Текст книги "Жажду — дайте воды"

Автор книги: Серо Ханзадян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 25 страниц)

Случалось и такое. Отяжелевшая корова не могла отелиться. И опять вся надежда на Хачипапа. Он освобождал корову от бремени, и теленок рождался цел и невредим.

«Благослови тебя бог, Хачипап, – радовался хозяин. – Вечером пришлю тебе мацун».

Обещали и забывали. Хачипап не напоминал. Никому ни о чем не напоминал…

– Ну разве это дело? Зачем он помер? – не унимался пастух.

Кто-то хлопнул папахой о колено.

– Не вовремя помер, старый! Кто теперь соорудит мне тонир?

Весть о смерти Хачипапа докатилась до мельницы, что у Цицернаванка. Мельник обомлел:

– Как помер? А кто направит мои жернова?

Село шумело, словно лес в бурю. А издали доносился плач бабушки Шогер:

– Переломился хребет деревни, эй…

Как сегодня все это было: бабушка Шогер взяла меня за руку, поставила перед телом старика.

– Прочти ему письмо внука. Пусть услышит. Из-под ее руки смотрит мне в глаза Астг. Я проглотил кашель.

– «Селсавет… Палучит Хачипап Хачунцов…»

И мне показалось, будто старик сказал: «Вот молодчина».

– «Первый поклон – читающему письмо. Носки, что послала Шогер, получил…»

Бабушка Шогер всхлипнула:

– Ослепнуть мне!..

Письмо положили Хачипапу за пазуху.

В притворе Цицернаванка рядом с могилой писца Нерсеса поднялась могила Хачипапа. Письмо тоже было там, с ним…

Старое вино, старое пламя

Дядюшка Мамбре берет меня за руку.

– Ну, вставай, – говорит, – вставай. Идем домой.

Удлиняются тени Цицернаванка. На карнизах воркуют голуби…

«Ты не покинешь наше ущелье, нет?» – полынно дышит мне в лицо Астг…

Дядюшка Мамбре взбирается по каменной лестнице старого дома.

– Помнишь?

Еще бы! Сколько раз поднимался по этим ступеням вместе с Астг.

Камни замшели, стали зеленые.

– Шогер в новом поселке, – говорит дядюшка Мамбре. – Не знает, что ты здесь, не то бы…

Мелик и Граче разводят костер в древнем очаге. Будет шашлык.

Дым горек, дом пуст, небо беззвездно. Нет моей Астг. В старом доме все, как и было: резной свод очага, кладовая. Даже старый черпак бабушки Шогер тоже тут. Небось новый сладили, потому этот и не взяли. Сел я на ветхий стул, и почудилось, что передо мной пахнущие грушей руки Хачипапа, и будто только что Астг стеганула меня крапивой, и укус этот слаще Хачипаповой груши…

Дядюшка Мамбре устроился на тахте.

– Когда село перекочевало в новый поселок, радостнее на душе стало. Ближе к миру мы теперь. В старом селе никто больше не живет. Только иногда заглянем помянуть былое.

 
…Развалины храма,
И нет больше паломников…
 

Дома старого села целы; вот и здание школы – две комнатенки под плоской крышей. Все, как тридцать лет назад, когда я был маленьким почтальоном, и как пятнадцать лет назад, когда я учил здесь людей грамоте…

– Старые очаги мы не рушим, – говорит Мелик. – Тут есть даже тысячелетние дома. Бережем наше прошлое.

А прошлое это вон какое: храм пятнадцативековой давности и домов больше сотни, тоже не вчерашней постройки. Старое село – оно как Матенадаран. Только хранятся тут не рукописи, а древние жилища.

Падающая со скал родниковая вода по каменным трубам течет к домам, всегда прозрачная и чистая. Ниже села в глубоком ущелье гремит Воротан. Напротив Лорагет. Сорвавшись с ледников скалы Татан, она грохочущим водопадом сливается с большой рекой. Грохот по-своему убаюкивает старое село, оберегает покой всех тех, кто из века в век по склонам этих скал сходил к реке, всех, кто со времен Большого Хачипапа и писца Нерсеса обрабатывал эту землю, растил на ней виноградную лозу, инжир и краснобокие персики.

Сады, как ковры, волнами спускаются к реке. И кажется, будто это бабушка Шогер помыла их, чтобы чище да ярче стали, расстелила посушить и забыла, ушла в новое село…

Хачипап сыплет мне в карман орехи и говорит: «Вот молодчина».

Так было всякий раз, когда я приходил сюда вместе с отцом-почтальоном, а потом и один, когда юношей учителем вернулся в село. Тогда бабушка Шогер поцеловала меня и сказала: «Вырос, родненький…»

– Во что бы то ни стало надо сохранить эти чудо-сады на скалах – наши кладовые вина и плодов, – говорит Мелик. – Не уследишь – быть беде. Оползни свое дело сделают. И оголятся тогда наши зеленые скалы.

Мелик берет в руки старый-престарый кувшин и разливает вино в глиняные чаши, которые когда-то, очень давно, смастерил сам Хачипап. Вино нежно-розового цвета, приятное на вкус и легкое – порождение солнца, бурных вод и мирных скал.

– Мелик, – говорю я, – мне знакомо это вино.

– Где же ты пил такое? Может, во Флоренции или в Бордо? – улыбается он.

– Здесь. Тридцать лет назад.

– У кого, помнишь?

– В давильне у Хачипапа, когда почту с отцом носил.

Хачипап давил только янтарно-прозрачные гроздья. Его босые ноги в каменном чане давильни были похожи на мраморные колонны. Он подносил мне в горсти еще не перебродивший сок.

«Пей да тянись к солнцу».

Отцу он подавал загодя схороненный бочонок.

«Это мы разопьем вместе. Благородное вино, откупоришь, надо прикончить, не то испортится».

И они пили.

«Что нового, братец-почта?»

«Э, ничего», – пошатываясь от вина, отвечал отец.

Хачипап держался крепко, словно пень с глубоко вросшими в землю корнями, не качался. С удовольствием обсасывал намокшие в вине кончики седых обвислых усов и затягивал древний «Оровел»:

 
Жажду – дайте воды, о, о…
Горю, жарюсь я, о, о…
 

А то, бывало, уложит голову на камень и застонет: «Ушел, ах, ушел!»

Я удивленно спрашивал: «Кто ушел, Хачипап?» – «Крунк ушел!..»

Мелик разливает вино в глиняные кубки.

– Последний бочонок, оставшийся от Хачипапа. Еще им самим приготовлено.

Старое вино говорит на языке ушедших дней.

Это было вон в том доме – в орлином гнезде. Изборожденный морщинами, как резной хачкар, Хачипап садился на тахту и снимал шапку.

«Эх, дитя мое, жалко ведь нас, скалы совсем зажали. Выбраться бы из этого пекла, пожить на открытом месте. Если бы на Ладанные поля пришла вода!..»

Как жаждущая земля, трескались его иссохшие губы.

…Огненно-рыжий жеребец несет меня по Ладанным полям. Рассекая черную завесу ночи, несет к одинокому шатру под большим холмом – склоном горы. Там грустит моя Астг, ждет…

Весенняя ночь. Все дышит весной: и мой рыжий скакун, и камни.

А вот и шатер бабушки Шогер. Перед ним конь на привязи, а внутри лампадка. Здесь, в шатре, тоже весна. Она в волосах Астг, источающих запах тимьяна…

Дядюшка Мамбре не пускал меня из дому: «Ночь ведь, учитель. Тропинка – что волосок. Не ходи».

Я не послушался…

Пахнущая молоком бабушка Шогер причитала: «И как только ты сумел в эдакую темень из ущелья выбраться!»

Астг, запрокинув голову, смеялась: «Да он же трус, мам!..»

Ночь коротка. Звезды грустно угасают. Передо мной старое вино из старой давильни. В его зеркале я вижу проседь в своих усах. И еще вижу Астг. Только плечи у нее теперь округлые и губы – словно вино. Рядом она, Астг. В новом поселке. Как раз там, где летом ставили шатер для ее матери. Совсем близко. Но где тот огненно-рыжий жеребец, что в ту темную ночь промчал меня сквозь Ладанные поля? Не ржет жеребец во дворе, и меня уже не сводит с ума вино! А ведь как оно бушевало во мне, словно ошалелое!..

Передо мной сидит черноволосый улыбчивый туннельщик Мелик.

– Молодцы, что храните старое село, – говорю я. – Без прошлого нет человека. Без старого дома, без старой песни, без старого вина!

– Вспомнил былое? – понимающе кивает Мелик…

Бабушка Шогер разводит огонь, собирается жарить яичницу.

– Если кто из села, что в ущелье, посватает Астг, не отдам, – говорит она.

– Почему? – трепещет мое сердце.

– Не хочу, чтобы мою горную серну в тех камнях тоже превратили в камень. Не отдам!

Астг вся как бы вспыхивает от пламени своих глаз. Я опускаю голову. Что мне остается делать, если я живу в том селе? Да, да, в том, что в ущелье?

– Говорят, село перекочует на Ладанные поля, – невольно выдаю я свою мечту.

Бабушка Шогер хитро улыбается.

– Оно и неудивительно. За моей Астг не село, весь мир двинется с места.

Астг снова заливается пламенем, а бабушка Шогер ставит на стол яичницу и уже печально добавляет:

– На Ладанных полях нет радости и воды тоже нет. Моя Астг может стать счастливой, если там будет вода. Знай это…

Село рвалось из каменных объятий. В реке производили замеры, чтобы потом поднять ее воды к Ладанным полям. Близился день радости моей Астг.

Но грянула война. Страшная война! И были дороги. Дальние, длинные, трудные…

Вместе с Меликом кружим мы по новому поселку. Раскинулся он неподалеку от реки на плато, что повыше, в зелено-пестром уборе, с дотоле невиданным освещением. Я и Мелик чуточку захмелели. Но есть свет на нашем пути, хотя вокруг ночь – вино Хачипапа нам светит.

– Который из домов твой, Мелик?

– Тот, с синим балконом и с молодым садиком.

– А дом Граче?

– С красным балконом. И сад тоже молодой.

Сердце стучит сильнее.

– Где дом твоей тетушки Астг?

– Видите белый балкон и те тополя…

С деревянного забора у дома Астг, будто кланяясь прохожим, свесились кусты роз. Я срываю одну. Мелик понимающе смотрит на меня…

– Тогда вино было гуще, Мелик.

Два тополька колышут листвой над домом с белым балконом и красной крышей. Деревья далеки друг от друга, ветвь одного не заденет ветви другого, тень не коснется тени. Закат поджег их верхушки и окна дома Астг.

Поджег не только их.

Что еще?

В старом селе больше никто не живет. Все спустились сюда, в этот новый поселок. В старом селе бродит мед старых воспоминаний. Но одно сердце все еще дымит от старого огня.

Чье?

Была война…

Цветет и хорошеет новый поселок. И они – этот Мелик и Граче – добрые волшебники, потому что, строя новое, не разрушали старого.

Реликвии старого села!.. О многом говорят они сердцу, в котором робко дымится воспоминание о былом.

ДОРОГА ВОДЫ

Лорагет не мутнеет

Лорагет не мутнеет даже в пору буйных весенних ливней, хотя в такие дни река будто сходит с ума в своем зелено-цветистом ложе.

Начало она берет в ледниках горы Татан, из уст родников. Падая с отвесных скал, река устремляется в свой долгий путь по ковру качающихся, как во хмелю, нарциссов и зеленых трав. Беснуясь, она тем не менее не отнимает у берегов ни клочка суши. Умна, бестия. Знает, что в ущельях мало земли.

Воды Лорагета поначалу светлы и прозрачны, как лед, их породивший. Но став пристанищем камней и чаек, они оживают, покрываются осыпающимся цветением яблонь и, уже молочно-синие, продолжают свой бег.

Цветы всюду: на невесте-черешне, на свивающей гнездо горлице, в расщелине скалы, там, где начинается Лорагет. Цветы на рогах бычка, что пришел к бурлящей воде.

На кровлю Хачипапова дома опустился аист. Стоит и не сводит глаз с реки. Зазеленела крыша Хачипапа.

Вот тут я сидел, поджав под себя ноги, и вскрывал пожелтевший конверт: «Первый поклон – читающему письмо».

Зазеленела крыша – тахта Хачипапа. Зазеленела и старая тропинка, что ведет меня к Цицернаванку, к моей Астг…

«Ты не покинешь наше ущелье, нет?..»

Поросла травой тропинка Астг. Граче и Мелик проложили в ущелье новую дорогу. По ней мчится синяя «Волга». Теперь уже не пешком, а на машине добираюсь я до цветущего нового поселка. Сердце предательски мечется. Моя Астг. Вот-вот сверкнет на дороге. Но нет! Только Лорагет блещет предо мной. И в синие косы реки вплетены цветы.

Есть цветок и на груди бабушки Шогер. Венком обвилась вокруг шеи правнучка. Ее дед, Арташ, не вернулся с войны.

Бабушка Шогер едва сдерживает слезы. Женщина она волевая, я это знаю. Помню, когда уходил из этой деревни на войну, в волосах бабушки Шогер не было седины, а сейчас они белым-белы, будто осыпаны снегом Татана. Но глаза не угасли и маленькая добрая рука не дрожит.

– Ушли, – говорит она, ставя передо мной хлеб с сыром. – Шестеро ушли на войну, четверо не вернулись, ослепнуть мне.

Бабушка Шогер помолчала, потом вдруг спросила:

– И ты ведь уходил?

– Уходил, – отвечаю я, с наслаждением вдыхая запахи сыра и свежеиспеченного лаваша, – уходил.

– Ослепнуть мне, Арташа моего не видел на войне?

– Нет, не видел…

Что еще мне сказать ей? Видел я бывшего подпаска Арташа, брата моей Астг, отца Мелика и Граче. Видел. Лихой вихор на лбу, на левой брови родинка. Видел его убитым. Но как сказать? И надо ли говорить?

– Нет, бабушка Шогер, не видел…

– Ослепнуть мне, все жду его!.. Слава богу, Мелик и Граче вернулись. Отец их, Арташ мой, хотел построить дом на берегу реки, да война началась… Десять лет его ждали. Не вернулся. А дом вот построили. В его память.

Светом осенен дом на берегу Лорагета. Малый Цицернаванк – каменная перемычка на воротах, каменные карнизы и лестница. Комнаты полнятся солнцем, журчанием реки и ароматом цветов.

– Без страха живете, бабушка Шогер? – спрашиваю я. – Не боитесь, что река выйдет из берегов?

– Ба?! – удивляется она. – Что говоришь, сынок? Река – родная нам, друг в несчастье и радостях: воду дает и огородам нашим, и овцам. Разве не знаком тебе ее норов? Не помнишь, как подростком приходил сюда с отцом?.. Яблоко в нее упадет, и его выбросит людям на берег. Река – не война и не враг, людей не губит и домов не рушит…

Бабушка Шогер обернулась и крикнула жене Мелика:

– Невестушка, принеси-ка мацун. Видишь, странник вернулся. Он тоже мне как бы сын.

Это та самая, которую отец не хотел отдавать Мелику.

В глазах невестки искорки веселой усмешки, щеки пылают. Я гость бабушки Шогер в этом новом поселке.

Чуть ниже старого села высится Цицернаванк с тысячелетним сливовым деревом на крыше.

И в старом селе и в новом поселке всего только один человек играл и играет на зурне – старик бабушки Шогер, козопас Мамбре.

Дядюшки Мамбре нет дома. Он в горах.

– До ста лет, видно, с овцами не расстанется, – ворчит бабушка Шогер. – Внуки просят: живи, дед, в этих палатах по-царски. А он свое: нет, говорит, умру в горах.

Село редко видит дядюшку Мамбре. Но есть ли дом и есть ли сердце, в котором не звенела бы оставшаяся ему в наследство от Хачипапа зурна? Да, есть. Это его дом! Его сердце!

Была война. В его дом не вернулось четверо сыновей. Сломал свою зурну дядюшка Мамбре и с тех пор, раненный в сердце, один-одинешенек бродит за стадом по склонам Татана.

Есть рана, но есть и лекарство для врачевания.

Село живет. Невест из отчих домов уводят под звуки зурны. А в селе только один дядюшка Мамбре играет на зурне.

Пришла осень – пора свадеб и вина. Пришли к дядюшке Мамбре.

«Иди, – говорят, – растопи сердца людям, дай им радость».

Не пошел дядюшка Мамбре, не совладал с болью своего сердца. Загрустило село, загрустили и невесты. Какая же свадьба без зурны!

Задумался дядюшка Мамбре, затаил поглубже свое горе – не омрачать же радость всем, – починил кое-как старую зурну и пошел.

Только в дни свадеб играет дядюшка Мамбре, и только в дни свадеб бывает он в новом поселке. Выплеснет радость к ногам невесты, наполнит сердца людей торжеством вечно нового счастья единения и опять с посохом в руке уйдет вслед за своими овцами в горы до новой свадьбы…

Дядюшка Мамбре в горах. В дом доносится шум переплеска в ложе Лорагета. Зурна молчит.

Дома Мелик, его жена и корень рода – бабушка Шогер.

– Молодец мой Мелик, – говорит бабушка Шогер, – женился. Не то что Граче! Все ведь при нем: инженер, голова – ума палата, только сердце обожжено – не вьет себе гнезда. Э-эх!..

Мне вспомнился синий свет Граче, девушка, которую потерял он в лютые военные дни. Я облизываю сухие губы. Прошу попить. С колен бабушки Шогер слетает Меликова младшенькая.

– Принести воды, да, бабушка?

– Беги, милая, принеси.

– Кусачей воды принести, да, бабушка?

– Да, да, – тает от лепета правнучки бабушка Шогер, – кусачую неси, родненькая.

Иссохли и растрескались губы бабушки Шогер. Четыре сына не вернулись домой. Была война…

Вросшее в крышу храма сливовое дерево корнями своими удерживает отсеченный молнией камень купола, камень с врезанными в него письменами.

Правнучка ручонками своими и звенящим голоском удерживает в этом мире бабушку Шогер, кажущуюся куда древнее этого камня с письменами. Храм с рассеченным куполом одинок, у бабушки Шогер семья: внуки, правнуки, невестки…

Старое село сполна хлебнуло горя. Все тут знали: и голод, и слезы. Сколько их пролито о не вернувшихся с войны сыновьях!..

Сейчас на берегу реки выросли дома с зелеными, синими, белыми балконами.

– Какие дома! – душит вздохом старую боль бабушка Шогер. – Из сырых пещер перебрались в эдакие палаты! Радуйся и ты, сынок.

Радоваться? Я весь – ожидание. Вот-вот появится Астг. Бабушка Шогер будто забыла о ней. Слова не скажет о дочери. Кажется, все перебрала в памяти, а того, что некогда обещала у Родника Куропатки, словно и не было.

«Расти большой, – сказала она тогда. – Когда вырастешь, отдам тебе мою Астг в жены».

И я рос. Еще и еще. А потом?..

Бабушка Шогер шаркает шлепанцами по крашеному полу, режет ладанно-желтый хлеб, смешивает с желтым ладаном-мацуном.

Маленькая девочка приносит в графине «кусачую» воду. Пей и забудь про «джермук» из бутылок. Заверни в ноздреватый лаваш зелени. Съешь с аппетитом и запей медовым мацуном. Отдай должное этому старому очагу.

Бабушка Шогер гладит тугие щеки девочки, принесшей «кусачую» воду.

– Дома у нас в поселке новые, милый, да и сам он новый, не успели еще придумать ему имя, вот и называем поселком. Моя Астг говорит, что дадут название, когда будут готовы море и туннель.

Сердце мое вздрагивает, и я протягиваю руку к «кусачей» воде.

– Была председателем сельсовета моя Астг. Слыхал, наверное? И сейчас она у власти в поселке. Э-эх, ослепнуть мне!

Чувствую, что бабушка Шогер почему-то недовольна судьбой Астг. Почему? Как сложилась жизнь моей Астг? Неужели и она считает себя несчастной? Но старушка молчит.

– Когда пришла весна и забурлила река, – вспоминает бабушка Шогер, – пришли черные бумаги, – черные вести о сыновьях. Я пошла к реке, хотела броситься в нее, река не приняла. С давних лет жили мы с ней по-соседски, лицом к лицу. И вот не приняла. Река, она мудрая. Ведь на войне еще воевали мой Мелик и мой Граче. Теперь, слава богу, они со мной. Вернулись, построили дома в память об отце и обо всех, кто не пришел…

На пороге появился Мелик. Девчушка с визгом бросилась к отцу, и шум Лорагета кажется еще многозвучнее.

Все здесь ново: и этот сад, и это окно с синими занавесками, и эта скатерть – белый снег Татана.

По-новому улыбается и бабушка Шогер. И вообще как хорошо улыбаются все эти люди!..

Мелик моется и довольно фырчит.

– Дело близится к концу, мам. Скоро туннель будет готов. – И он тоже улыбается. – Дай-ка ты мне за это поесть, умираю с голоду.

Стар родник «кусачей» воды, стар Цицернаванк с рассеченным куполом, стара бабушка Шогер…

– Эх, увидел бы Арташ нашу жизнь хоть одним глазком!..

А Мелик говорит о своем – хочет порадовать меня:

– Трава нынче хорошая и цветов тьма. Пчелы трудятся вовсю. В садах и огородах тоже всего полным-полно. И хлеб уродился…

Может, и не совсем оно так, но Мелик говорит уверенно. Гость ведь я. Поставили передо мной все, чем богаты. Перед гостем не принято жаловаться.

От Мелика пахнет сырой землей и породой, а еще хмельными нарциссами, которые обвивали его ноги на пути к дому. Похоже, будто само поле ворвалось в этот новый дом древнего рода.

Всеми морщинками своими бабушка Шогер улыбается и без устали потчует меня:

– Ешь, дорогой, все будет хорошо, ешь.

– Давай-ка и впрямь закусим, – предлагает Мелик. И чтобы подтолкнуть меня, они с бабушкой подают пример.

– Ешьте, – бормочет бабушка Шогер. – Было горе, была боль. Боли – занозу в глаз, ешьте-ка лучше.

За окном бурлит Лорагет. В комнату заглянула жена Мелика.

– Я пошла…

В туннель она на работу идет. Возит там вагончики с породой и сваливает ее в ущелье. Выглядит совсем юной, а ведь трое детей.

– Приходите к нам! – приглашает она меня. – У нас под землей тоже есть на что посмотреть.

И вот уже во дворе загрохотал мотоцикл. Я выглядываю в окно. Жена Мелика, подчиняя мотоцикл своим маленьким, но сильным рукам, направляет его к Воротану, туда, где зияет туннель.

Под окном течет Лорагет.

Лорагет не мутнеет даже в пору буйных весенних паводков…

Вдали мерцает крест Цицернаванка.

Храм поливает со всех своих карнизов молочным лунным светом старые замшелые хачкары.

«Ты не покинешь наше ущелье, нет?..»

Но ведь была война! Были дороги. Дальние, чужие…

На свете есть только один Лорагет. Всего один.

Лорагет не мутнеет даже в пору буйных весенних паводков…

Вечер. Спускаюсь по старой тропинке. Иду, а в ушах зов Цицернаванка. В ущелье гремит река. На противоположном склоне все залито солнцем. Лучи как бы стекают в ущелье и устремляются к туннелю. Тропинка тоже радуется, звенит. Давно небось никто не ходил по ней.

 
Умолкший колокол жизнь моя,
Развалины храма,
И нет больше паломников…
 

Спускаюсь все глубже и глубже. В ущелье сгущается тьма. Лучи, вспугнутые ее тенями, скрываются один за другим.

Вот и могила писца Нерсеса. Присаживаюсь на камень послушать звуки угасающего дня – здесь, в ущелье, они особенные.

Память возвращает меня на дороги моей жизни: из ущелья туда, к домам у скал, где зимой было много сушеных груш, было вино Хачипапа и дрожащие от холода дети перед закоченевшим учителем.

Потом дороги войны уводят к чужедальним странам, к рекам, к всплескам огней, и всюду на пути моем сквозь горе утрат и радость побед неярко сияет Астг.

Вот еще одна дорога, мрачная, темная. Воспоминание о ней вызывает дрожь. Дым пожарищ, кровь на белых бинтах, боль и муки людей…

Как я выстоял?

Меня сохранил свет моей Астг, надежда моей Астг.

Я пришел на этот свет. Свет был на кривом кресте. На кривом кресте сейчас черные тени, и ничто не освещает мне дорогу. Холоден могильный камень писца Нерсеса.

Я остаюсь здесь, пока солнце не отогревает меня, распростертого на могильном камне, пока над головой моей не закружились орлы-стервятники. Просыпаюсь от шумных взмахов их крыльев. Что они тут делают, стервятники? Думают, умер… А я жив!.. Неужели жив?..

Иду туда, где скоро будет море. Пена на поверхности воды еще белая. Река еще резвится, словно необъезженный конь. Не знает, глупая, что ей уже готовят седло и узду – высокую плотину и длинный туннель.

Подумать только, в этом громадном ущелье будет море! Вон новый поселок, а там старый сад и груша Хачипапа…

Граче и Мелик стоят у входа в туннель.

– Не испугала, видать, тебя? – спрашивает Мелик.

– Кто?

– Цицернаванкская ночь.

Я краснею. Ясное дело, люди волновались.

– Наша Астг уж хотела было послать на розыски милиционера, – продолжает Мелик. – Ты же гость, не дай бог что случится…

И я уже улыбаюсь. Сколько ночей я провел под сводами Цицернаванка! Знать бы им… Да, но в те дни я был не один, у меня была Астг!..

Колеса вагончиков мягко перезваниваются под скалистыми сводами туннеля. С потолка на затылок мне вдруг упала капля воды: возьми, дескать, себя в руки.

Я дрожу от холода. Куда несут нас рельсы? Ах, да! К реке. Туда, откуда зачинался Цицернаванк…

Вот и разрез туннеля – темная пробка в скалах. Два туннельщика беседуют с военным. Знакомимся. Это военком здешних мест. Он смотрит на Граче.

– Поздравляю! – говорит военком.

– Нашли? – загорелся Граче. – Нашли?

– Нашли… Награду твою нашли.

Граче ждал не этого. Сколько уже лет он надеется и ждет свой синий свет из кровавых окопов…

Военком вынул из кармана маленькую красную коробочку.

– Орден Славы 3-й степени. Наконец-то награда нашла тебя…

…Воздушной волной его сбросило в подземный ход, и он пополз. Любой ценой, только бы добраться до Веры. Пусть еще хоть раз ее улыбка осветит мир. Хоть раз. Уши глохли от грохота разрывающихся снарядов, ноги не подчинялись, а он все полз и полз по темному ходу. Правое плечо горело огнем. Граче дотянулся до него левой рукой – мокро. Ранен, значит. Надо ползти быстрее, пока еще потерял не всю кровь и сознание еще теплится, пока светит в глаза синий свет его судьбы…

Коленями, здоровой рукой, подбородком упирался он в сырую землю и полз, полз…

Пришел в себя неведомо где и когда. И увидел склоненное над собой испуганное лицо.

«Миленький, ну же, миленький, открой глаза!..»

Граче видел только синий свет и ничего больше. Он не мог понять, во сне это с ним или наяву…

Военком открыл коробочку.

– Приказ о награждении не дошел до части, вот теперь только… – Он повернулся к Граче. – Это за взорванный тобой мост. Поздравляю…

– Что?

Граче весь в прошлом. Голос эхом прокатился по туннелю. А свет? Где он?..

Через неделю он спросил у Веры:

«Рука будет действовать?»

«Непременно, – ответила она. – Еще камни будешь дробить ею».

«Волосы твои буду гладить…»

Граче взял в руки отбойный молоток, приложил хоботом к стене туннеля и включил.

Граче ждет.

Вчера бабушка Шогер сказала: «Ослепнуть мне, Граче не отводит глаз от дороги».

Вокруг все сотрясается. Молоток медленно погружается в грудь твердой породы, а земля стонет: «Жажду – дайте воды».

Дай волю Граче, мог бы всю гору Татан сокрушить. Только бы синий свет появился!

Разве не бывает чудес?..

«Запрягай, запрягай», – пела свою песню красноклювая птица, давний друг пахарей…

Под камнями, заполнившими ущелье, затих Чар-Катай. Пришел покой в ущелье и в село. Посветлели воды Лорагета и с тех пор не мутнеют даже от сумасшедших весенних паводков.

Писец Нерсес начертал на своем пергаменте:

 
Всходи, свет мой, всходи,
Глазам твоим солнце из родника.
Душа моя, сердце мое…
 

И Большой Хачипап заработал сохой на земле-пергаменте, на склоне горы.

 
Жажду – дайте воды.
Сгораю без дыма.
 

А пламенная Астг вновь носила пахарям хлеб, воду и инжир.

Это – легенда – правдивая и достоверная.

Монгольский нойон Чар-Катай навеки умолк. А сын его, Чар-Баслан, жив. Разыскал он в далеких скалах тропинку и пополз по ней вором все к той же молельне писца Нерсеса. Пал писец Нерсес на политый кровью пергамент. А кровь обернулась маками. Вон они и сейчас пылают в расщелинах скал.

Хлеб, воду и инжир несла Астг. Не думала, не гадала, что ждет ее беда. Монгольский нойон Чар-Баслан кинул петлю, хотел похитить ее. Схватила Астг посох Нерсеса. Разъяренная, она готова была принять смерть, лишь бы не стать поруганной.

Бросив соху, поспешили ей на помощь семь кровных братьев. Сражались и пали поодиночке от руки Чар-Баслана семь братьев. Только, падая, каждый из них превращался в исполинский дуб, закрывая собой сестру. И когда обернулся дубом последний брат, и Астг обернулась ладанным деревом.

И поныне живут семь исполинских дубов: один рассеченный молнией пополам, другие же грозно-величавые. Поднимитесь чуть повыше входа в туннель и выше Цицернаванка, увидите на краю поля, засеянного пшеницей, эти дубы. Под их защитой схоронилась Астг – ладанное дерево…

Моя Астг каждой осенью срывала веточку с ладанного дерева, приносила в свой дом, и всю зиму очаг Хачипапа благоухал ладаном…

Благоухает на склоне горы ладан. В глубоком ущелье шумит Воротан. «Насыпай, насыпай».

С ветки гнет шею красноклювая птица: «Запрягай, запрягай…»

Я стою там, где некогда пас своих овец и орудовал плугом дядюшка Мамбре.

«Оровел, о…»

В глубину веков уходят благоухание ладана и «Оровел», из глубины веков пришли они к нам.

«Оровел, о…»

Со спины быка тянет шею красноклювая птица. Из теснины взывает Воротан: «Насыпай, насыпай!»

Насыпают. Но что?

Внук дядюшки Мамбре Мелик рассекает отвердевшую за века грудь скалы, прорубает подземное русло для вод Воротана к целинным склонам, к Ладанным полям. А в ущелье рычит уверенная в своей силе и мощи река: «Насыпай, насыпай».

Легенда в горах

Село взгромоздилось на хребет скалы, на тот самый клочок, где лес как бы расступился. Диву даешься, как только люди туда забрались. Не иначе, чудом их занесло, дорог-то ведь никаких не было.

Отец мой рассказывал:

«Не было в этом лесном селе ни души, кто бы смог письмо прочитать. Золотом здесь называли просо…»

Лорагет у села бурлит крутой пеной. От водопадов взвиваются ввысь водяные облака. Они дают жизнь черешне, что лепится на плече скалы, обнаженным корням инжира, свисающим, как старушечьи космы, дают жизнь садам. Чудо-река протекает в ущелье, а водяной шлейф свой стелет на скалах.

А разве дерево ладана не чудо? Вон то, что чуть выше, над входом в туннель. В его дупле молельня-часовенка Цицернаванка. В ней уединялся писец Нерсес. Кто считал, сколько сотен лет прошло с тех пор.

Это легенда – правдивая и достоверная.

Мифами и легендами овеяны наши горы. У Ладанных полей тоже своя легенда – правдивая и достоверная.

…Вокруг дерева ладана кружились в хороводе семь дубов-исполинов. Один из них рассечен пополам молнией, сорвавшейся с горы Татан, но все еще держится.

Дерево ладана – особое дерево: две пары сросшихся стволов, четыре корня в груди скалы. Эти четыре ствола и часовня писца, созданная кто может сосчитать сколько сотен лет назад, разве не чудо?

Писцу Нерсесу воду, хлеб и инжир носила из сада дочь Большого Хачипапа Астг. Околдовал ее писец своими письменами, и постигла она с его помощью их таинство…

Это легенда – правдивая и достоверная.

Бабушка Шогер рассказывает: «Имя ей было Астг. И говорила она солнцу: «Ты не всходи, моего света хватит земле».

Как-то раз моя Астг напомнила мне молитвенную песнь легенды – правдивую и достоверную:

 
Всходи, свет мой, всходи,
Глазам твоим солнце из родника.
Душа моя, сердце мое…
 

Войско монгольского нойона Чар-Катая обрушилось-обвилось вокруг левого берега Воротана: черная туча, черная саранча. Помутнела Лорагет от бесчисленного множества копыт, потеряли свои краски кармрахайты[35]35
  Кармрахайт – краснопятнистая форель, пеструшка.


[Закрыть]. На правом берегу реки жители лесного села встретили вражескую орду градом камней.

До слуха монгольского нойона дошла молва о красоте Астг, той, что сказала солнцу: «Ты не всходи, моего света хватит земле». Молва эта и привела Чар-Катая на берег Воротана.

Писец Нерсес вместе с сельчанами, вместе с Большим Хачипапом обрушил на монгольского нойона град камней.

«Насыпай, насыпай», – подбадривал сельчан писец Нерсес.

Запрягли они быков и навозили камней, чтобы завалить ими ущелье, преградить путь Чар-Катаю.

Каменный ливень затопил узкую тропинку на дне ущелья, завалил-засыпал озверевшего нойона. И осталось неприступным село.

Глыбы скатываются в реку. Из туннеля по узкоколейке с шумом выезжает караван вагончиков и сваливает вниз отрытую скальную породу.

«Насыпай, насыпай».

От самого входа в туннель тянется лента электрических лампочек. Она бежит вглубь, в темноту. Держась этой ленты, я уверенно вступаю в туннель.

Чтобы урвать здесь горсть скалы, надо пролить горсть пота. Параллельно узкоколейке течет ручеек, не потом ли он полнится?

Навстречу мне скользит караван вагончиков с грузом. Я прижимаюсь к стене. Что за чудо? Караваном управляет золотоволосая красавица. Да это же моя Астг! Но нет, только померещилось. Это другая звезда, звезда Мелика. Невестка бабушки Шогер, мать той девочки, что принесла мне «кусачую» воду.