Текст книги "Жажду — дайте воды"

Автор книги: Серо Ханзадян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц)

Ершов вернулся на рассвете. Доложил о прибытии и уже хотел было идти, но я остановил его и спросил:

– Зачем же тебя все-таки вызывали, Ершов?

– Да так, – смущенно сказал он, – орден вручили. Меня же ранило на этом фронте…

– Ну что же ты? А ну, расстегни шинель, похвались.

На гимнастерке у него сиял орден Красного Знамени.

– Поздравляю, Ершов.

– Служу Советскому Союзу.

Это был первый орден Красного Знамени в моем взводе.

И бойцы мои теперь частенько похваляются:

– А наш-то взвод краснознаменный!

Сегодня восьмое августа. Через четыре месяца и двадцать дней мне исполнится двадцать лет. Записи мои об орденоносце.

МОЙ НОВЫЙ «ЯЗЫК»

Желтый дождь сеет над рекой.

Осень. Листопад… Река вздулась.

Я жду рассвета. Напротив моего наблюдательного пункта желтая лощина с поваленными деревьями.

Почему молчат гитлеровцы? Тишина только на нашем участке, а справа и слева гул битвы не смолкает.

Меня пугает тишина. Чудится, будто в этой желтой лощине нас подстерегает опасность.

Я приказал своим ребятам открыть огонь по желтой тишине. Ударили минометы. Взорвалась, вспыхнула желтая, с человеческий рост, трава, черные проплешины появились в желтом. Раздался звонок из штаба:

– Что произошло?

– Так, проверочка предположения.

Более часа обстреливаем лощину. Бинокля от глаз не отрываю. Что там есть, в этой лощине? Неужели просто затихли? Но у них все неспроста, даже тишина.

Что-то скатилось по склону лощины. Похоже, человек?

– Огонь!

Над нами закружился немецкий самолет. Наши зенитки открыли огонь. Да, в лощине затаилась опасность.

– Огонь!

«Заговорил» капитан Гопин, потом и другие батареи. Сахнов с двумя бойцами прошел на нейтральную полосу. Это я увидел в бинокль. Куда они ползут? Я спустился с наблюдательного пункта и побежал, чтобы вернуть их обратно. Убьет ведь!..

К нейтральной полосе ведут зигзагообразные траншеи. Мы вырыли их очень глубокими, выше меня (Шура утверждает, что я высокий). Стены укрепили досками, ветками.

Сахнов волоком тащит за собой какого-то фрица.

– Поймали прямо у наших заграждений.

Немец ранен в ногу. В его желтых глазах нет страха, только злая ненависть и досада, будто говорит: «Неужели я в плену?»

Пленного увели в блиндаж. Пришла Шура:

– Помочь ему?

– Это твоя обязанность, – бросил я.

Пленный отказался от перевязки, все только кричал на ломаном русском:

– Убивай меня!.. Смерть!.. Убивай!..

– Шпион? – спросил я его. – Разведчик?

– Ja, ja!.. – закивал он головой.

Я прикрикнул на него и велел перевязать. Он больше не сопротивлялся, но продолжал твердить:

– Убивай меня!.. Убивай…

Сахнов рассвирепел:

– Вы поглядите на него! Тут «языка» добыли, а он разорался: убей да убей…

Дело удачи. Немец с шестью солдатами ночью выбрался на нейтральную полосу в надежде у нас добыть себе «языка», да сам же и попался в ловушку.

– Прошу смерти! – не унимаясь, молил он.

Под конвоем мы повели его к реке. Я шагаю с ним рядом. Он зло поглядывает на меня и что-то все бормочет под нос. Опомниться не успели, вдруг вытащил пистолет – как? откуда? Я едва успел выбить у него из рук оружие. Он взвыл:

– Убивай!.. Смерть!..

Я снова со всей тщательностью обыскал его.

Велел связать. Он заскрежетал зубами. Но делать-то ему нечего. Только знай орет:

– Смерть!.. Смерть!..

– Не спеши! – прикрикнул я. – Ты свое отвоевал, может, еще и поживешь. А вот «новому порядку» вашему, уж точно, скоро каюк, смерть!

Тут наконец подоспела переводчица нашего полка, и я уже мог объясниться с пленным. Спросил, знает ли он, что их войска терпят жестокое поражение под Курском. Он отрицательно покачал головой.

– Сказки мне рассказываете! – сказал он. – Мы на это времени не теряем. Немцы – люди дела.

– Вижу, – сказал я. – Люди дела… Так увлеклись своим «делом», что не ощущаете собственной слепоты, вот уж истинно увязли в сказочках Гитлера. Двадцать пятого июля свергнут ваш союзник Муссолини. Это вам тоже неизвестно?

– Ну и что ж? – вскинулся немец, видимо в это поверив. – У нас со дня на день будет новое оружие. За неделю поставим вас на колени, и конец войне.

– Воробью и во сне просо снится!..

Не знаю, как перевела эту армянскую поговорку круглолицая девушка, только, вижу, гитлеровец перекосился от ненависти.

Сахнов – герой дня, взявший «языка», – не без гордости посматривал на свою «добычу». Он весь как-то собрался, подтянулся.

И это меня радует. Сахнов начинает забывать свое горькое прошлое. Он через переводчицу спросил у пленного:

– Вы были под Смоленском, господин немец?

– О да, был. Полстраны вашей истоптал!

– А теперь сам ко мне под каблук попал! – разъярился Сахнов, и всегда доброе лицо его запылало гневом. – Небось это ты и сжег мое село, сукин сын! И зачем только я тебя в живых оставил!..

Он весь посинел от негодования, зло, со свистом сплюнул и ушел. Наверное, на себя не надеялся, боялся, что не удержится и прикончит пленного.

* * *

Из штаба армии нам сообщили, что «язык» наш – бывалый разведчик. Сахнова и двух моих бойцов наградили именными ручными часами. Сахнов совсем голову потерял, все бормотал про себя:

– Да ведь эти часы? Это мой первый честный заработок, добытый своим по́том. О господи!

Пистолет, отобранный у пленного, я отдал Шуре. Маленький браунинг, со спичечный коробок.

Сегодня шестнадцатое августа. Через четыре месяца и двенадцать дней мне исполнится двадцать. Записи мои о праведном.

НИЖЕ ЧЕРТЫ НЕ ПИШИТЕ

Окопы укрыты кустами малины. Она буйно разрослась. И сейчас над окопами желтый потолок из осенних листьев. Я шагаю под этим желтым потолком.

Малины на кустах видимо-невидимо. Ведрами ее собираем. Шура сварила варенье и прислала мне целый котелок. Чудо-варенье, так оно ароматно. Сахнов где-то в развалинах раздобыл три бочонка, закрепил на них обручи.

– На что они тебе, Сахнов?

– Грибов насолю. Вон их сколько в лесу у берега. Вы только соли достаньте. Всю зиму будем есть грибной суп.

– Чудак, – говорю я, – неужели, думаешь, что мы будем здесь до зимы стоять?

– Кто знает…

– Я знаю. Мы еще до зимы обязательно сломим противника, погоним его назад.

– Дай-то бог, – вздохнул Сахнов. – Одно плохо: говорят, бог войны на дню семь жен меняет.

* * *

Сахнов засолил три бочонка грибов. Да еще каждый день и варит и жарит свежие грибы. И все нас просвещает.

– В грибах, – говорит, – много спирту, он пьянит. Ешьте, ешьте…

И все-то он знает!

* * *

Немцы раза два в неделю атакуют наши позиции. И перед этим всегда бывает необыкновенная тишина. По ней-то мы и догадываемся, что пора готовиться «к встрече» с противником: укрепляем позиции и выжидаем в обороне…

Вот новая атака!

На нас движется немецкий танк. Миной его броню не пробьешь, это мне ясно. А нашу противотанковую пушку разбомбило прямым попаданием во время ночного налета.

Танк продвигается вперед, за ним атакующая цепь противника. Я бью по танку из миномета, пехоту косят наши пулеметы, прижимают ее к земле.

Танк уже совсем близко. Это громадный, тяжелый «тигр». Никакая сила его не берет, ничем не можем одолеть. Движется в глубь наших позиций и ведет беспрерывный огонь из башенного орудия и пулеметов.

Мы готовим противотанковые гранаты. Бросим под гусеницы, может, хоть этим одолеем его упорство.

Танк почти рядом. Чувствую запах горящего бензина и стали, и мне уже кажется, что нам конец, что вот сейчас он раздавит нас. И от этого прошибает озноб: ведь однажды я уже был под гусеницами почти такого же чудища…

И вдруг танк ткнулся своим хоботом в землю, взревел моторами и исчез.

Что за чертовщина! Над кустами малины торчат только гусеницы танка. Ясное дело: наши пехотинцы поймали его в ловушку – вырыли противотанковый ров и укрыли кустами малины… Вот танк и угодил в него.

* * *

Нас замучил запах мертвечины. Вдоль всей нашей линии заграждения грудятся разлагающиеся трупы гитлеровцев. Здесь война не на жизнь, а на смерть.

* * *

Шура дала мне почтовой бумаги. Квадратный листочек в мелкую линейку. Один край намазан клеем. Лизни и заклеивай. С другой стороны написано: «Выше черты не пишите», внизу – «Ниже черты не пишите», а в уголке – «Под карандаш». Последнее мне очень нравится – писать карандашом. У меня только и есть карандаш.

Человек я дисциплинированный, пишу, где позволено. Пишу о малине, о грибах и о пойманном в ловушку «тигре».

Моих записей все больше и больше. Я храню их в специальном кармане на внутренней стороне гимнастерки. Сам его пришил. Это мой тайник. Тут у меня хранятся и несколько засушенных лепестков розы, еще из дому. Аромат в них давно иссяк, но, когда я смотрю на лепестки, мне кажется, что я дышу воздухом наших гор. Записи мои пестрые, написаны на разноцветных клочках бумаги: желтых и синих, белых и зеленых… Ко мне на позиции заглянул майор Ерин.

– Новость слыхали? – спросил он своим спокойным, бесстрастным голосом. – Английские войска высадились на юге Италии. Гитлеровцы капитулировали.

– Слыхал, товарищ майор. У нас приемник, мы даже Москву ловим…

– Ах да, черт побери. Опять я опоздал.

– Не вы опоздали, товарищ майор, – сказал я. – Опоздали союзники с открытием второго фронта.

– Во всяком случае, это как-то повлияет на исход войны.

– Я уверен, что повлияет, и очень даже. В основном психологически. И не столько на нас, сколько на противника. Он ведь до отчаяния еще не дошел. А когда военные действия развернутся у него в тылу, живо поубавится спесь.

Майор внимательно глянул на меня, улыбнулся и говорит:

– А вы, оказывается, стратег? Не послать ли вас в военную академию?

У меня голова кругом пошла: хорошо бы, конечно, но как же Шура? Хоть я редко ее вспоминаю и еще реже встречаю, однако знаю, что она близко. А если в академию, то…

– Нет, товарищ майор, – сказал я. – Военная карьера не для меня. Как только кончится война, я вернусь домой. Пока война, сколько бы она ни длилась, я буду до последней капли крови защищать Родину и свою воинскую честь. Но как только мы победим – тотчас попрошусь домой. Это моя мечта.

Удивленно покачивая головой, Ерин вышел.

* * *

Не знаю, как где, а у нас на позициях царит воодушевление. Боевой дух гитлеровцев пошатнулся. Ось дала трещину. Италия вышла из тройственного союза. Там сейчас англичане. Итальянские коммунисты очищают свою землю от фашистской нечисти. Все это нам на руку, хотя на нас по-прежнему лежит задача сдерживать военную мощь гитлеровцев, и кровь наших солдат льется ежедневно и ежечасно…

* * *

Удивительный человек майор Ерин. Хоть бы раз на меня рассердился… Никогда, заботлив почти по-отечески. И это часто смущает и удивляет. Сейчас ведь в мире столько жестокости…

Сегодня двадцать третье сентября. Через три месяца и пять дней мне исполнится двадцать. Записи мои ведутся «под карандаш».

ВМЕСТЕ С ШИРАЗОМ

На берегах Волхова осень. Многоцветная осень, теплая и обильная. Но солдаты ничего не замечают: ни обильности, ни красок. Все краски для нас слились в одной черной. И позиции противника, и земля у нас под ногами, взрытая, истерзанная, – все черное. Всюду воронки, рвы и траншеи… Каждая пядь земли забита свинцом и залита кровью. Мирная осень… Какие у нее краски? Какая она, осень?..

Меня позвали к телефону. Это Ерин:

– Зайдите-ка, посмотрите почту. Тут, кажется, и на вашем языке что-то есть.

Я поспешил в штаб. На армянском языке там был только «Блокнот воина». Я взял его в руки, и далекими, как мерцающие звезды, показались мне родные буквы. Как они попали сюда, на фронт?..

Сижу у себя на батарее и листаю блокнот. На одной из страничек вдруг вижу строки Ованеса Шираза.

 
– Деда, какая она, наша родина?
– Небо над нею высокое,
Солнце на диво алое
В сине-лазурной его вышине…
 

Эти строки вдруг всколыхнули во мне воспоминания. Дальние дали Армении заполонили меня. Белые венцы высоких гор, голубые пояса рек… Всего-то горсть земли, а душа – безмерная, необъятная. Не широтой славная, а глубиной своей, материнской ласкою и ликом. И все это пришло ко мне из строк Шираза. А лицом к лицу со мной фашизм, война, смерть. Когтистая свастика, с вожделением протягивающая свои щупальца к сердцу моей земли. «Деда, какая она, наша родина?» Вот она – израненная, изрытая траншеями земля, опаленная, обугленная осень. Вот она, наша родина. Устами поэта говорит земля. Надо обрубить зловещие щупальца, чтобы не погасло высокое солнце нашей земли.

Я чуть было не написал письмо Ширазу, но меня позвал Сахнов: немцы готовятся к наступлению.

Я бросился к минометам. Надо во всеоружии противостоять врагу. «Деда, какая она, наша родина?»

– Вот она, вот она! И мы защитим ее!..

Я искурил весь «Блокнот воина». Только страничка со стихотворением Шираза хранится у меня в нагрудном кармане.

Сегодня двадцать четвертое сентября. Через три месяца и четыре дня мне исполнится двадцать лет. Записи мои согреты солнцем.

…И ВЫ, ХРАБРЕЦЫ АРМЯНЕ

В нашей фронтовой газете напечатана фотография явно армянина. Интересно, кто это? Вот чудеса! Это же кафанец Ишхан Давтян! Когда мы из Челябинска прибыли на фронт, Ишхан был всего-навсего сержантом. А сейчас уже старший лейтенант! Оказывается, служит в одном из полков нашей дивизии. Отличился в бою, об этом и рассказ в газете. Ай да молодец, Ишхан!..

Пришла почта. Мне вручили толстый пакет. Никогда еще я не получал такого большого и тяжелого письма. Адрес написан четким почерком, и пакет… из Еревана. Вскрываю его. Это от Наири Зарьяна. Целых две книжки: «Голос родины» и «Аршак и Шапух». Сердце у меня от волнения, того и гляди, из груди вырвется. Где ты сейчас, Ишхан Давтян? Я прочел бы тебе строки нашего поэта, чтобы и у тебя в душе всколыхнулась буря…

 
…И вы, армянские храбрецы,
Под разрывом снарядов, перед лицом смерти,
Помните о светозарном пути мать-Армении…
 

И мне вдруг чудится, что здесь со мной, на позициях, врагу противостоят вместе со своими воинствами великие храбрецы минувших столетий Тигран Великий, Вардан Мамиконян, Давид-Бек. Вот они – спустились с армянских гор и встали рядом.

Поэзия народа – его волшебная сила и самое верное оружие.

Сегодня двадцать шестое сентября. Через три месяца и два дня мне исполнится двадцать. В записях моих дух поэзии.

ПОЛЕВАЯ ПОЧТА 77/141

Я все на том же месте.

Малина давно кончилась. Позиции уже укрыты снегом. Вражеские рубежи тоже под белым покрывалом.

Зато в блиндаже черно. Закоптились стены, потолок, толстая дверь… Дверь изранена. Хоть она и под землей, но и ей достается: сюда залетают осколки снарядов, шальные пули…

Снаружи мороз, а в блиндаже спертый воздух. Стоит затопить нашу времянку – баня, пекло; а не топишь – в сосульку превращаешься.

Нам выдали зимнюю форму. Мой полушубок подбит овчиной. Пахнет он отарой, горами, горными травами… Я жадно вдыхаю этот дух: может, учую запахи наших гор?..

* * *

Хорошо у нас в траншеях в пору затишья. Лежу себе на мягком снегу и дышу чистым морозным воздухом.

У нас тут, кроме минометов, есть еще и один станковый пулемет: Сахнов его приволок «раненого». Он же и починил, почистил его, установил на минометный лафет. Пальцы мои так привыкли к гашетке, что я играючи веду огонь, даже пою при этом:

 
На закате ходит парень
Возле дома моего…
 

Звонит Шура.

– Опять на тебя дурь напала?

– Что поделать! – ору я в трубку. – Для тебя стараюсь.

– Только и знаешь, одну мелодию тянешь.

– Другой, увы, не знаю.

Шура смеется в трубке. Вдруг врывается чей-то грубый голос:

– Эй, вы что там, любовь крутите или воюете?

* * *

Из глины и щепок я соорудил макет оборонительной линии противника. Вот это их деревянные заграждения, целых тысячу двести двадцать метров в длину, полтора метра в ширину, два метра в высоту. За валом у них восемь минометов прямого действия. На всем участке четырнадцать бетонированных дотов. Из них три – обманных и четыре – резервных.

На моем макете пролегают две узкие лощины, на их обочинах землянки и кухня противника. Все это я пока не обстреливаю. Пусть думают, что мы не знаем их расположения. А как только начнется массированный удар, я неожиданно для врага разнесу весь этот участок.

Я провел со своими солдатами занятие, ознакомил их по макету с расположением укреплений противника. Каждый метр земли у меня на прицеле.

* * *

Рота наша все в том же полку той же дивизии, только вот очень часто меняется номер нашей полевой почты. Весной было – 804, летом – 1651, а сейчас – 77/141-Ф. Что это еще за «Ф», понять не могу.

Письма домой пишу часто. «Чувствую себя очень хорошо, все идет как надо, устроен хорошо, настроение отличное. Ты, мамочка, обо мне не беспокойся…» Видно, получив это письмо, мама совсем растерялась.

«Не понимаю, сынок, – написала она, – ты на войне или нет?» – «Нет, – ответил я, – я в очень спокойном месте».

Интересно, поверила?

* * *

Снова зима, морозы.

Из Ленинграда к нам на Волховский фронт приехали женщины. Бледные, изможденные, угасшие, как старухи. И голоса у них угасшие…

– Ленинграду очень трудно, сыночки…

Они не могли говорить, всё плакали:

– Спасите Ленинград…

Ночью я обрушил более трехсот мин на тылы противника, где, по моим предположениям, должны были находиться их штабы.

* * *

Неподалеку от наших позиций, на берегу реки, образовалось уже целое кладбище. Рядами торчат в снегу жерди с набитыми дощечками, на которых начертаны имена погибших. Их все больше и больше. Я уже приглядел местечко и для себя: старый, расщепленный снарядом дуб, под ним большой валун.

– Сахнов, – говорю, – похоронишь меня под этим камнем.

– Почему обязательно под камнем?

– У нас, у армян, такой обычай: если на могиле нет камня, значит, покойник недостоин милости божьей и не видать ему рая в загробной жизни.

Сахнов смеется:

– Ничего лучше не придумали, кроме как камнем придавить? А вы, я гляжу, в рай захотели? Мне так все одно. Хоть и вовсе не хороните. После смерти какая уж там память…

Похоронная команда частенько бывает и у нас в роте. Обычно там служат старики, а если и попадается кто из молодых, тоже стариком выглядит. Мрачные, сутулые; едва заявятся, кричат:

– Сегодня убитые есть?

Я при этом всегда вздрагиваю.

Сейчас тридцатое октября. Через месяц и двадцать восемь дней мне исполнится двадцать. Записи мои распяты.

Год жестокий – 1944-й

ГОВОРИТ МОСКВА

– С Новым годом!..

Это Арто Хачикян в телефон мне кричит. И только после его слов я вспомнил, что и правда ведь Новый год! Тысяча девятьсот сорок четвертый год. Три часа уже идет первый день нового года.

– Спасибо, Арто! А чего ты не спишь? – спрашиваю я.

– Этот же вопрос я должен задать тебе. Ты ведь моложе, а значит, и спать должен больше меня. Может, там с тобой Шура, потому и не спишь?

Он смеется, я – нет.

Выходит, есть еще Новый год и Шура. А мне-то казалось, что во всем мире ничего уже нет, кроме моей тесной, закопченной землянки на переднем крае, где иной раз пропадаешь от жары, а чаще зуб на зуб не попадает от холода. И к тому же еще храп Сахнова. Хотя это, может, и хорошо, что он так мощно храпит: хоть на какое-то время приглушает грохот минометной, винтовочной, автоматной, ракетной и черт знает какой еще пальбы.

И откуда только люди берут такое количество стали?.. Чудак Арто, чего придумал: из-за Шуры я, видите ли, не сплю. Просто я теперь командир роты, и на мне обязанность охранять тысячу сто квадратных метров земли. И не только охранять, а подготовить плацдарм для взлета, то есть для наступления на противника. А как же! Если я не буду наступать, ты не будешь, он не будет – кто же тогда выдворит гитлеровцев восвояси? Им ведь тоже небось надо домой. Сами не убираются, значит, надо турнуть их. Ясно, что не все доберутся домой: кто-то ткнется вот в этот новогодний снег, да так в нем и останется. А кто-то получит пулю в живот, кто-то вовсе без головы останется… Но иные, может, один из двух, доберутся до места.

Гнать, гнать, их надо, чтобы и нам потом разойтись по своим домам. Должен же я наконец проверить тетради моих учеников, должен что-нибудь сказать Маро?! У человека тысяча дорог. Но как бы и где бы они ни петляли, а ведут всегда только к своему дому, к своей Маро…

Так, значит… Что так? Не то получается. А почему, собственно, не то? И кто может с уверенностью сказать, что в жизни то, а что – не то?.. Э, муть какая-то все лезет в голову… Так, значит, Новый год! Скоро два месяца, как наши освободили Киев. И еще добрая весть: мама пишет, что корова наша отелилась двойней. Одну телку они решили вырастить, а другую будут продавать – надо сестрам одежду купить.

Сахнов поднял голову:

– Не пора еще?..

– Спи, пока спи, – сказал я и вдруг спросил: – Слушай, батько, у вас есть корова?

– У кого это «у вас»? Кто это – мы?

– Ну… у тебя?..

Он засмеялся:

– Видал в степи ветер?

– Нет, я в горах жил.

– Ветру все одно – что степь, что горы, знай носится бездомный. Вот и я, как ветер, тоже бездомный. Какая уж тут корова.

– Прости, батько, знаю ведь все, да так уж, размечтался. Поди-ка в роту, взбодри ребят, чтоб не уснули.

– Да пусть себе поспят. У фрица задница солью начинена. Еще чуток нажать, разорвет, и нет его.

Сахнов засмеялся и ушел.

* * *

Утро началось наступлением широким фронтом. Полоса действия моей роты тысяча его метров. Мало? Что делать. Я всего только командир минометной роты 261-го полка. Будь я командующим армией, может, было бы тысяча сто километров. Но эдакие масштабы не для меня.

2 января

Атака наша прошла неудачно. Убило двух моих солдат. Нам выдали водки – по сто граммов на брата. Я обменял свой хлеб на водку и выпил все разом. Сахнов протянул мне на закуску вареной картошки, я не взял. И картошка и даже шоколад только бы сбили хмель.

3 января

Мы все на том же месте, в снегу, под открытым небом. Ужасные холода. У меня четверо раненых. Подбит один миномет. Пала лошадь. Сегодня нам выдали белого хлеба и листовки с призывами: «Воины Родины, пришло время окончательно освободить Ленинград». Записи свои делаю на оборотной стороне листовки…

6 января

Мы продвинулись вперед на восемьсот метров. В снегу лежит убитый немец. Голову ему снесло напрочь. Ужасно это – видеть человека без головы… Велел Сахнову закопать его.

11 января

Продвинулись вперед на восемь километров! Одному из бойцов оторвало стопу. Он крепко прижимает ее к ноге, а кровь хлещет отчаянно.

– Не прирастет? – спрашивает он потерянно у Сахнова.

– Брось ее, дай перевяжу рану, дурак! – сердится Сахнов. – Это тебе не дождевой червь.

Раненый потерял сознание. Пришла Шура и уволокла его в тыл.

13 января

– Несчастливое сегодня число! – бросает Сахнов, сплевывая. – Если сегодня меня не убьет, значит, уж никогда не убьет.

В роте трое убитых, восемь раненых. Приказываю похоронить убитых, как положено.

Ведем бои за Новгород – он слева от нас.

– Сегодня нам Новгорода не видать, – говорит Сахнов.

– Почему?

– Иудино число…

Сегодня мы Новгорода не отбили.

14 января

Холодно, вьюжно… От моей землянки до позиции противника не более двухсот метров. Все деревья повалены, вырваны с корнями. Снег, снег…

Телефонный звонок. На проводе командир полка.

– Двадцать пятый вас слушает!..

– Ну как там, готовы?

– Все в порядке!

– Молодцы! – Голос у комполка повеселел. – Водки вам выдали?..

– Нет.

– Э, ладно, братцы, все сполна получите, как только продвинетесь на новые рубежи.

– За каждые сто метров по сто граммов…

– Ну и ну!.. – весело засмеялся комполка. – Пусть так. Идет. И еще орден, если… Ну ладно, будь готов и жди команды.

Что ж, я готов…

Снаружи завывает метель. В землянку вваливается лейтенант Саша Карпов, высокий, чуть раскосый парень.

– Видел Шуру, привет тебе шлет! – с трудом переводя дыхание, говорит он.

«Шура, Шура…» И чего все только и знают, колют мне в глаза ее именем? Но странно, почему в моей землянке стало так тепло? Неужели от этого имени?

15 января

Я на своем НП, на сосне. Прикрываюсь щитом, все как-то надежнее. Слежу за противником. Ничего не видно, хотя враг – рукой подать. Плотная завеса тумана. Внизу, в снегу, – наша артиллерия, два танка и три самоходных орудия. И пехота. Справа от нас Ленинград, как клещами, зажат войсками противника. В прошлом году удалось чуть разжать эти клещи, дать Ленинграду выход к хлебу!

Я устроился поудобнее, снял перчатки. Пальцы, правда, коченеют, но мне надо записать. Ведь чуть спустя, кто знает…

«Сегодня наши войска начинают наступление с целью полного освобождения Ленинграда из тисков вражеского окружения…»

Неужели мои записи сохранятся?..

Дзенькнул телефон.

– Все готово?..

– Готово!

Связист взглядывает на часы. Осталось десять минут… восемь… пять… одна минута и… Раздался страшный грохот.

Загремело громом все – и небо и земля.

Началось… Два фронта, лоб в лоб, двинули в атаку – Ленинградский и наш, Волховский. У меня в роте шестнадцать минометов, с обеспечением в триста пятьдесят мин на каждый, только на один сегодняшний день.

– Огонь! – командую я в рупор.

Целых пять тысяч шестьсот штук мин предстоит мне обрушить на головы гитлеровцев только за один сегодняшний день. А потом? Потом все будет хорошо.

Грохочут земля и небо.

– Огонь!..

* * *

Мы в захваченном у немцев блиндаже. Чуть погрелись, и опять в бой. Перед нами насыпь железной дороги, ведущей в Ленинград. За насыпью деревня.

Враг оттеснил нас немного, но мы снова рвемся вперед, как бушующее море: волна откатывается от берега, чтобы затем с новой силой рвануться к нему. Наш полк продвинулся вперед уже на тысячу метров. Скажете, мало? Спросите, сколько здесь полегло и наших, и немцев? Мне чудится, что мерзлая земля, освобожденная нами, улыбается сквозь кровь и отчаяние. Родная, израненная земля…

Мы заняли деревню, а деревни нет. Один только дом стоит, да и тот полуразваленный. У порога лежит, распластавшись, гитлеровец.

На всю деревню одна кошка, и больше ни живой души. Одичала? Шипит на нас, вцепившись в ствол поваленного дерева.

* * *

Оставляя деревни и поселки, фашисты, почти повсеместно, сжигают их дотла. Вокруг Мясного Бора все до единой деревни уничтожили.

Вот здесь была деревушка – следа не осталось. Только печные трубы торчат из-под снега да кое-где дыбятся обугленные бревна. Мы лишь по грудам развалин догадываемся, где были населенные пункты. И снег-то весь от гари почернел. Вот валяется смятая в гармошку жестяная вывеска. Едва разобрал одно слово: «Школа». Но школы нет. Ничего нет. Даже названия деревни не у кого узнать.

* * *

На обугленных деревьях тут и там повешенные. Ужасная картина! Все больше седобородые старики, почти голые. Тела так застыли и отяжелели, что даже не покачиваются.

Сахнов вдруг взялся за голову:

– А ну гляньте-ка вправо!

Лес там. Деревья, как скелеты, – без веток. Я онемел. На каждом из них висят люди – женщины, дети. Веревки белые, навощенные – гитлеровцы их специально из Германии привезли. Ноги у повешенных детей желтые, головы упали на грудь, языки вывалились.

В ярости я падаю на колени, тру лицо снегом, чтоб не лишиться чувств. Я тоже мертв, тоже закаменел, как эти обгоревшие деревья.

Сахнов пересчитал повешенных:

– Шестьдесят две женщины, девяносто детей. Мама родная!..

Из глаз моих текут не слезы – кровь течет…

Мы сняли всех с деревьев, уложили во дворе разрушенной школы, у обгоревшего баскетбольного щита. Один из моих солдат – Александр Прутов – плачет. Он совсем молоденький. Ему бы еще в школу ходить. Но уцелела ли школа в его деревне?..

* * *

Нам выдали нашу почту сразу за целых пятнадцать дней. Почтальоном у нас в полку молоденькая девчушка – наш добрый ангел. Кожа у нее на лице гладкая, нежная. Сама она очень серьезная, никогда не улыбается.

– Вам тоже есть письма, – сказала она. – Вот, целых три…

– Откуда вы знаете, что это мне? – удивился я, беря письма.

– Я всех старичков знаю, – сказала она. – Мало вас осталось.

Она раздала всем моим солдатам бумаги на курево и собралась уходить, но уже в двери землянки вдруг повернулась и прошептала со слезами в голосе:

– Ну пожалуйста, не надо погибать! Не погибайте!..

Мне почему-то подумалось, что она о ком-то из моих солдат особо тревожится. Стало грустно и страшно за нее. Бедная девочка, неужели и ее коснется боль утраты? Нет, нет, пусть ее парень выживет! Но кто он?

Адресатов восемнадцати писем нет в живых. Вот письмо Давыдову. А его уже давным-давно убило. У миномета. Прямо в лоб пуля угодила. Я помнил, какой обжигающей была у него кровь. И треугольник письма, написанного его отцом или матерью, а может, сестрой, сейчас жжет мне руку. Что тебе пишут твои родные, мой дорогой брат? Они не знают, что ты уже не прочтешь их письма и не увидишь, как мы прогоним врага. Тебя нет, а треугольник жжет мне руку.

Что мне делать с этим письмом, что делать с остальными семнадцатью письмами?.. Не знаю.

Я отдал все письма связисту.

– Что с ними делать? – спросил он.

– Побереги у себя…

Вечером связиста убило. Его похоронили вместе с письмами погибших.

* * *

Хлеб хорошо пропечен. На день дают шестьсот граммов, сахару – двадцать, сала – столько же, а крупы – семьдесят пять граммов на душу. Паек что надо.

А вот морозы – это серьезно. Большую часть дня проводим под открытым небом, на снегу. Усы мои, которые уже успели здесь отрасти, первыми реагируют на мороз – начинают топорщиться, и губы под ними от этого зудят. В иные дни бывает ниже тридцати градусов. И тогда дыхание, мгновенно замерзая, оседает на усах кристалликами льда. Я растапливаю их, обсасывая. А сорвать невозможно – усы оборвешь. Мы уже приметили: если птицы начинают кружить над дверью нашей землянки, откуда валит дым и пар, значит, мороз под сорок градусов. Однако, надо признаться, морозы здесь сухие, здоровые, и даже мне, южанину, они не доставляют особых хлопот. Одежда у нас у всех теплая. Великие мудрецы придумали валенки. Ноги в них, как в печке.

* * *

Одну за другой мы отбили несколько контратак противника.

Мороз настраивает меня на философский лад. Я уже давно понял, что эта война с фашизмом – суровое испытание для всех нас. Так в огне закаливают сталь. Уже два с половиной года в смертельной опасности то, что нам дороже всего на свете, – наша земля. Два с половиной года фашисты пытаются завладеть ею, а нас уничтожить. Без земли-то ведь нет народа.

Я стараюсь, чтобы все мои солдаты ясно понимали всю опасность, еще угрожающую нам. Только понимая, они будут воевать самоотверженно и победоносно. Не знаю, вернусь ли я домой. Но одно знаю точно: если и не я сам, то победа непременно войдет в мой дом.

20 января

Новгород освобожден. Вижу высокие купола и колокольни его церквей. Стенам Кремля здорово досталось. И сахновской медали «За отвагу» тоже: осколок ее царапнул, осталась вмятина. Сахнов все бурчит:

– Никогда у меня в жизни ничего не было, где уж тут медаль сберечь…

– А ты на судьбу не очень-то жалуйся, – говорю я ему. – Не будь этой медали, осколок врезался бы тебе в грудь.

Он гладит рукой «раненую» медаль и смеется: