Текст книги "Жажду — дайте воды"
Автор книги: Серо Ханзадян
Жанры:
Биографии и мемуары
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 25 страниц)
Я прижал трубку к лицу и не заметил, как из глаз полились слезы. Рядом всхлипнул Сахнов:
– Наконец-то…
В трубке еще звучит голос командира полка:
– Сегодня гитлеровская Германия сдалась. Мы победили, мы победили!.. Поздравляю вас, орлы мои!..
Я чуть с ума не сошел… Выскочил из окопа и ору во все горло:
– Победа!..
В одно мгновение этот майский вечер озарился огнем тысячи, нет, десяти, ста тысяч выстрелов в небо из винтовок, автоматов, пулеметов, пушек, ракет… Или это не от выстрелов, а от пламени наших сердец засветилось небо?..
Фронт буйствует…
А на стороне противника – ни звука. Противник сдается.
Гитлеровская Германия потерпела поражение.
Этого дня я ждал долго, очень долго. Ждал и верил, что он настанет. Настанет! И вот настал…
Передо мной, руки вверх, стоят восемь немцев. Я вдруг страшно удивляюсь. Я впервые ощутил, что они люди.
Сегодня восьмое мая. Четыре месяца и десять дней, как мне исполнился двадцать один год. Победны мои записи.
Я ОЩУТИЛ ВЕСНУ
Девятое мая. На позициях тишина. С берега моря то И дело группами подходят немцы. В полном боевом порядке, с оружием, с боеприпасами, они сдаются в плен.
– Прикажите, – говорят, – куда сложить оружие, куда дальше следовать.
Сахнов показывает куда-нибудь под дерево и говорит:
– Складывайте вон там и идите дальше на восход солнца…
Солнца?.. А где оно восходит, солнце? Не знаю, забыл уже. И что это? Неужто весна? Зеленые деревья, зеленая трава, и птицы поют… Чудо-то какое, люди, я ощутил весну!..
* * *
Попросил командира полка вернуть мне «Геворга Марзпетуни». Он отказал.
– Это, – говорит, – оружие полка. У нас в полку и останется…
* * *
Мне позвонил Арто Хачикян.
– Поздравляю, – сказал он, – еще новость. Ожидается большая репатриация в Армению.
– Говори потише, Арто. Потише!.. С ума можно сойти от радости. Что еще? Что там еще?..
Слезы льются у меня из глаз. Ну и пусть льются. Ведь говорят: если не плакать, от радости может разорваться сердце.
Пушки смолкли. И это так непривычно. За годы мы до того стерпелись с грохотом войны, что мир и тишина кажутся нам пугающе необычными.
* * *
Из дому пришла телеграмма. Брат мой жив. Он был в плену, и наши войска освободили его.
Мама больше не будет плакать.
Я послал ей две тысячи четыреста рублей.
Этот май – свет моей жизни. Я жив. Я буду жить. И брат мой вернулся из плена. Сестры прислали мне фиалки. Они целый месяц пролежали в конверте. Завяли и даже засохли. А пахнут. Пахнут у меня в ладони. Мне хочется прыгать, барахтаться в траве. Я не даю своим солдатам никаких команд и приказаний. Отдыхайте, спите, пируйте, дорогие мои, родные!..
* * *
Я попросил Сахнова запрячь коляску. Она у нас шикарная, с верхом. И коврами выстлана. Два резвых скакуна одним махом одолели двадцать пять километров и домчали меня на побережье к другу, старшине Тиграну Закаряну.
Ну как в такие дни не выпить с другом!
– Давай, Тигран, по маленькой. Весна-то какая!..
Тигран выпил и сморщился. Не любитель он. Горько ему. Я смеюсь. Нет больше горечи. Все сейчас сладко.
Сегодня пятнадцатое мая.
Через семь месяцев и тринадцать дней мне будет двадцать два года.
Люди, мне будет двадцать два года!..
В записях моих ликование.
Начато – 23 июня 1941 г. Армения, Кафан.
Окончено – 15 мая 1945 г. Германия, Кенигсберг.
ШЕСТЬ НОЧЕЙ
Повесть
НОЧЬ ПЕРВАЯ
Всю ночь не спалось.
Усталый, он лег навзничь, закрыл глаза. Но сон будто рассорился с ним, все только терзал мучительными кошмарами.
Небо было ясное, нежно подсвеченное неброским мерцанием весенних звезд. И холод уже не пронизывал. Ничто не нарушало глубокой тишины ночи. Можно было подумать, весь свет вымер. И лишь едва слышное дыхание спящего рядом товарища напоминало Асуру о том, что есть в мире жизнь и есть они в этом мире.
Что стряслось с белым светом и с ними?.. Вроде бы ничего. Вроде бы во сне все приснилось. И сейчас еще снится… Но, если так, почему этот страшный сон такой долгий! И почему его никак не сбросить с себя, чтоб наступил наконец предел и этому сну, и этим мукам?..
Люди бегут от самых берегов Евфрата. Бегут все: солдаты, крестьяне, женщины, дети. Бежит и он, солдат Аствацатур[19]19
Аствацатур – буквально: богом данный.
[Закрыть], для краткости прозванный Асуром…
И пусть не Аствацатур, пусть будет Асуром. В этом нет ничего уничижительного. Больно другое: стираются с лица земли, уничтожаются целые деревни, вытаптываются поля, вырубаются сады. Не о том он печалится, что отпала-утерялась бо́льшая часть имени. Горько другое. У него на глазах исчез целый мир: деревни с дымящимися очагами, города дохристианских времен. Погибли вместе с дымами тониров[20]20
Тонир – специальная, врытая в землю печь; в ней выпекают хлеб, готовят пищу.
[Закрыть], с песнями невест. Погибло все, что существовало тут со времен Навуходоносора, – армяноликий мир с его древними легендами, с подобными благословению ежедневными пожеланиями «доброго света, доброго дня» и со множеством других реликвий.
Они тоже бегут – Асур и вот этот спящий рядом с ним Срапион. Бегут те немногие, еще оставшиеся в живых, бегут в надежде кто знает где перевести дух и уцелеть или иссохнуть, как отторгнутый от скал прозрачный ручей иссыхает в песчаной пасти пустыни.
Турки сначала разрушили Карин-Эрзрум, потом Артаган, потом обратили в пепел еще один город, два города, тысячи сел. Потом… Позор тебе, о боже! Горит добрая страна, гибнут верующие в тебя твои чада, а ты безучастно взираешь на все это со своего небесного трона да еще всадил мне в глаз кривой кинжал полумесяца. Кинжал красный, и звезды тоже красные – разбрызганные на темно-синем красные капли крови.
Странное дело, в этом кровавом аду Асур не забыл своего села, которое не в здешних краях, а в далекой дали, там, где восходит солнце над их страной. В тех местах много глубоких ущелий, а в ущельях беспорядочное нагромождение скал, – оно-то и есть их село. Там на перепутье одна подле другой его и Срапиона пещеры-дома. А во впадине скалы над ними – другой дом. В нем Наник в красной одежде, с пунцово горящими щечками и алыми губами. Девушка подобна цветущему миндалю. Станет, бывало, на вершине скалы и пугливо улыбается, полная неискушенной прелести и очарования…
Асур покинул свое село, свою мать, покинул, обжигающую сапфировым светом глаз Наник и вместе со Срапионом и другими молодыми односельчанами, став воином, дошел до берегов Евфрата, защищая отечество от огнедышащего острия того кровавого полумесяца, который кинжалом вонзился в чистое лоно неба и залил звезды синей кровью…
Они воевали, падали замертво, отдавая в жертву родной земле свои сердца. Сколько их погибло!.. Кажется, только он да Срапион остались в живых, и нигде никого больше нет. Гадай не гадай, отчего все так обернулось, – не уразумеешь. Погибли, и все тут. Умирают…
Три дня назад они со Срапионом неведомо каким чудом вырвались из вражеских силков и вот очутились в этих необитаемых скалах, спасаются бегством. А куда бегут, знает только бог. За три дня они одолели семидневный путь, не меньше, зато теперь как подкошенные свалились здесь без сил. Срапион спит. И у Асура все вроде тоже спит – ноги, руки, все тело. Только мозг в беспокойстве бодрствует. И чего не уймется?.. Надо уснуть, во что бы то ни стало уснуть, хоть на время забыться от этих кошмаров, от преследующей смерти, себя наконец забыть.
Он повернулся, лег навзничь, уткнулся в траву и, жадно втягивая в себя дух земли и благоухание цветущих маков, стал впадать в дремоту, в забытье.
Дурманящий тяжелый запах маков сделал свое дело – он уснул.
* * *
– А ну, вставай, вставай, Асур!
Мать, что ли, будит?.. Может, сон наконец исчез, испарился?.. Неужто он дома?.. Но нет. Это Срапион тормошит его за плечо:
– Вставай, уходить надо…
И они пошли на северо-восток, в сторону Арарата.
Туда, к Арарату, устремились насильственно выброшенные из своих гнезд, спасающиеся от резни, разрозненные горстки людей. За ними неотступно следовали турецкие аскяры, гнались, настигали, снова гнались, варварски уничтожая на всем пути изнуренных, истерзанных мучеников, сжигая посевы, жилища и целые села – все, что дышало армянским духом, что имело армянский лик.
Упоенные кровавым разгулом страстей, аскяры с истошным воем проносились по растоптанной земле, безжалостно сея опустошение и безлюдье всюду, где ступала их нога.
Асур и Срапион, карабкаясь с вершины одной горы на другую, шли по тропам, проторенным сернами и косулями, избегая дорог, на которых носилась бесноватая смерть. Шли, похожие на выходцев с того света. И бежали они не столько от гибели, сколько от ужаса…
Асур облизнул сухие, растрескавшиеся губы.
– Как думаешь, Срапион, дойдем до места?
– Э-эх!..
И почудилось Асуру, что это дом их каменный так простонал, и стон отозвался здесь, рассыпался у его ног.
– Вот доберусь до дому, женюсь, Срапион!..
Срапион сдавленно засмеялся. Это скорее даже был не смех, а какой-то безумный хохот, от которого тоже веяло смертью.
– Э-эх…
Темнота опутала их, сгустилась и осела в ногах. Это прибавило им сил. Они зашагали уверенней. Шли всю ночь, пока вот не свалились от изнеможения.
Туманная морось остудила их разгоряченные тела и рассеялась. Асур, широко раскрыв рот, жадно вдыхал холодные клубы низко проплывающих мимо облаков.
– Нет, Срапион, мы дойдем до места.
– До какого места? – спросил Срапион.
– До нашего села. До наших домов. Обязательно дойдем!
– О женитьбе думаешь? Э-эх!.. Не спеши. У земли бездонное лоно. И тебя заглотнет, и меня, и тысячи нам подобных.
Срапион примолк, помрачнел, плюнул в тучу, зачерпнул рукой, хотел приложить холод ко лбу, остудить его. Но рука была пуста.
– Э-эх, эх-эх, все пустое. Через пятнадцать – двадцать дней доберемся до дому, если не протянем ноги в пути, как дохлые ослы.
– Поживем еще! – успокаивая и его и себя, сказал Асур. – Должны пожить!..
Срапион свистнул с шипением, словно змея; свист его эхом пробежал в горах.
Срапион был старше лет на пять. Взгляд у него суровый, руки длинные, ростом высок. Перекинутое через плечо ружье болталось за спиной, как щепка.
Ломоть сухого хлеба и куска два сахару – вот все, что у них осталось. Они размочили краюху в ледяной воде, ручейками стекающей с ледников, и съели с сахаром. Заморив червячка, улеглись спина к спине, чтоб теплее было. Надо немного поспать, подкрепиться перед дорогой, которой нет конца, перед новыми мучениями и ужасом.
Туман рассеялся. Заря занималась медленно, как лениво разгорающийся огонь. Пусть бы и вовсе не занялась. Для чего ей заниматься? Зачем он им нужен, доносчик-рассвет, – гонимым, бегущим и от света, и от целого мира?..
В ближних кустах вдруг заблеял ягненок. Это привело Асура в ужас. Что за ягненок? И чего он блеет, когда все вокруг мертво? И где тогда овцы? Ведь раз поблизости ягненок, значит, и овцы рядом?! И выходит, люди тут тоже есть?!
Но нет, горы безмолвны и необитаемы. И в воздухе не чувствуется, что где-то близко может быть хлев, овчарня. Э, нет! Никакой это не ягненок, просто показалось. Чего не взбредет, когда человек возбужден. Надо спать, спать!..
Однако все повторилось. Асур вздрогнул. Нет, это не ягненок. Скорее, котенок душераздирающе мяучит.
Асур в страхе разбудил Срапиона:
– Слышишь?
Тот привстал и насторожился – злосчастный крик снова повторился. Срапион снял с плеча ружье.
– Это человек! Будь осторожен…
Они наставили дула туда, откуда доносился голос, залегли и принялись ждать. Однако чей бы он ни был, этот голос, – человечий или кошачий, – только один этот ужасающий звук нарушал безмолвие гор. Ничто другое не говорило о том, что окрест есть жизнь.
Срапион потянул винтовку на себя:
– Ребенок это плачет!..
Крик обрывался, опять повторялся. И был он то порывисто-громкий, то обессиленно-всхлипывающий. Ужасно было, что звучал он так одиноко и никто ему не отзывался, не вторил.
– Похоже, что рядом с ним нет никого, – сказал Срапион.
Асур, как был с ружьем в руках, пополз на голос. Полз, полз – остановился. Запыхавшись, прислушался, не крикнет ли Срапион: «Не ходи!» Но товарищ ничего такого не сказал, и Асур пополз дальше. Наконец стало тошно ползти, и он вскочил, выпрямился во весь рост и, рассекая высокую траву, пошел. Из-под ноги его выскользнул большой камень и долго с шумом скатывался, и казалось, будто это олень мычит в пустом ущелье.
Вот взлетела стая стервятников и тяжело поплыла в воздухе. Асур с ужасом глядел вслед улетающим птицам: где стервятники – там смерть… Он замер, на миг присел в траве, но ребенок снова заплакал. И Асур опять пошел, приминая цветы горных лилий и васильки.
Плач не прекращался. И казалось, что сама земля под ногами так жалобно стонет. Мороз по коже пробирал от этого плача земли и от того, что он действительно вдруг прозвучал прямо в ногах… Что это?.. В траве, раскинувшись на спине, лежит женщина. Будто спит. Но если так, то почему она не просыпается от плача?.. Голова женщины обвязана чем-то окровавленным. А рядом, господи, мечется так напугавший Асура и Срапиона своим стенанием крошечный, пухленький малыш. Сучит ножонками и силится дотянуться до полуобнаженной материнской груди с капельками молока на соске.
Асур в ужасе присел рядом с женщиной и ее осиротевшим ребенком. Малыш кричал жалобно и как-то сдавленно, сипло, почти как взрослый. Асур долго глядел на него. Осторожно взял под спинку, приподнял и в страхе посмотрел на женщину: вдруг вскинется, вцепится ему в глотку!.. Но она была недвижима. Асур подложил малыша к материнской груди. И тут кто-то схватил его за плечо.
– Что делаешь, безмозглый! Она же мертва!
Кто это сказал? Умершая женщина? А может, захлебывающийся плачем у него в руках ребенок, которому всего-то шесть-семь месяцев от роду, или эта пропитанная кровью земля?..
Но нет, то был Срапион. Он оттащил Асура, нагнулся, приложил ладонь ко лбу женщины. Осмотрел рану. Кровь в ней еще алела.
– Недавно скончалась… Раненая бежала, пыталась вынести свое дитя из ада. Вон, видишь, и палка рядом. Не далеко, бедняжка, ушла. И какой конец! Сама уже мертвая, а грудь все еще струит молоко для ребенка. Вах-вах!..
Срапион сорвал своими одеревеневшими пальцами несколько листьев с цветущей мальвы и прикрыл полуобнаженную грудь умершей.
– Вах, вах!..
В полыхающем пламени восходящего солнца, далеко-далеко внизу, дыбились пыльные и дымные тучи. Это значит, турецкое воинство уже у подножия гор. Того и гляди, настигнут.
Срапион и Асур поспешили убраться подальше от преследующей их опасности. Асур запеленал потуже малютку, завернул его еще и в материну шаль с кистями.
– Мальчик, Срапион!.. Жалко, имени не знаем.
– Имени? – усмехнулся Срапион. – Зачем тебе его имя? И ему оно ни к чему. Все равно ведь помрет. Оставь. Пусть лежит рядом с матерью…
Асур с ужасом воззрился на товарища.
– Что ты говоришь? Оставить здесь?!
– Лучше пусть помрет возле матери, – сказал Срапион. – И души их вместе воспарят к спасителю, Иисусу Христу… Нечего сказать, хорош спаситель!
Асур прижал ребенка к груди.
– Зачем же ему умирать?!
Срапион хмуро глянул на малыша, который на руках у Асура совсем успокоился, перестал плакать и во все глазенки рассматривал своего спасителя.
– Неужели ты решил взять его с собой?
– Ну, а как иначе? – удивленно и даже не без раздражения сказал Асур. – Не оставлять же его здесь! Турок вон огненным шаром катит сюда и мать мертва!
– А ты, что ли, жив?
Асур прикусил язык. Может, верно, может, и он мертв? Как эта женщина! Он сильнее нажал зубами на язык: больно!.. Выходит, он еще жив. И Асур радостно вскричал:
– Жив я!
Срапион дико как-то захохотал. И зубы его показались еще крупнее и белее на немытом, обросшем, измученном лице. Он заскрипел ими.
– Мы пойдем через ад, Асур!
– Пусть и он будет с нами.
– Умрет ведь!..
Асур крепче прижал запеленатого младенца и выпрямился: до того он все еще стоял на коленях. Срапион зашагал вперед, вверх.
– Пусть хоть кости бы рядом лежали материны и ребенка!..
Асура в дрожь бросило. Он пошел за Срапионом, все убыстряя шаг. Ему казалось, что вслед несется крик матери младенца: «Куда вы уносите мое дитя?..»
А далеко внизу все полнилось дымом и огнем. И дым делался гуще и гуще.
НОЧЬ ВТОРАЯ
Подъем был очень крутой. Идти стало трудно, но какие уж тут трудности, когда надо спешить, бежать отсюда, перевалить гору. А за этой горой – другие горы, ущелья. И там, куда они бегут, уже, наверно, собрались все те, кому удалось спастись, бежать с полей сражения. Среди прочих там должны быть остатки их соединения: они сопровождают беженцев на северо-восток, в сторону Арарата…
Что бы то ни стоило, пусть дух вон, а надо спешить. Глянешь назад, на поле сражения, оторопь берет: все затянуто клубами дыма, там кружит враг, упоенный собой, хмельной от запаха горячей крови, там смерть. Она уже поглотила целый народ вместе с матерью вот этого младенца. И все никак не насытится…
Ребенок не плакал. Бедный маленький сиротка! Ему, наверно, кажется, что он снова в теплых руках своей матери, в ее нежных объятиях. И хорошо, что так кажется. Хорошо и то, что он заснул, хотя стал от этого почему-то много тяжелее. Личико у него круглое, как гата. И спит с улыбкой. Носик тоже удивительно симпатичный, как маленький пшат[21]21
Пшат – плод пшатового дерева, мелкий, мучнистый.
[Закрыть], и ноздри вразлет. Губки сложены щепоточкой, а верхняя часть оттопырена, И между ними, как зернышко чечевицы, маленькое круглое отверстие.
Малыш не производил впечатления испуганного. Видно, прошлую ночь он тоже, до того как мать его скончалась, был угрет и доволен, как птенец под теплым материнским крылышком. От него приятно пахло молоком. Через пеленки он согревал и Асуру грудь и руки. Потому, наверно, Асур с такой легкостью взбирается вслед за Срапионом на гору, и на душе у него радостно: вот ведь вчера их было двое, а сегодня они втроем.
Часа два Асур шел счастливый. Но горькие думы о том, что выстрадано и что их ждет впереди, чувство тревоги и ужаса скоро опять вытеснило из сердца маленькую негаданную радость. Ребенок тем временем проснулся, выпростал ручки, сладко зевнул и уставился своими синими глазенками прямо в зрачки Асуру. Смотрел, смотрел и вдруг закричал.
И это было ужасно!.. Поди знай, в какой из горных впадин залегла в засаде их смерть. А что они могут, два горемычных солдата?.. Чудом спаслись от обрушившейся на них лавины, с трудом выскользнули из когтей смерти; как серны, одолели уже тысячу гор и ущелий, делая все, чтобы даже их тень не выдала, где они есть. И вот сами, по доброй воле, взяли да и обрушили беду себе на голову. Плач ребенка подвергает их двойной опасности. Но что делать?!
Асур как умел старался успокоить дитя, но тот надрывался все громче. Срапион зло проворчал:
– Не было у тебя печали, так выискал.
Асур с тревогой посмотрел на товарища. Лицо у Срапиона сделалось жесткое и шершавое, как пемза, того и гляди, лопнет от злости.
Голос малыша был пострашнее пушечных выстрелов. От них можно удрать, спастись. А от этого крика никуда не убежишь. Асуру казалось, что на голос ребенка обязательно слетятся вражьи стаи, подобно тому, как стаи стервятников слетелись на еще не остывшее тело несчастной матери младенца.
– Ну, маленький мой, душа моя, замолчи же наконец, чтоб тебя… Ты понимаешь или нет, что вокруг нас турки?.. Най-най!.. – ласково взмолился Асур, никогда дотоле не державший в руках ребенка. – Най-най, дитятко.
Но какое уж тут «най-най», младенец знай одно кричал в ответ: «Вай-вай». И это был не просто плач, а душераздирающее стенание, крик детеныша, потерявшего мать. Да, да, ребенок плачем своим звал мать! А мать осталась там, на склоне горы, которая уже далеко-далеко. Осталась не похороненная, с рваной раной во лбу, с обнаженной грудью, едва прикрытой листьями мальвы…
Они пошли быстрее. Казалось, спешили только потому, чтобы оторваться от этого устрашающего плача. Только потому…
Асур совсем замолк, словно оцепенел. Срапион время от времени со свистом сплевывал. Асур неумело укачивал ребенка, прижимал его к груди, подносил к его губам свой палец, чтоб пососал, – может, замолчит. Всяко пытался утихомирить. Но ничто не помогало: малыш не унимался.
Срапион зло бросил:
– Говорю, помрет!..
Асур ласково глянул на ребенка. Кто помрет? Это безвинное создание? Этот благоуханный теплый комочек? Зачем ему умирать?! Мало, что ли, младенцев сгинуло в резне – на дорогах от самого Евфрата до этих гор и дальше, – чтобы еще и ему погибать?! Нет, нет! Пусть хоть он останется жить! Да не закроются синие глаза этого малыша, не угаснет их ясный свет! И да не иссякнет его голос! И пусть плач его грозит им сейчас большой опасностью, но он – свидетельство жизни, может, единственный живой голос в этом истерзанном мире.
– Голоден, видно, – уразумев наконец, отчего плачет дитя, сказал Срапион, – потому и кричит!..
– Что же нам делать?
Срапион неопределенно пожал плечами.
Вскоре им попался горный родник. Срапион сорвал листок конского щавеля, попробовал набрать в него водички и напоить малыша – хоть этим отвлечь бедную кроху, авось примолкнет. Однако ничего не дышло. От холодной воды ребенок замотал головкой, покраснел и теперь уже не просто плакал, а истошно орал. Срапион заколотил ногами о камни.
– Ты погубишь нас! – взревел он. – Какого дьявола подобрал это чудище?..
Асур в душе обозлился и настороженно посмотрел на Срапиона, словно бы и он враг, который, того и гляди, выхватит у него ребенка и размозжит ему головку о камни.
– Не говори так, Срапион! Не говори! – взмолился Асур.
– А что же мне сказать? – побагровел Срапион. – Думаешь, выживет? Нет! Умрет, так и знай, умрет! А раз так, пусть бы умер там, рядом со своей матерью. Думаешь, мы с тобой выживем? Да еще и его человеком сделаем? Э-хэ!..
Асур отгородился ребенком от Срапиона: не хотелось ему сейчас видеть волчье обличье товарища…
Зашагали дальше.
До самого полдня плакал ребенок. Затихал только на короткий миг – когда уж совсем обессилеет и охрипнет, чтоб дух перевести. Такого кошмара Асур не переживал даже в штыковой атаке, когда по малочисленности им приходилось один за одним отходить под натиском беспрерывно накатывающих, как волны, всё новых и новых вражеских рядов…
Он диву давался: откуда только силы берутся у этого крошки, у этого едва ожившего комочка, чтобы так вот визжать без умолку и не захлебнуться в собственном крике?!
На круглой мордашке малыша от прежней его кротости и ясноликости не осталось и следа. Глазенки больше не улыбались. Он даже не раскрывал их.
Что же делать?..
Срапион шел впереди. Изредка оборачивался, затыкал уши и кричал:
– Умрет ведь! Говорю, умрет. Глупый ты человек! Не видишь разве, весь мир в тартарары летит! Убивают нас! Смертельно ранили и гогочут, ждут не дождутся, когда земля испустит дух. И ведь доживут до такого, проклятые!..
Асуру не хотелось верить в слова товарища.
– Чушь ты несешь! – бросил он и вдруг, как ни странно, не поверил своему собственному голосу.
Шутка ли, от самого Карин-Эрзрума и до этих мест, до истоков Аракса, они видели только тела убитых и кровь. И земля, как мать этого младенца, вся растерзана, растоптана!.. И хотя она, земля, как и мать ребенка, пока еще теплая, и кровь на челе не остыла, и грудь еще струит молоко для несчастных чад, – земля эта мертва. Мертва, и никакой спаситель уже не воскресит ее.
Это становилось невыносимым. Надо во что бы то ни стало найти средство заставить его замолчать!.. Но как? И откуда добыть ему пищу?.. Окрест только дикие скалы да безбрежные ветры. В ущельях вражьи логова. Там смертоносны даже редкие кустарники, деревья и камни. Враждебны и птицы в небе. Вон они, черной тучей застят солнце. А время от времени с карканьем опускаются терзать корчащуюся в муках землю. Все здесь враждебно. И ему, и этому ворчливому Срапиону, и ничего еще не познавшему несмышленышу, не ведающему, как жесток мир, и пока только плачущему на все голоса. Вон и сейчас то истошно кричит, то всхлипывает, а то и горько как-то стонет.
Кого просить о помощи? Как сделать, чтоб это дитя выжило? За ними огнем стелется войско – пешие и конные. На арбах везут орудия, пленных женщин и даже дойных коров гонят. Тоже людьми называются. И бога своего имеют!.. И матери у них есть, и дети. Но попробуй-ка разживись у них хоть глотком молока или воды для ребенка. Горло тебе перережут. Прикончат и их, и этого злосчастного младенца.
Проклятые, не знаете нашего норова!..
Нет, знают. Потому и уничтожили страну, простирающуюся с юга на север, от ноева ковчега до священных вод Евфрата. Уничтожили и теперь вот в бесовском круговороте носятся над трупами убитых. Понятно, что к ним не обратишься за помощью. И в огонь не ринешься, туда, где в расщелинах скал дымится ближнее селение. Там ведь тоже затаилась смерть… Но что же тогда делать? Ребенок-то зайдется криком. Угаснет. Он ведь голоден. И не ведает, что мать его убита, что мир удушен и что ему враждебно само небо, отсвет которого отражен в его полных слез глазенках. Все это нипочем младенцу. Он хочет есть. Он хочет жить. Порожденного да вскорми!..
От всех этих дум у Асура в груди что-то сжалось в комок и наконец вырвалось вскриком отчаяния:
– О-ох!
– А то как же? – словно бы подхватив его горестный стон, сказал Срапион. – Обязательно умрет…
Асур, не слушая его, кусал губы. Напрасно, видно, он подобрал ребенка. Пусть бы и правда остался лежать возле матери под открытым небом. Пусть бы и умер, ему-то что, Асуру? Мало разве таких погибло? «Нет, нет! Что это я! – рассердился на себя Асур. – Как можно, чтобы не проросло это живое дышащее семя?» Такое и думать грех. Это дитя – теперь частица самого Асура, частица его души и тела. Ребенок должен жить. Еще утром младенец был совсем-совсем чужим ему. А теперь, смотрите-ка, стал словно бы одной крови, как родной, как свой ребенок.
И полного дня не прошло, а родной?! Асур испытывал к нему такую безмерную нежность, как будто у него в руках его собственная плоть и кровь. Визгун, мучитель, а как дорог: трепетный, живой и такой теплый! Вот только бы не слова Срапиона…
– Увидишь, помрет…
– Не каркай! – бросил Асур. – Если трусишь, можешь дальше идти один. А я его не брошу. Ни за что!..
Срапион с усмешкой посмотрел на Асура и процедил сквозь зубы:
– Ну и глупец же ты!..
Едва видимая тропка вдруг тоже кончилась, истаяла. И они оказались в беспорядочно раскиданном в скалах, невесть как тут растущем кустарнике. Однако перевал уже близок. Еще полчаса такого подъема, и они «оседлают» его.
Срапион так взмок, что над спиной у него курилось облако пара. И это было очень смешно. Асуру казалось, что перед ним движется дымящаяся копна подожженного сырого сена. Он и сам был весь мокрый. Струйки пота стекали и с лица, капали на ребенка. Но как бы то ни было, а надо продвигаться вперед. Если даже совсем истаешь, изойдешь по́том и вольешься в речку, надо идти.
До перевала добрались, когда сумерки уже окутали землю черной пеленой. Асур не чувствовал ног, они подгибались под ним и были как чужие.
– Срапион! – взмолился он. – Может, передохнем немного?
– Еще что придумал, – не сказал, а с трудом выдавил из себя Срапион, – горный ветер так тебя прохватит, потного, в минуту рубаха станет ледяным панцирем. Иди, не останавливайся!..
На спуске настроение у Асура чуть поднялось, хотя малыш по-прежнему все плакал. Голос у него, правда, ослаб, и теперь это уже больше походило на хрип. И тельце, которое утром было крепким, как сбитое, сейчас стало похоже на опавший кузнечный мех. Если еще час-другой не удастся раздобыть ему еды, он и впрямь помрет не позже этой ночи.
Асура от такой мысли дрожь пробрала. Господи, неужели ребенок должен умереть на его руках?! Подумать страшно!.. До чего же они несчастные, и этот малыш, и он, Асур, и весь род человеческий!.. Ведь где-то в мире миллионы, может, десятки миллионов таких малюток, сопя от удовольствия, взахлеб сосут материнскую грудь, и у всех у них, у этих миллионов, прижатых к сердцам матерей младенцев, губы увлажнены теплым грудным молоком, а глазенки – синие, черные, круглые и миндалевидные – таращатся и улыбаются.
До чего же несправедлив мир. И кто бы ответил Асуру: чем этот малыш хуже тех сытых, счастливых? Почему те живут и радуются, а этот должен умереть?.. И что только не полезет в голову! Пусть все дети живут! А с ними и этот тепленький плачущий несчастливец. Пусть живут!.. Его сверстники – поди знай, сколько их на земле, – сейчас покачиваются себе сухие в своих теплых люльках, а этот, увернутый в чужую, жесткую робу, мыкает горе по скалам и ущельям. Мало, что мать у него убита, так и сам обречен на гибель. Ну скажите мне, люди мира, в чем вина этого шести-семимесячного младенца, в чем его преступление? В чем? Что плохого сделал он этому миру, вам, люди, тебе, о господи? Почему вы все закрыли глаза, потеряли жалость и позволяете ему умереть? Если он не имеет права на жизнь, зачем ты создал его, господь? Зачем наделил дыханием и улыбкой, глазами и голосом? Зачем? Или ты заведомо обрек его на смерть, на поругание? Для того и создавал? В таком случае я плюю тебе в рыжую бороду! Плюю на тебя и на всех богов, вместе взятых!..
Асуру и самому стало горько и смешно от бесполезного приступа гнева: плюешь и плюй себе, только ребенка ведь этим не спасешь. Если ты мужчина, без бога, сам что-нибудь сделай для него, не дай погибнуть. Сам спаси. Благое дело – вернуть жизнь умирающему, спасти погибающего. Помочь выжить – это трудно, но человечно, а убийство – не геройство. Вот хоть с дитем этим: зажми ему пальцами носик – две дырочки, и нет малютки, погас-отгорел. А человек, это сделавший, может, и не задумается, что совершил зло; будет считать себя непричастным к разгадке таинства жизни и смерти…
Они пока еще только наполовину одолели спуск с горы. До ночи есть время, и можно бы продолжать путь, да сил уже нет. Свалились на землю. Асур рад бы сам помереть. Пожалуй, и смерти-то не почувствуешь – так устал и замучился… Но что это?..
Срапион что-то сунул ему в ладонь.
– Сахар… Дай горлану. Пусть пососет, – почему-то шепотом сказал он. – И поспи давай. Сначала ты, потом я… У тебя ведь тоже кусочек есть. Береги и его для ребенка…
Асур схватил руку товарища, чуть не поцеловал – так он был тронут, но тот отдернул. Асур смочил сахарок языком и сунул в рот малышу. И тот, словно кутенок, с восторгом вцепившийся в материнский сосок, довольный, начал сосать сахар.
Стало темно. Мрачным и беззвездным было и небо. Асур не видел того блаженного выражения, которое разлилось по личику маленького человечка.
