Текст книги "Военные мемуары. Том 3. Спасение. 1944-1946"

Автор книги: Шарль де Голль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 51 страниц)

Политическая борьба поменяла распределение голосов, но не изменила природу ни одной из партий и не вызвала появления действительно нового течения в политической жизни страны. В целом, партии больше, чем когда-либо, склонялись к «фракционизму», стремясь к удовлетворению требований отдельных социальных групп, а не к единению во имя великого дела нации. В обстановке раздачи чрезмерных и почти невыполнимых обещаний коммунисты, естественно, задают тон и оказывают большое влияние. Кроме того, предвыборная кампания показала, что относительно будущей структуры государства у «политиков» имеются только две концепции. Радикалы и умеренные ратуют за возврат к конституции 1875. Прочие выражают желание получить «единственную и независимую ассамблею [277] «. Но, за исключением этих расхождений, все требуют, чтобы партии обладали, как и раньше, без ограничений доступом ко всем рычагам государственной власти. Любой наблюдатель может заключить, что завтра они этого добьются, несмотря на усилия де Голля. Если прав Клемансо, говоря, что «худшим страданием души является холод», то можно понять, что атмосфера, в которой мне придется работать долгие месяцы, с каждым днем будет становиться для меня все мучительнее.

Муниципальные выборы еще не закончились, когда во Францию стали возвращаться военнопленные, депортированные и угнанные на работы. Это огромное событие для страны, полное волнением, радостью и слезами! За несколько недель по всей Франции семьи приняли в свои объятия два с половиной миллиона своих детей, самых дорогих, поскольку больше всех познавших тяготы и беды войны. Это «великое возвращение» поставило перед правительством множество сложных проблем. Не так просто отправить во Францию, а затем доставить к своим домам так много народу. Тяжело накормить и хорошо их одеть в то время, как в стране ощущается страшная нехватка продовольствия и одежды. Трудно быстро вновь обеспечить их работой в стране, где промышленность только набирает обороты. Нелегко также разместить по больницам и окружить заботой массу больных и инвалидов. Но поскольку разгром Рейха освободил одним махом всех французов, содержавшихся в Германии, вопросы об их судьбе должны были решаться без промедления.

Эта широкая операция была подготовлена. Министерство по делам военнопленных, депортированных и беженцев, созданное в 1943 в Алжире, приложило все силы к подготовке этой операции, руководству ею и обеспечению оптимального ее проведения. Необходимо собрать людей на местах в Германии и организовать их переправку на родину. Это относительно несложно в зоне французской армии. Сложнее в американском и британском секторах. Очень сложно у русских, держащихся отстранение, крайне подозрительных, занимающихся в этот период переселением целых областей. Однако в короткий срок в Лейпциге было заключено соглашение по урегулированию сотрудничества между армиями союзников в вопросе о бывших военнопленных. Больших осложнений не возникло, кроме вопроса о молодых жителях Эльзаса и Лотарингии, насильно мобилизованных в вермахт, плененных советскими [278] войсками и на данный момент смешанных с немцами в концентрационных лагерях для военнопленных по всей России. Наш посол, генерал Катру, и его военная миссия в Москве с трудом связались с ними, установили их личности и добивались их репатриации. Некоторых нашли позже. Некоторые не вернулись.

Однако 1 июня, то есть через три недели после начала операции, миллионный из освобожденных пленных пересек французскую границу. Месяцем позже большинство французских пленных Рейха вновь обрели родину. Принятые как можно лучше, пройдя медицинское обследование в госпиталях, получив денежное пособие, демобилизованные, они вновь заняли свое место в родной стране, лишенной всего, но нуждающейся как никогда в своих детях.

Несмотря на принятые меры, возвращение во Францию такой массы людей в короткий срок не могло проходить бесперебойно. Впрочем, иногда вернувшихся домой после столь долгого отсутствия ожидали горе и разочарование. Наконец, некоторые из тех, кто в окопах мечтал об обновленной родине, опечалены упадком духа и пассивностью, в которой пребывают большинство французов. Смягчить эту горечь требуют высшие интересы страны. Но любители политических торгов, наоборот, пытаются ее использовать. В этом состязании, разумеется, в первых рядах коммунисты.

Используя ситуацию, горечь и недовольство людей, они взяли под свое крыло «Национальное движение военнопленных», начавшее борьбу против министра Анри Френэ. Помимо оскорбительных выпадов, которые «Движение» публикует в газетах, и выступлений его ораторов на митингах, оно организовывает манифестации в местах сбора военнопленных и в госпиталях, где проходят обследование вновь прибывшие. Многолюдные церемонии, которые проводятся в честь освобожденных пленных и депортированных бойцов Сопротивления, дают «Движению» возможность использовать своих крикунов. В Париже собираются манифестации, проходящие по бульварам, по авеню Фош под окнами Министерства по делам военнопленных с криками: «Френэ! К стенке!» В их рядах идут люди, одетые по этому случаю в полосатую одежду мучеников концлагерей. Несомненно, репатриированные в большинстве своем не принимают никакого участия в этих скандальных шествиях. Но заводилы надеются, что правительство бросит силы [279] против манифестантов и тем самым вызовет народное негодование или же под влиянием угроз пожертвует смешиваемым с грязью министром. Другие же политические фракции, присутствующие на этой ярмарке опасной демагогии, не оказывали правительству никакой поддержки.

Однако дело было быстро закрыто. Я собрал в своем кабинете руководителей «Движения». «То, что происходит, – сказал я им, – недопустимо. Я требую, чтобы этому был положен конец».

«Речь идет, – уверяют меня они, – о вспышке праведного гнева заключенных. Даже мы не можем этому помешать». Я ответил им: «Общественный порядок следует поддерживать. Или вы бессильны перед своими собственными людьми? В таком случае вам следует во время этого заседания написать мне заявление об уходе и объявить об этом. Если вы действительно лидеры, тогда вы дадите мне письменное обязательство, что все волнения сегодня же прекратятся. Если же до того, как вы выйдете отсюда, я не получу от вас письменное или устное обязательство или уведомление об отставке, вы будете арестованы в коридоре. Могу дать вам не больше трех минут, чтобы вы сделали свой выбор». Они отошли посовещаться к окну и тут же вернулись: «Мы все поняли. Решено! Мы можем гарантировать вам, что демонстрации прекратятся». Что и произошло в тот же день.

Дело заключенных показало, что власть остается сильной, пока она не поделена, а также то, что «политики» не намерены ее поддерживать. То же самое можно сказать по поводу финансово-экономических проблем, которые возникли с новой остротой летом после победы. Поскольку было установлено четкое время выполнения обязательства, а также оттого, что меры, которые следовало принять, задевали избирателей за живое, я решил, что партии предоставят в конце концов моему правительству возможность заниматься своими делами, а сами умоют руки. Так и произошло.

Речь шла о том, чтобы разом обеспечить финансами из неожиданных источников, противостоять инфляции и сдержать рост цен. Именно тогда встала вечная проблема, когда общественные расходы неизбежным образом возрастали, когда окончание военных действий вызвало среди населения всеобщую тенденцию к активному потреблению, а уровень производства был еще весьма низким. Действия, предпринятые накануне освобождения, [280] позволили тогда избежать самого худшего. Сейчас следовало сделать новые усилия. Но, как бы то ни было, это привело к большим затруднениям и в ряде случаев к существенным потерям. Поскольку приближались всеобщие выборы, я мог отложить принятие решений на несколько недель, чтобы ответственность была поделена между членами будущей Национальной ассамблеи. Было достаточно прибегнуть к временным мерам. Но они стоили многого. Я решил не ждать дольше и целиком возложить на мое правительство ответственность за меры, необходимые для оздоровления страны.

Первой из них стал обмен банкнот. Процедура была нацелена прежде всего на то, чтобы узнать, какими сбережениями располагает каждый француз. Правительству уже была известна стоимость имущества, заключенного в недвижимости, ежегодном доходе, акциях, именных облигациях. Ему оставалось выяснить, как распределены среди держателей массы ценных бумаг, а именно банкноты и краткосрочные боны. Владельцы должны были представить и декларировать свои ценные бумаги. Франк за франком их заменяли на новые дензнаки. Сразу оказались недействительными купюры, не прошедшие через общественные кассы, прежде всего те, что были изъяты немцами, а также те, чьи владельцы предпочли потерять свою собственность, но не декларировать ее. С другой стороны, нередко владельцы крупных сумм задумывались о том, чтобы обратить их в боны, поскольку размер их состояний был отныне известен.

Все прошло очень хорошо в период с 4 по 15 июля под руководством Плевена. В экономической жизни это вызвало тяжелое потрясение, но не допускало замораживание активов, которое произошло в Бельгии. Бумажно-денежное обращение, достигавшее 580 миллиардов в конце мая, в июле составило всего лишь 444 миллиарда. При этом такое подробное изучение базы для налогообложения позволило правительству определить, как и в каком объеме можно собрать налоги, которые оно планировало собрать.

В ожидании, пока это произойдет, следовало помешать ценам чрезмерно вырасти. Правительство не приняло необычайно суровый проект, предложенный Мендес-Франсом, который выводил из обращения три четверти денежных знаков, устанавливал раз и навсегда стоимость продуктов питания и размеры дохода, короче говоря, пытался одним махом получить [281] конечный результат, но рискуя при этом разрушить то, на чем основывалась жизнедеятельность страны. В любом случае невозможно было достигнуть стабильности, пока предложение на рынке не будет отвечать спросу, чего давно уже не было. Однако были средства помешать резким скачкам и наказать злоупотребления. Два постановления от 30 июня систематизировали все необходимое. Одно устанавливало процедуру, согласно которой власти останавливали или сдерживали рост цен. Другое регламентировало то, каким образом должны пресекаться различные нарушения. Эти постановления, незамедлительно примененные на практике, остались действительны и впоследствии. Они не отменены и по сей день.

Особой нашей заботой по управлению страной, которая едва оправилась, являлось намерение завершить бюджет 1945 и предусмотреть средства для выполнения бюджета 1946. Поскольку обновить заем, сделанный после освобождения, было невозможно, а увеличивать долг за короткий срок – опасно, мы решили прибегнуть к особому налогу. Постановление от 15 августа устанавливало т.н. налог солидарности, задачей которого было покрыть непредусмотренные расходы, вызванные возвращением заключенных, демобилизацией и отправкой на родину воинских частей, в частности, отправкой Экспедиционного корпуса в Индокитай, и первыми работами по реконструкции. Мы прикинули собрать средства на сумму до 80 миллиардов – сегодня это 900 миллиардов – и решили, что нам их предоставят собственники. А если не они, кто сможет это сделать? Разве, впрочем, не они в основном заинтересованы в сбалансированности финансовой системы, прежде всего потому, что они собирались участвовать в восстановлении порядка и поддержании социального мира? Проще говоря, постановлением предписывалось произвести взимание с унаследованного имущества, собрать налог с тех, кто разбогател во время войны, сделать взнос в общественные фонды, и все это называлось «особый налог в пользу национальной солидарности».

Согласно плану, Совещательное собрание должно было высказать свою точку зрения. Партии во время дебатов, проходивших 25 июля, не скупились на критику: от имени левых господа Филип, Мош, Дюкло и Рамет объявили, что государство не очень постаралось в области изымания частных капиталов; правые же, а именно господа Ланиэль и Дене, выразили недовольство, подчеркнув, что планируемый налог [282] нанесет вред. Тем временем различные группы, догадавшись, таким образом, о приготовленной ловушке, не поддержали текст, проявив псевдосолидарность. Это, должно быть, было последним разом, когда Национальная ассамблея решилась поддержать правительство. Оппозиция повсюду открыто начала споры о конституционной проблеме.

Я хотел, чтобы кто-нибудь урегулировал печальное дело Петена, Лаваля, Дарнана, которое владело умами всех и не давало утихнуть страстям и тревогам. Не вмешиваясь никоим образом в расследование, проводимое Верховным судом, правительство дало ему знать о своем желании как можно скорее видеть, как процедура завершится. Судебные процессы проходили тогда открыто, начиная с дела Марешаля. Объявили, что это приведет к большим волнениям, в разных смыслах слова. Ничего не было. Вероятно, люди, участвовавшие в скучных заседаниях в качестве судей, присяжных, свидетелей и адвокатов, не всегда удовлетворяли свои желания и чаяния. Но проблемы не покинули стены Дворца правосудия. Наверно, публика с напряженным интересом следила за дебатами, о которых вкратце сообщали газеты. Но никогда не было, ни в каком смысле, волнений толпы. Все в глубине души считали необходимым вынесение правосудием вердикта, и для подавляющего большинства дело было решено.

Я разделял такой взгляд на вещи. В любом случае, то, что в обвинении мне казалось важным, в глазах многих имело меньшее значение. Для меня главной виной Петена и его правительства было то, что они во имя Франции заключили с врагом так называемое «перемирие». Разумеется, вдень, когда этот договор был подписан, сражение в метрополии было безоговорочно проиграно. Остановить битву между, чтобы положить конец замешательству, этот поступок, имеющий существенное военное значение, был оправдан. В компетенцию командования задействованных сил входило сделать все необходимое согласно приказу правительства, в противном случае командование было бы смещено. Вот здесь выиграл Алжир – хранитель французского суверенитета, – который защищали и оберегали на протяжении четырнадцати веков, сражаясь до самого конца, выполняя слово, данное союзникам, и требуя их поддержки. Но после выхода из войны империя осталась единой, флот обошелся без серьезных потерь, авиация большей частью не была задействована, войска в Африке и Леванте не потеряли [283] ни одного солдата. Все эти силы, в том числе и сама Франция, могли быть переброшены в другое место. Сверх того, все государство было передано в распоряжение Рейха, все это заслуживало осуждения, чтобы Франция могла быть избавлена от позора. Сотрудничество с оккупантами, война, развязанная в Дакаре, Габоне, Сирии, Мадагаскаре, Алжире, Марокко, Тунисе против «Свободной Франции» либо против союзников, борьба с движением Сопротивления, проводившаяся в союзе с немецкой полицией и войсками, выдача Гитлеру французских политических заключенных, евреев и иностранных беженцев, оказание помощи врагу в виде предоставления рабочей силы, сырья и готовой продукции, проведение пропаганды, поставка боевой техники – вот в чем было виновно правительство Виши.

Еще мне было неприятно видеть происходящее в Верховном суде, многие парламентарии и газеты в основном обходили молчанием «перемирие», а вместо этого пространно разглагольствовали о второстепенных фактах. Опять выводили они на обозрение то, что подходило для политической борьбы, а не то, что говорило о борьбе страны с внешним врагом. Слишком часто начинались бурные дебаты по поводу процесса над партизанами, несколько раз даже имело место сведение счетов, в то время как само дело обсуждалось только с точки зрения обороны страны и национальной независимости. Прошлые заговоры кагуляров, разгон парламента после отказа его от власти, процесс Риома, обещание, которое требовали от судей и чиновников, рабочий устав, антисемитские действия, преследование коммунистов, исход судьбы партий и синдикатов, кампании, предпринятые Моррасом, Энриота, Люшаром, Деа, Дорио и другими до и во время войны. Это было предметом толков и пересудов в гораздо большей степени, нежели капитуляция, разрыв с нашими союзниками и сотрудничество с оккупантами.

Филипп Петен во время процесса замкнулся в молчании. Принимая во внимание его возраст и слабое состояние здоровья, а также то, что большая часть дела была не доказана, такое отношение с его стороны показалось мне проявлением благоразумия. Своим молчанием он спасал свою воинскую честь, которую заслужил своими значительными заслугами в прошлом. Упомянутые факты, представленные свидетельства, обвинительная речь и прения представили его дело как драму [284] старого человека, которого безжалостные годы лишили сил руководить людьми и событиями. Пребывавший в иллюзии, что служит общественному благу, видимыми стойкостью и хитростью маршал легко стал жертвой интриг предателей и злоумышленников. Суд вынес смертный приговор и одновременно выразил пожелание, чтобы приговор не был приведен в исполнение. Я тем временем решил в любом случае подписать помилование. С другой стороны, я предпринял все возможные меры, чтобы избавить маршала от оскорблений, которые он рисковал на себя навлечь. Как только 15 августа решение было вынесено, он был самолетом переправлен в Портале. Позднее он прибыл на остров Йо. Я намеревался сделать так, что после пребывания двух лет в тюремной камере он закончит свою жизнь у себя на родине, уединившись неподалеку от Антибов. В свою очередь перед судьями предстал Пьер Лаваль. Сразу после капитуляции Рейха немецкий самолет доставил его в Испанию, где он рассчитывал найти убежище. Но генерал Франко арестовал его и переправил воздушным рейсом на территорию Германии. Может быть, беглец надеялся на помощь со стороны Соединенных Штатов? Тщетно! Американская армия передала его французским властям. В октябре дело главы правительства Виши рассматривалось в Верховном суде. Лаваль попытался сначала представить свою деятельность не как умышленное сотрудничество с Рейхом, но как маневр государственного деятеля, смирившегося с самым худшим и старающегося уменьшить размеры ущерба. Поскольку судьями были недавние или нынешние парламентарии, обвиняемый мог догадаться, что прения превратятся в политическую дискуссию, возникнут споры между знатоками своего дела по поводу различных теорий, что приведет к тому, что для него непременно будут найдены смягчающие обстоятельства. Однако эта тактика не годилась, чтобы воспользоваться ей перед трибуналом. Догадавшись об этом, Лаваль решил рискнуть и перед судьями вел себя вызывающе, что привело к тому, что с их стороны имел место ряд неподобающих высказываний. Тут же воспользовавшись в качестве предлога этим недостойным поведением, он отказался отныне являться в суд. Еще он пытался сделать что-нибудь, доказывающее, что в его процессе что-то не так и органам правосудия придется или начать новое рассмотрение, или же смягчить смертный приговор, который казался обвиняемому неизбежным и который был в конечном [285] итоге вынесен. Не было ни пересмотра приговора, ни помилования. В последней попытке избежать казни приговоренный выпил яд. Но его поставили на ноги. Выхода из положения не было. Пьер Лаваль приободрился, твердым шагом прошел к столбу и храбро умер.

Несколькими днями раньше Жозеф Дарнан выслушал такой же приговор и, не дрогнув, принял смерть. Его процесс был коротким. Обвиняемый был признан виновным в достаточно многих преступлениях, совершенных режимом Виши во имя поддержания порядка. Бывший «генеральный секретарь» ссылался в свою защиту только на то, что находился под началом маршала. То, что составляло доктрину национал-социализма, несомненно, было присуще идеологии Дарнана, основывающейся на том, что окружающие от природы низки и подлы. Но, прежде всего, для этого решительного и властного человека коллаборационизм казался увлекательным приключением, которое само по себе оправдывало все дерзкие поступки, все средства были хороши. Он в этом обогнал других, в плохом смысле слова. Это доказывают подвиги, совершенные им в начале войны во главе т.н. франкских групп. А также то, что он, уже в форме немецкого офицера, обагренной кровью бойцов Сопротивления, передавал через меня просьбу вновь присоединиться к «Свободной Франции». Ничто не говорит о преступности режима, который заставил отвернуться от Родины людей, призванных служить ей, больше, чем поведение этого великого человека, сбившегося с пути. Приговор режиму Виши в лице его руководителей заставило Францию отвернуться от политики национального отречения. Опять нужно было, чтобы народ сознательно принял другой взгляд на вещи. За годы гнета именно вера во Францию, надежда на нее постепенно вели французов к Сопротивлению и освобождению. Снова работали те же силы для того, чтобы помешать разрушению и начать восстановление страны. Сегодня ничто другое не годится, когда речь идет о том, чтобы идти к могуществу и величию. Если бы в это настроение пришли массы, это, несомненно, повлияло бы на будущее Национальное собрание. Потому до самого дня выборов я делал все возможное, чтобы в стране возникли некое рвение действовать и вера в свою великую судьбу.

9 мая, накануне Дня Победы, я направился в Нотр-Дам послушать торжественный «Те Deum». Кардинал Суар провел меня, все официальные лица были там. Множество людей заполнили [286] здание и окрестности. Между тем шум победы гремел под сводами, какой-то трепет, возникающий в толпе, шел к паперти, к набережным, к улицам Парижа, я ощущал на хорах, куда пришел, что меня переполняют те чувства, что будоражили наших отцов всякий раз, когда наша родина была увенчана славой. Невозможно было забыть ни о несчастьях, которые были равны нашим успехам, ни о препятствиях, даже сегодня возникающих перед народом, но в этом постоянстве было что-то, питающее отвагу. Четыре дня спустя праздник Жанны д'Арк породил чувство патриотического рвения. Впервые за пять лет стало возможным отметить праздник согласно национальным традициям... Тем временем, 24 мая, я обратился к французам с суровой речью. Я говорил им по радио о наших потерях, о нашем долге, о том, как много будет нам стоить «стать тем, чем мы хотим быть, то есть процветающим, сильным и объединенным чувством братства народом». Я отметил, как тяжело было восстанавливать Францию «в мире, где, конечно же, неуютно». Я объявил, что «наша способность работать и добиваться результатов, а также тот пример порядка в политической, социальной и моральной областях, который мы собираемся показать, есть условие нашей независимости и тем более нашего влияния. Потому что не бывает в смуте просветления и прогресса в суматохе». То есть следовало быть готовым к тому, что государство может предложить цены, договоры и зарплаты, которые могут вызвать недовольство и претензии. Такая суровость, впрочем, всегда связана с реформами. Я объявил, что «до конца года государство возьмет под свою власть добычу угля, производство электричества, распределение ссуд и все рычаги управления, которые помогут ей управлять совокупностью национальной деятельности. С другой стороны, новые действия по отношению к населению страны будут применены с одной и той же целью: восстановить наше могущество. Я сравнивал французов с моряками Христофора Колумба, увидевшими землю на горизонте в самый тяжелый момент отчаяния и усталости. И я воскликнул: «Смотрите! За горестями и неизвестностью сегодняшнего дня нам открывается грандиозное будущее!»

С тем же намерением немного воодушевить народ 10 июня я отправился в департаменты Ла-Манша и Орна, которые вместе с Кальвадосом пострадали больше других. В сопровождении Дотри я побывал в Сент-Ло, Кутансе, Вийдье-де-Пуэль, [287] Мортене, Флерсе, Аржентане, Аленсоне, а также во многих поселках. Поток грустных свидетельств хлынул на нас из-под обломков. 18 июня весь Париж был на ногах, приветствуя войска, вернувшиеся из Германии, которые проходили по Елисейским полям: возглавляли их генералы Леклерк и Бетуар. Люди плакали от радости вместе со счастливыми солдатами, а де Голль в центре торжеств наблюдал за этим волшебным движением, рождавшимся из великого общего чувства победы. Я проезжал Овернь 30 июня и 1 июля, в ее суровых Клермон-Ферране, Риоме, Орияке, разбросанных тут и там деревнях я нашел ту же пылкость, что и в столице.

Приближался общенациональный референдум. Правительство планировало провести его в октябре. При этом я торопил с демонстрациями. Парижская демонстрация 14 июля, как и следовало, сопровождалась грандиозным военным парадом. Но на этот раз триумфальный марш проходил с запада на восток. Генерал Делаттр на аллее Винсенн представил мне воинские части, прибывшие из всех крупных подразделений нашей победоносной армии. Затем под восторженные крики прошли командиры и бойцы армии «Рейна и Дуная» с развевающимися флагами по улицам Трон, Ля-Насьён, по предместью Сен-Антуан, затем промаршировали передо мной на площади Бастилии.

На следующей неделе я отправился в Бретань, прихватив с собой Плеве и Танги-Прижена. Не описать прием, оказанный в Сен-Брие, Кемпере и Ваннах. Именно в Бресте, почти полностью разрушенном обстрелами, Лорьене, который надо было полностью восстанавливать, в Сен-Назере, стертом с лица земли, проявление патриотических чувств показалось самым трогательным.

Затем я отправился в Ла-Рошель, которая была освобождена без особых потерь. Пикардия и Фландрия, в свою очередь, продемонстрировали мне, что их вера в будущее даст им силы перенести все трудности. В Бове, после в Амьене, где я побывал 11 августа в сопровождении Дотри, Лакоста, Лоренса и Майера, все люди проявили дружный энтузиазм. Через Дол-лене, Сен-Пол и Брюе я добрался до Бетуна, где перед городской гостиницей меня ждали 50 тысяч шахтеров. С балкона я обратился к ним и ко всему народу. «Мы были, – говорил я, – одними из самых пострадавших, потому что были одними из наиболее уязвимых. Но мы вот-вот свершим грандиозное восстановление [288] страны, и, со всей французской гордостью, объявляю, что мы идем огромными шагами к моменту, когда про нас скажут: «Они справились!» Здесь я привел цифры. В области угледобычи за те месяцы, что последовали после освобождения рудников, французские шахтеры добыли полтора миллиона тонн руды, а за последние четыре недели они добыли в два раза больше. Что касается электроэнергии, мы производили от 400 до 1350 миллионов киловатт в месяц, другими словами показатель был равен уровню 1938. Одновременно мы в три раза увеличили производство чугуна и стали, добычу алюминия, в десять раз увеличили добычу железа. Накануне освобождения мы производили в месяц 23 тысячи тонн цемента, в прошлом месяце произвели 120 тысяч тонн. В наших печах за тридцать дней мы обрабатывали 40 тысяч тонн извести, в настоящее время – 160 тысяч тонн. В месяц мы загружали 160 тысяч вагонов породы, теперь – 470 тысяч. По-моему, добавил я, притом, что в обязанности государства входит внимательно следить за показателями, я могу констатировать, что ни дня не минует без того, что происходит шаг вперед по сравнению с тем, что было накануне.

Дальше я отказался от всякой демагогии. «Когда речь заходит о ценах, размерах заработной платы, выборах, мы знаем, что никакое решение всех не удовлетворит. Тем не менее, мы идем своим путем. Мы откладываем на попозже подсчет своих бед и трудностей, своих печалей. Мы понимаем, что значит жить, то есть идти вперед. Мы это делали и делаем, мы старательны, сплочены, дисциплинированны, у нас почти нет – совсем нет – внутренних разногласий. Мы делали это и делаем, строим понемногу новое и разумное, почти не возвращаясь к старым порядкам, и не бросаемся в авантюры... За работу!»

Накануне, после визита в Берг, я посетил Дюнкерк. При виде доков, шлюзов, набережных, от которых остались одни руины да воронки, возникал вопрос, сможет ли этот крупный порт когда-нибудь ожить. Ответ взяла на себя огромная толпа народу, заполонившая площадь имени Жана Барта. На слова, с которыми я к ним обратился, мне ответили гневными криками, после чего сомнений не оставалось. Все вместе перед чудом сохранившейся статуей великого мореплавателя мы спели «Марсельезу», а потом «Жан Барт! Жан Барт!», отчего все беды обратились в бегство. Потом произошло нечто подобное в Кале. Если Сен-Пьер казался более-менее сохранившимся, то от [289] порта почти ничего не осталось. Ничего не осталось от старых кварталов, за исключением старинной башни Гуэ и стен церкви Богоматери. Но жители Кале, собравшиеся перед городской гостиницей, где меня принимал мой шурин Жак Вендруа, мэр города, приветственными криками дали понять, что значит в их глазах будущее. В Булони нижний город был полностью в руинах и трауре, но это никоим образом не помешало населению продемонстрировать огромную веру в лучшее. Мнение простых моряков, рыбаков, докеров и рабочих судостроительных верфей высказал их представитель: «Это наш дом! Это наше море! Хотя еще далеко до того мига, когда все утрясется». Посреди всеобщей горячности рабочие, как всегда, были самыми взволнованными и непосредственными. Посещением Портеля, от которого остались одни руины, но решившего жить, закончилось это последнее путешествие.

Но хотя настроения масс показали, что они решили преодолеть разногласия, последовать за де Голлем по пути национального возрождения, поддержать его проект создания сильного государства, политики действовали совершенно иначе. Все решения и мнения моего правительства различные фракции теперь встречали критикой или злобными нападками. Со стороны «политиков» росло недоверие по отношению ко мне... За июнь партии сбросили маски. Следует сказать, что 3 июля на пресс-конференции я сам обозначил, в чем заключается проблема Учредительного собрания. «Возможны три решения. Вернуться к старым порядкам, избрать отдельно Палату представителей и Сенат, потом объединить их в Версале в Национальное собрание, которое внесет или не внесет поправки в Конституцию 1875. Или признать эту конституцию мертвой и произвести новые выборы в Учредительное собрание, которое поступит, как посчитает нужным. Или, наконец, спросить граждан страны, что они считают основой конституции, на что должны ориентироваться их представители». Я тогда еще не уточнял, каков был мой собственный выбор, но об этом можно было догадаться по намеку на возможный референдум. Этого было вполне достаточно, чтобы со всех сторон посыпались категорические возражения или по меньшей мере опасения.