической. Если Вы разделяете нашу точку зрения, то признайте публично Люблинский комитет и установите с ним официальные отношения. Тогда мы сможем заключить с Вами договор. Кроме того, обратите внимание на то, что мы, русские, признали Польский комитет национального освобождения, что он устанавливает порядок в Польше по мере изгнания оттуда врага нашими войсками, и поэтому Вы должны обращаться именно в этот Комитет по всем вопросам, представляющим для Вас [83] интерес в этой стране, в частности, о судьбе военнопленных и депортированных французов, оставленных там при отступлении немцами. Что касается Черчилля, то я телеграфирую ему о том, что его проект не был принят. Он, конечно, будет обижен, но ничего страшного, он сам задевал меня довольно часто».

С этого момента все стало ясно. Я недвусмысленно заявил Сталину, что Франция была готова заключить с Россией договор о безопасности, что она относилась к Люблинскому комитету вполне доброжелательно, но не могла ни признать его в качестве правительства Польши, ни поддерживать с ним официальные отношения. Практические вопросы, касающиеся французских военнопленных, могут быть постепенно решены через обычного представителя, которого мы пошлем в Люблин и у которого не будет дипломатического статуса. Я добавил: «Франция и Россия имеют общий интерес в появлении независимой Польши – единого, сильного и имеющего реальный вес на мировой арене государства, а не искусственного образования, к которому Франция, со своей стороны, не испытывала бы доверия. По нашему мнению, вопрос о будущем польском правительстве должен решаться самими поляками после освобождения страны и с согласия всех четырех союзников». Сталин не сделал по этому поводу никакого нового замечания. Он только любезно сказал, что будет рад снова встретиться с нами на следующий день на обеде, который он даст в нашу честь.

Весь день 9 декабря царила довольно тяжелая атмосфера. Молотов подтвердил Бидо, что для заключения договора необходимо выполнить условие, поставленное Сталиным. И даже больше! Он дошел до того, что передал ему текст проекта договора между французским правительством и Люблинским комитетом, по которому Париж официально признавал Польский комитет национального освобождения. Русские даже предложили свои услуги в составлении текста коммюнике с сообщением этой новости по всему миру. Министр иностранных дел Франции, естественно, довел до сведения советского народного комиссара, что это предложение было неприемлемо. Что касается меня, то я объяснял такие действия наших партнеров не только желанием видеть Францию на своей стороне в «польском вопросе», но и тем мнением, которое у них сложилось о наших намерениях. Они твердо были уверены, что, несмотря на мои слова, мы более всего жаждали подписать в итоге договор, без которого генерал де Голль рисковал по возвращении в Париж [84] попасть в неловкое положение. Но в этом заключалась их ошибка, и я был решительно настроен показать им это.

Тем временем представители Люблинского комитета, прибывшие за несколько дней до этого из Галиции, все чаще обращались в посольство Франции с просьбой быть принятыми генералом де Голлем «для ознакомления». Два месяца назад они были приняты гг. Черчиллем и Иденом во время визита последних в Москву, а также встретились с г-ном Миколайчиком, главой польского правительства в Лондоне, и многими из его министров, приехавших в СССР по просьбе англичан и советской стороны. У меня не было оснований отказать им в визите. Их пригласили в посольство и провели ко мне 9 декабря во второй половине дня.

Там, в частности, были: г-н Берут{51}, их президент, г-н Осубка-Моравский, представитель по «иностранным делам», и генерал Роля-Жимерский (маршал Польши, Главнокомандующий Войска Польского), ответственный за «национальную оборону». В ходе беседы у меня создалось об их группе довольно посредственное впечатление. Я выразил глубокую симпатию, которую Франция испытывает к их стране, перенесшей столько испытаний и не переставшей бороться против Германии, высказал пожелание французского правительства видеть возрожденную Польшу, независимую, дружественную Франции и ее союзникам, надежду на установление согласия между поляками для восстановления государственной власти. Потому, как они отвечали мне, было видно, что они полностью поглощены своими распрями и амбициями, подчиняются требованиям коммунистической партии, к которой явно принадлежат сами, и нацелены повторять приготовленные для них речи.

Г-н Берут ничего не сказал о войне. Он говорил об аграрной реформе, что он ожидал от нее с политической точки зрения, и [85] рассыпался в горьких упреках в адрес «эмигрантского» правительства в Лондоне. Г-н Осубка-Моравский любезно заявил, что Польша, бывшая во все времена другом Франции, остается им сейчас более чем когда бы то ни было. Также он высказал пожелание в тех же выражениях, что употребляли Сталин и Молотов на эту тему, чтобы был подписан договор между Польским комитетом и французским правительством, чтобы был осуществлен обмен дипломатическими представителями и опубликовано совместное коммюнике с этим сообщением. Генерал Роля-Жимерский сообщил, что Комитет освобождения имел под своим началом 10 хорошо экипированных дивизий и выразил полное доверие советскому командованию. Несмотря на мои попытки подтолкнуть его к этому, он не сделал ни единого намека на действия польской армии в Польше в 1939, во Франции в 1940, в Италии, Франции, Нидерландах в 1944, ни на бои, которые вело польское национальное Сопротивление. Между стереотипными речами моих собеседников и тем, как «Правда» ежедневно трактовала «польский вопрос», было слишком много общего, чтобы я был расположен признать независимую Польшу в Люблинском комитете.

Я сказал гг. Беруту, Моравскому и Жимерскому, что французское правительство было готово направить офицера Кристиана Фуше для урегулирования на контролируемой ими территории практических вопросов, интересующих французскую сторону, в частности, по нашим военнопленным. Мы не были против присутствия в Париже члена их организации, который мог бы заниматься аналогичными делами, если бы в этом была необходимость. Но мы имели официальные отношения, как и почти все союзники, с польским правительством, находящимся в Лондоне, и мы не предусматривали подписания ни соглашения, ни протокола, ни обмена дипломатическими представителями с Комитетом освобождения. Я должен сказать, что г-н Осубка-Моравский после этого заявил, не без достоинства, что в таком случае лучше было бы отложить поездку Фуше в Люблин. «Как вам будет угодно!» – ответил я. После чего посетители отбыли.

Между тем, по моему приглашению, ко мне прибыли гг. Аверелл Гарриман, посол Соединенных Штатов, и Джон Бальфур, поверенный в делах Великобритании. Я считал необходимым поставить их в известность обо всем, происходящем между нами и советской стороной, и информировать их о том, что [86] мы не признали Люблинский комитет. Казалось, они были удовлетворены этим. Гарриман, тем не менее, сказал мне: «Что касается нас, американцев, то мы приняли решение доверять Москве». С одной стороны, услышав об этом, а с другой стороны, зная, что дал мне понять Сталин относительно изменения позиции США и Британии в «польском вопросе», я предложил обоим дипломатам сообщить от моего имени гг. Рузвельту и Черчиллю, что если когда-либо они изменят свое отношение к этой проблеме, то я ожидаю, что они предупредят меня об этом так же незамедлительно, как я всегда поступаю по отношению к ним.

В течение этого дня, посвященного дипломатическому фехтованию, был один волнующий час, когда я произвел смотр летчиков полка «Нормандия-Неман». Сначала мы договорились с русскими, что я проинспектирую полк в районе Инстербурга, где он действовал. Но, как и во время путешествия Баку – Москва, наши союзники попросили меня отказаться от полета в связи с плохой погодой. С другой стороны, поездка туда и обратно по железной дороге заняла бы три дня и три ночи. Тогда Сталин, узнав об этом, дал приказ привезти в Москву на поезде весь полк. Так я смог поприветствовать этот прекрасный полк – единственные вооруженные силы Запада, сражавшиеся на русском фронте, – и познакомиться с каждым из них, столь доблестно служившим делу победы. Я воспользовался их личным присутствием, чтобы наградить многих из полка, а также русских генералов и офицеров, приехавших с фронта по этому случаю.

Когда нам нужно было отправляться на обед, который давал Сталин, переговоры по-прежнему находились на мертвой точке. До последнего момента русские настойчиво пытались получить от нас, по меньшей мере, коммюнике об установлении официальных отношений между французским правительством и Люблинским комитетом, которое было бы опубликовано одновременно с сообщением о заключении франко-русского договора. Мы не пошли на это. Если я был полон решимости не возлагать на Францию ответственность за порабощение польского народа, то не потому, что питал иллюзии насчет практических последствий этого отказа. Совершенно ясно, что у нас не было средств помешать СССР выполнить свой план, чему будут попустительствовать Америка и Великобритания. Однако, хотя Франция в настоящее [87] время имела мало политического веса, в будущем позиция, которую она заняла сейчас, могла стать решающей. Будущее длится долго. Однажды может произойти все, что угодно, и акт во имя сохранения чести и достоинства может в итоге обернуться хорошим размещением политического капитала.

Сорок человек русских – народные комиссары, дипломаты, генералы, чиновники высокого ранга, – все в блестящей военной форме, собрались в зале Кремля, куда вошла и французская делегация. Присутствовали также посол Соединенных Штатов и британский поверенный в делах. Мы поднялись по монументальной лестнице, вдоль которой висели те же картины, что и при царе. На них были изображены ужасающие сюжеты: битва на Иртыше, Иван Грозный, убивающий своего сына, и т.д. Маршал пожал всем руки и провел гостей в обеденный зал. Стол ослеплял немыслимой роскошью, был подан потрясающий обед.

Сталин и я сидели рядом и урывками переговаривались. Г-н Подзеров и г-н Лалуа дословно переводили реплики по мере ведения разговора. Наш разговор касался военных действий на настоящий момент, жизни, которую мы оба вели при исполнении наших обязанностей, нашей оценки врагов или союзников. О договоре речь не шла. Правда, маршал равнодушным тоном спросил, какое впечатление произвели на меня люди из Люблинского комитета, на что я ответил, что они показались мне действенной организацией, но никак не выразителем надежд и чаяний свободной Польши. Сталин вел прямые и простые разговоры. Он старался казаться простым человеком с зачатками культуры, произнося по поводу сложнейших проблем суждения, полные нарочито примитивного здравомыслия. Он ел все подряд и много и наливал себе по полному бокалу крымского вина, перед ним ставили все время новые бутылки. Сквозь маску добродушия в Сталине был виден беспощадный боец. Впрочем, русские, сидевшие вокруг стола, были напряжены и внимательно за ним наблюдали. С их стороны в отношении Сталина читались явные подчинение и страх, с его – молчаливая и бдительная властность, такими виделись со стороны отношения главного советского политического и военного штаба с этим руководителем, по-человечески одиноким.

Вдруг картина изменилась. Настал час тостов. Сталин стал разыгрывать потрясающую сцену. Во-первых, он произнес теплые слова в честь Франции и любезные – в мой адрес. Я ответил [88] в том же духе в адрес его и России. Затем он поприветствовал Соединенные Штаты и президента Рузвельта, потом Англию и г-на Черчилля и выслушал с серьезным видом ответы Гарримана и Бальфура. Он выказал уважение Бидо, Жуэну, каждому из присутствующих французов, французской армии, полку «Нормандия-Неман». Выполнив все эти формальности, он приступил к главному театрализованному действу.

Тридцать раз Сталин поднимался, чтобы выпить за здоровье присутствующих русских. Каждый раз он поднимал тост за одного из них. Молотов, Берия, Булганин, Ворошилов, Микоян, Каганович и т.д., народные комиссары, были первыми, к кому обратился маршал, которого здесь называли Хозяин. Затем он перешел к генералам и чиновникам. Говоря о каждом из них, Сталин с пафосом указывал на его заслуги и его должность. При этом он постоянно превозносил величие России. Например, он восклицал в адрес командующего артиллерией: «Воронов! За твое здоровье! Ведь ты отвечаешь за развертывание на полях сражений наших артиллерийских установок. Благодаря этим установкам мы крушим врага вдоль и поперек по всей линии фронта. Давай! Смелей со своими пушками!» Обращаясь к начальнику штаба Военно-морского флота: «Адмирал Кузнецов! Не все знают, на что способен наш флот. Потерпи! Однажды мы покорим все моря!» Окликнув авиаконструктора Яковлева, разработавшего прекрасный истребитель «Як»: «Приветствую тебя! Твои самолеты прочесывают небо. Но нам нужно еще больше самолетов и еще лучше! Тебе их делать!» Иногда Сталин смешивал похвалу с угрозой. Он взялся за Новикова, начальника штаба Военно-воздушных сил: «Ты применяешь в деле наши самолеты. Если ты их применяешь плохо, ты знаешь, что тебя ждет!» Указывая пальцем на одного из своих помощников, он сказал: «Вот он! Начальник тыла. Его задача доставлять на фронт технику и людей. Пусть постарается как надо! А то повесим, как это у нас в стране принято». В конце каждого тоста Сталин кричал: «Иди сюда!» каждому, к кому он обращался. Тот, встав с места, подбегал, чтобы чокнуться своим бокалом с бокалом маршала, под взглядами других русских, напряженных и молчаливых.

Эта трагикомичная сцена была разыграна с целью произвести впечатление на французов, выставить напоказ советскую мощь и власть того, кто всем здесь управлял. Присутствуя при этом, я менее чем когда-либо был склонен участвовать в жертвоприношении [89] Польши. После обеда в салоне я холодно рассматривал целый сонм настойчивых дипломатов, сидящих вокруг Сталина и меня: Молотов, Деканозов и Богомолов – с одной стороны, Бидо, Гарро и Дежан – с другой. Русские опять начали обсуждать вопрос о признании Люблинского комитета. Но, поскольку для меня он уже был решен и я дал это понять, очередная дискуссия по этой проблеме казалась мне бессмысленной. Более того, зная склонность мастеров дипломатии вести переговоры несмотря ни на что, даже в ущерб политическим целям, я опасался, что в пылу этого затянувшегося совещания наша команда сделает пагубные уступки по условиям желанного для русских договора. Конечно, исход дела был необратим, поскольку я принял решение, но было бы досадно, если бы французская делегация продемонстрировала недостаточную сплоченность.

Поэтому я подчеркнуто делал вид, что не заинтересован в обсуждении, проводимом этим ареопагом{52}. Видя это, Сталин поднял ставку. «Ах, эти дипломаты, – воскликнул он, – такие болтуны! Чтобы заставить их замолчать, есть только одно средство: расстрелять их из пулемета. Булганин! Принеси один!» Затем, оставив переговаривающихся, окруженный многочисленными помощниками, он повел меня в соседний зал посмотреть советский пропагандистский фильм, снятый в 1938. Фильм довольно наивный, в нем показывали, как немцы предательски напали на Россию. Но вскоре подъем русского народа, храбрость его армии и доблесть его генералов заставили их отступить. Затем немцы в свою очередь были захвачены. После этого по всей Германии началась революция. Она победила в Берлине, где на развалинах фашизма и благодаря помощи Советов началась эпоха мира и процветания. Сталин смеялся, хлопал в ладоши. «Я боюсь, – сказал он, – что конец этой истории не нравится господину де Голлю». Я возразил, немного раздраженный: «Ваша победа в любом случае мне нравится. Кроме того, между вами и немцами в начале настоящей войны все происходило не так, как в фильме».

Между тем, я подозвал к себе Жоржа Бидо и спросил его, готовы ли Советы подписать договор. Министр иностранных дел ответил мне, что все зависело от нашего согласия на подписание [90] совместного заявления французского правительства и Польского комитета, заявления, которое должно было быть опубликовано одновременно с коммюнике по поводу франко-русского договора. «В таком случае, – заявил я Бидо, – бесполезно и неприлично бесконечно затягивать переговоры. Я должен прекратить их». В полночь фильм закончился и зажегся свет, я встал и сказал Сталину: «Я оставляю Вас. Я уезжаю тотчас же поездом. Не знаю, как благодарить Вас и советское правительство за то, какой прием Вы оказали нам в Вашей мужественной стране. Мы обменялись информацией о наших точках зрения, мы достигли согласия в основном: Франция и Россия будут вместе продолжать войну до полной победы. До свидания, господин маршал!» Сталин сначала, казалось, не понял. «Оставайтесь, – прошептал он, – сейчас будет другой фильм». Но я уже протянул ему руку, он пожал ее и дал мне уйти. Я пошел к двери, прощаясь с присутствующими, у которых был ошеломленный вид.

Прибежал бледный г-н Молотов и проводил меня до машины. Ему я тоже выразил удовлетворение моим пребыванием в России. Он что-то невнятно проговорил, не пытаясь скрыть свое замешательство. Вне всякого сомнения, советский министр был глубоко огорчен провалом замысла, который так упорно пытался осуществить. Теперь же для смены тактики у него оставалось слишком мало времени до отъезда французов. Признание Люблинского комитета Парижем явно не удалось. Да и помимо этого, при сложившемся положении вещей, была большая вероятность того, что де Голль вернется во Францию, не заключив договора. Каковы будут последствия такого завершения дела? И не его ли Сталин обвинит в неудаче? Я же, приняв твердое решение взять над ним верх, спокойно возвращался в посольство Франции. Видя, что Бидо не последовал за мной, я послал за ним с приглашением вернуться. Мы оставили Гарро и Дежана, они могли вести разговор о возможных контактах, полезных, но ни к чему нас не обязывающих.

В глубине души я не сомневался в исходе дела. Действительно, к 2 часам утра прибыл Морис Дежан с отчетом о новых условиях. После длительной беседы Сталина с Молотовым русские объявили, что касательно отношений Парижа с Люблинским комитетом они готовы удовлетвориться подписанием более нейтрального текста заявления. Тогда Гарро и [91] Дежан предложили такую редакцию текста: «По соглашению между французским правительством и Польским комитетом национального освобождения, г-н Кристиан Фуше{53} направляется в Люблин, г-н X... направляется в Париж». На это г-н Молотов заметил, что «если генерал де Голль примет такое решение по «польскому вопросу», франко-русский договор будет подписан немедленно».

Я, разумеется, отказался от любого упоминания о «соглашении» между нами и Люблинским комитетом. Единственная новость, соответствующая действительности и политике Франции, будет заключаться в следующем: «Майор Фуше прибыл в Люблин». Дежан сообщил это Молотову, который, снова переговорив со Сталиным, дал нам знать, что он удовлетворен нашим предложением. Однако он упорствовал касательно даты публикации сообщения о приезде Фуше в Люблин. Советский министр настаивал, что это должно быть сделано одновременно с объявлением о подписании франко-русского договора, то есть через двадцать четыре часа. Но именно этого совпадения по времени я как раз стремился избежать, о чем категорически ему заявил. Наступило уже 10 декабря, день подписания договора, а приезд Фуше в Галицию будет объявлен самое раннее 28 числа. На этом мы и договорились.

Тем временем Бидо отправился в Кремль для подготовки с нашими партнерами окончательного текста договора. Когда мне передали текст, я полностью его одобрил. В нем было оговорено, что обе стороны брали на себя обязательство продолжать войну до полной победы, не заключать сепаратный мир с Германией и впоследствии совместно разработать меры для предотвращения возникновения новой угрозы со стороны Германии. Было также указано, что обе страны будут участвовать в создании Организации Объединенных Наций. Срок действия договора составлял двадцать лет. [92]